«Мне кажется, я больше не буду тебе писать. Да, кстати, привет и всё такое, да.
Знаешь, с каждым разом мои сообщения к тебе всё реже и короче. Но не думай, что я тебя забуду. Я никогда тебя не забуду, ни за что. Просто знай это, знай это так же просто, как ты забыла меня»
И забавно, и стыдно. В 1948 году Советский Союз купил американский фильм «Гроздья гнева», чтобы показать советским зрителями все язвы и пороки капитализма. Через несколько дней фильм был снят с проката, потому что люди обращали внимание на то, что бедный, разорившийся фермер одевался лучше советских колхозников, мог купить себе подержанный грузовичок и держал дома оружие. История содержит безумное множество таких печальных «упс»ов, которые показывают настоящую глупость человечества.
А.Б. Андрей Болконский. Алекс Бэй. Забавное совпадение. Над человеком на миллиарды километров простирается бескрайнее голубое небо, глубина которого перехватывает дыхание вместе с заполнившей глотку кровью. В клубящихся облаках летала птица. С высоты лились нескончаемые потоки холодной воды, падающие прямо на горячую кожу.
–Он жив вообще?
–Боже мой!
–Ррразойтись!!!!!!!!!
Голоса тонули в пелене, стремительно охватывающей моё яркое бескрайнее небо. Нет, не уходи!!!!!!! Мой крик увяз где-то в бульканье, длившемся бесконечную долю секунды…..
Всё? А как же ананас? Я его так и не попробовал……..
Серый голубь пролетел мимо возвышающейся статуи отважному человеческому солдату и исчез в глубине бескрайнего неба притихшего после боя Аустерлица. Ни одного облачка не было в синем безграничном пространстве. Всемогущее, оно простиралось над землёй и всем, что было приклеено к ней на время своего недолговечного существования. Большинство из окружавшего меня в тот момент уже окончило это существование. И только огромное небо покровительственно обнимало всё вокруг. Послышалась возня, и через несколько минут на синем фоне появилось пухлое лицо под огромной треугольной шляпой. Задумчиво всмотревшись, человек произнёс:
«Voila la belle mort»,– были слова Наполеона.
Глава 1
Бип-бип-бип-бип
Бип-бип-бип.
Какой безумно раздражающий звук.
Бип-бип
Да вырубите же его кто-нибудь!
Я попытался открыть глаза. Небо исчезло. На месте моего безграничного глубокого неба был теперь серый, плоский ограниченный потолок. И ни одной глупой птицы. И ни следа Наполеона. Изображение вновь размылось и стремительно померкло, погрузив меня в темноту.
На этот раз звука уже не было. Остался потолок. Как и комната, в которой я лежал.
–Спасибо. Можете идти, дальше я справлюсь сам,– прозвучал рядом голос неопределённого пола. Я с трудом повернул ватную голову.
На стульчике сидел человек необычной, но по удивительному свойству не запоминающейся внешности. Мой несфокусировавшийся взгляд резанул яркий оранжевый платок, который он усердно мял в руках.
–Здравствуй, Алекс,– вновь произнёс этот вдруг знающий моё имя голос,– полагаю, я должен представиться. Ты, наверное, меня не помнишь – мы виделись мельком на церемонии открытия реставрационных работ. Меня зовут Юсиф Альбертович, я член городского совета по вопросам культуры.
Стараясь скрыться от его щебетания, я закрыл глаза. Но это едва ли помогло: человек в фиолетовом твидовом костюмчике умудрялся влиять своим присутствием сразу на все органы чувств: нос щекотал сильный цветочный запах и даже во рту ощущался приторный сладкий привкус.
–Мой мальчик, отдаёшь ли ты себе отчёт в том, что с тобой случилось?
Я открыл рот и будто со стороны услышал низкий старческий скрип:
–Я… – воспоминания неохотно возвращались в опухшую голову,– меня сбила машина?
Voila la belle mort
–К нашему огромному сожалению. Но, к счастью, всеобщими усилиями нам удалось тебя подлатать. Скажи-ка мне, ты помнишь, какой сейчас год?
–Тысяча восемьсот.. ааааааааа ээээээ 2064.
Мужчина с подозрением помял в руках свой платок.
–Я, конечно, понимаю, что сейчас попрошу глупость, но можешь ли мне назвать своё полное имя и профессию?
Я открыл глаза и вновь уставился в потолок. Теперь он казался каким-то не таким, словно я видел его в первый раз. Странное ощущение охватило меня, что-то помимо невыносимой тяжёлой слабости и головной боли. Я поднял руку, чтобы почесать нос, и поморщился, когда кожи коснулось что-то холодное. Не медля ни секунды, я резко вскочил и сел на кровати, сбив почти всё, что было вокруг. Ноющая голова резко закружилась, и её пронзила новая волна боли. В ужасе я уставился на мешанину проводков и искусственных полимерных мышц, опутывающих железный каркас руки.
Voila la belle mort
Это началось в Иерусалиме. Неожиданная авария на одной из самых оборудованных АЭС мира. Всего за несколько часов огромные территории, резко ставшие не пригодными для проживания, были полностью уничтожены паникой. Спустя ещё три четверти суток толпы людей невообразимыми потоками эвакуировали в безопасные районы. Казалось бы, один очередной несчастный случай, подобные которому в истории случаются каждые полсотни лет. Но происшествие и не думало уходить в тень. С течением времени СМИ всё чаще и чаще делали акцент на точных цифрах потерь; теперь на каждом углу, на каждом канале, каждой странице социальных сетей было упоминание об Израильских пострадавших. Не переставая открывали новые и новые благотворительные счета для сбора средств погибающим от лучевой болезни детям, оставшимся без родителей, дома и «светлого надёжного будущего». Очень скоро всех запихали этой катастрофой до того, что люди начинали раздражённо морщиться и отпускать едкие комментарии в сторону ничем не виноватых израильцев.
Но никто и не думал, что это было начало. Маленькое начало огромного конца. Потому что дальше был Китай. Спустя всего четверть года после иерусалимской трагедии вдруг затопило подземную лабораторию Цзиньпин на юго-западе китайской провинции Сычуань – одну из глубочайших подземных лабораторий на Земле, работающую для обнаружения чёрной материи путём эксплуатации тонн жидкого ксенона. Медицинский научно-исследовательский центр в Японии – смешение выделяющих ядовитый газ реактивов; срыв самого оборудованного автобуса канатной переправы на горнолыжном курорте Германии Гармиш-Пантеркирхен и, под конец, утечка газа на русской военной базе.
Началась неразбериха. Многие начали грешить подозрениями на Соединённые Штаты, как всегда остававшиеся на удивление не тронутыми этой странной роковой цепочкой. Особенно обострил политическую ситуацию последний случай.
И тогда в Белом Доме прогремел взрыв.
И началась война, продлившаяся впоследствии долгих семь лет. Война, получившая название Железной войны. Тогда люди думали, что они воюют с машинами. Они безумно ошибались, эти глупые, глупые люди.
Но эта история, вообще-то, должна была быть совсем про другое.
Я любил свою семью. И сейчас, оглядываясь назад по общей привычке всех живых людей, я с полной уверенностью говорю, что она была самой идеальной из всех идеальных семей.
Когда мне было три, мама решительно начала полнеть. Она много кушала, раздувалась спереди и очень этому радовалась, что было совсем, совсем необычно. "Это чудо",– отвечала она на мой вопрос, чем же она заболела. "Внутри мамы сидит твоя маленькая сестренка",– пояснял папа. И правда, скоро из неё вылезло целое маленькое существо.
Этот день я запомнил надолго. Мы с папой сидели в коридоре. У меня в руках был букет хризантем – маминых любимых. Перед нами бегали люди в халатах. Одна беременная женщина, медленно переваливаясь с ноги на ногу, проходила по коридору. Поймав мой растерянный взгляд, она весело улыбнулась и подмигнула мне. Я покраснел, растерялся и уставился в пол. Мой живот пел возмущенные серенады.
–Папа,– я потянул его за рукав,– я хочу кушать.
Папа дернулся, как от шокера, и посмотрел на меня:
–Терпи, сынок, совсем немного и мы пойдём домой.
Я не хотел терпеть. Я хотел посмотреть, как сломаются цветы, если на них с силой закрыть дверь. Потому что букет мне мешал, просто откровенно мешал. Его не помешало бы выкинуть. Замуровать прямо в стену роддома.
Но тут появилась медсестра.
–Бэй?– спросила она, указывая пальцем на папу.
Папа вскочил и, кивнув для точности, вслух подтвердил, что его фамилия Бэй.
Медсестра кивнула, наверное, тоже для уверенности, и сказала:
–Следуйте за мной.
И мы встали и пошли по коридору, папа взял меня за руку, что мне приходилось даже выпрямиться и даже слегка подняться на носочки. Мы шли, и я почти бежал за своим взволнованным папой, спотыкаясь о собственные ноги и сжимая в руке слишком большой для моей маленькой руки букет. Тот бился о мои пятки с характерным шелестом, так что скоро отец отобрал цветы и понес их самостоятельно. Скоро – ну наконец-то, мы прошли, наверное, уже полгорода – мы остановились возле двери, к которой были прибиты две цифры: 1 и 5. Мама уже учила меня цифрам и буквам, я путал только 3 и 8, и иногда 7 и 1, но эти две я почему-то понял чётко. Папа повернул ручку и открыл дверь.
Мама сидела на кровати с большим шевелящимся свертком в руках. "Наверное, это гав-гав",– почему-то подумалось мне. Это была первая и единственная мысль, которая могла прийти и пришла мне в голову. Обрадованный, я побежал к ней, широко раскрыв руки, чтобы потаскать свою собаку, обнять маму, и чтобы она сделала как раньше, когда была совсем худая, любила поднять меня на руки и, приложив рот к моей шее резко начать выдувать воздух. "Пердунки", как мы их называли. Но мама лишь высвободила руку и, улыбнувшись, потрепала меня по волосам. Сверток издавал неприятные звуки, совсем не похожие на собаку. Покряхтывания очень быстро переросли в душераздирающий крик. Я испуганно зажал уши, не в силах выносить этот ужас.
–Папа, что это?– закричал я.
Мама принялась успокаивать существо, а папа поднял меня на руки, так что я теперь мог видеть лицо – большое, красное, морщинистое лицо. Папа подождал, пока звук утихнет, и сказал:
–Это твоя сестренка. Знакомься, дружок, это Майя.
* * *
Я стал, не в силах двинуться дальше. Машина взревела и уехала, оставляя за собой облака пыли и стоящего в растерянности посреди двора парня с цветочным горшком в руке. Я кинул ей вслед быстрый взгляд. И принялся за остальное.
Дом был деревянный, двухэтажный. Большие высокие окна делали его похожими на замок, но лишь немного. Темно-зеленые стены все еще сохранили свой цвет. По ним как-то уже даже лениво вился густой плющ. Стоящее прямо рядом с крыльцом дерево норовило проделать пару дыр в крыше.
Солнце нещадно палило, под солнечными очками лицо вспотело. Вокруг не было видно ничего живого. Не хватало только перекати поле.
Рюкзак упал с моего плеча, громко шлепнувшись на землю в полной тишине. Я понял, что пора двигаться, вздохнул, поднял его и направился к калитке. Та вяло скрипнула, жалуясь на то, что её потревожили.
И вот настал ответственный момент: я достал ключ и засунул его в замочную скважину. Повернул. Внутри что-то тяжело щелкнуло и, кажется, упало. Дверь открылась, и я вошел в царство полумрака.
Направо и налево находилось пространство. Пространство, заполненное пылью, еще раз пылью и редкими лучами освещающего ее солнца. Я скинул вещи на пол и прошёл в зал, что был справа. Это было что-то вроде столовой. Там было так же тихо, как и везде. Мебель, стоящая нетронутой на своих местах, была накрыта сверху пленкой, перевернутые стулья изящными ножками смотрели в потолок. Создалось впечатление, что кто-то просто оставил все и ушел, не забрав с собой совсем ничего. Я попрыгал на полу. Тихо. Не скрипит, хорошо. Затем я аккуратно поставил на край ближайшего пыльного подоконника горшок с чайным деревом.
«-Подними руки.
Я поднял и задержал их горизонтально на уровне груди.
–Но ты же сам понимаешь, что по-другому нельзя. Это политика. Современное положение и всё такое…
–Подними вверх.
Я поднял. Юсиф ушел из моего поля зрения, и я начал ворочаться.
–Не вертись. Сожми и разожми кулаки. А теперь коснись пальцем левой руки носа.
–Политика? Какого черта?
–Ну как?– готов поспорить, он затеребил свой платочек,– В соответствии с законом о робототехнике…
–Робототехнике?!– мой возглас заглушил возмущения и вскрики медсестры,– неужели ты хочешь сказать, что я теперь одна из этих чертовых железок?
Юсиф торопливо подсеменил ко мне, успокаивающе вытянув ручки.
–Тише-тише, сядь. Согласно указу о киборгах 2047 года, понимаешь, все, в ком содержится больше двадцати процентов техники…. Поверь, на самом деле ничего особо не меняется – киборгам тоже дают права, лишь надо будет выполнять кое-какие… Обязательства. Сядь, сядь, кому говорю!
Он так резко рявкнул, что я сел. Медсестра опять меня повернула и принялась светить карманным фонариком в левый глаз.
–Ты пойми… Мы все сделаем на лучших возможностях. Подберем тебе самый хороший дом….ну, из, конечно же, имеющихся. На работе – а я же очень надеюсь, что работу свою ты не бросишь – никто даже и не узнает. У нас самые лучшие врачи, они сделают все просто самым лучшим образом. Никто даже ничего не заметит.
Медсестра неожиданно что-то сделала, и я почувствовал, как руку что-то пронзило. Я взвыл, схватившись за бедную конечность. И тут понял.
–Я её чувствую,– я поднял глаза на девушку,– я чувствую ее.
–Дом я выберу сам. В техзоне есть много замечательно подходящих домов. Правда, не исключено, что понадобится небольшой ремонт…
Но я был отвлечен. Я трогал ноги, ткань штанов, футболку, стол – все, что попадалось под руку. Ведь я чувствовал. Я её чувствовал!»
Я присел и заглянул внутрь. Как и ожидалось, в камине не оказалось ничего драгоценного или интересного – ну, если, конечно, вы не увлекаетесь кучками совершенно неживописной золы. Встал. Прошелся вдоль зала. Остановился. На стене что-то висело, скрытое куском ткани. Какое-то время я постоял, рассматривая силуэт предмета, а затем взял за край и резко сдернул её.
На меня уставилось мое отражение. Немного новое и даже непривычное настолько, что, проходя мимо застекленных магазинов, я не мог понять, что за придурок на меня косился.
Новое отражение, если присмотреться, не обладало никакими существенными отличиями от прежнего. Разве что глаза теперь были разных цветов. За это Юсиф дико передо мной извинялся и даже предлагал мне носить линзу, но я отказался. Тоже мне, морока. Сверху лоб пересекал еле заметный шрам, который, если присмотреться, вообще исчезал.
Но выражение изменилось. Стало каким-то новым, что ли. Я поднял руку и провёл пальцем вдоль этого шрама. Дошёл до брови и одернул ладонь. Странно.
«Серый пасмурный день. Возле хлебного магазинчика «Хлеб от Банни» стоял большой розовый крендель в костюме и раздавал листовки. Недалеко маленький мальчик выпрашивал у мамы кремовое пирожное. Люди вокруг торопились, подняв воротники и спрятавшись под капюшонами. В руке теплел свежекупленный кофе, а в голове сидел нестыкующийся квартальный отчёт…
Проблеск красного с белым, чей-то вскрик, яркая вспышка боли и… Ничего. Совершенно. Никакого чертового туннеля со светом, никаких ангелов, демонов… Ничего»
Ничего. Мне в голову пришла мысль. Ни разу я этого не делал. Но любопытство взяло верх. Я закрыл натуральной рукой правый глаз. Как там это делается? Закрыть глаз и мысленно о чём-то подумать.
«На самом деле это несложно. Вскоре ты сам не будешь замечать, как будешь это делать. А пока придумай себе какой-нибудь рычаг или сигнал. Ну не знаю, слово какое или картинка. Можешь представлять переключатель – это поначалу всегда работает. Нужно просто немного потренироваться»
Я начал представлять. Почему-то в голове у меня возник образ стоп-крана, такого, который обычно бываел в старых электричках ещё 2010х-20х годов, с красной пластиковой ручкой. Вших! – и красная пластиковая ручка переместилась вниз.
Пора открыть глаза. На счет три. Раз, два, три! Не получилось. Раз… Ах, черт возьми, как маленький ребёнок!
Я открыл глаза. Правый все ещё оставался под ладонью, но левый…
Я выдохнул. Выглядит устрашающе. Цвета пропали, оставив только оттенки и тона серого. Так вот как видит рентген… Учитывая то, что излучение вообще ничего не видит.
Вся левая рука, как и ожидалось, была не моя. Она состояла из железа, проводков, искусственных мышц и ещё бог знает чего. Треть лица была заменена. Чувство, будто смотришь на недозамаскированного робота.
Я зажмурился и тряхнул головой. Изображение вновь пришло в норму.
* * *
«Привет, дорогая Майя. У меня всё хорошо.
Хм… Давно я тебе не писал.
Представляешь, меня поселили в новый дом. Оказывается, тут совсем не так, как я думал. Он двухэтажный. Тут все такое заброшенное, тихое, уютное. Тебе бы, наверное, не понравилось. Знаешь, у меня во дворе растёт груша. Я сто лет груши не ел. Сейчас весна, и она цветёт…
Здесь почти никого нет. Такая тишина…. Только птицы поют. Тут недалеко есть такое место, там бревно поваленное, оттуда было бы так классно в банки стрелять! Я в подвале старое ружье откопал. Правда, патроны закончились»
* * *
Кто-то умный как-то сказал, что в четвёртой мировой войне люди будут воевать уже дубинками, и он оказался просто чертовски проницательным. Когда война закончилась, всё стало предельно просто. Никакой умной техники, навигаторов, компьютеров, даже телефонов. Торжественно был сбит последний спутник мобильной связи.
Ты помнишь, мы сотни раз слышали, как это случилось. Это походило на сюжет фантастического фильма, так говорили взрослые. Можно было подумать, что люди сами ждали этого. Одно за другим технические изобретения взрывали всеобщий интерес. Экранизированные стены, домашняя иллюминация, поисковик ключей, онлайн-управление тостером, волновой передатчик сигналов, домашняя заправка паровых сигарет, домашняя миниэлектростанция, работающая по принципу потенциальной энергии заряженного газа и прочее. Люди сами изобретали и копили своих врагов у себя дома. А затем связали их огромной сетью и предоставили доступ ко всему, что их окружало.
Солнце в техзоне палило нещадно. К жаркому климату я привык ещё с детства, когда мама заставляла меня таскаться в панамке каждую поездку на поле. Целыми днями я шатался под греющими лучами, полол морковку со свеклой, окучивал картошку, присматривал за Майей и даже находил в себе в перерывах силы бешено поноситься со сверстниками. В панамке моя голова запотевала настолько, что пот водопадом стекал за шиворот и на лицо, но снять её, по словам мамы, было равносильно смертельному приговору. Как бы то ни было, панацеей от всех болезней панамка не являлась: на следующий же день мое лицо пересекала горизонтальная граница обгоревшей кожи, которая непременно потом замазывалась прокисшим молоком.
Я всегда ждал время посева и сбора урожая ради того, чтобы покататься на тракторе. Каждую поездку я жутко доставал тракториста дядю Женю, доброго усатого мужчину с механическим протезом вместо ноги. Часто на рабочем перерыве мы сидели с ним на ступеньке его трактора и поедали горох, бутерброды из хлеба с салом или варёные яйца, принесённые с собой на обед. Ветер трепал длинные листья кукурузы. Мы обычно молчали, но наши редкие разговоры казались мне чем-то особенным, делающим меня взрослее по сравнению с глупыми бегающими между картофельных борозд мальчишек.
–Вчера я видел, как мама Владика прятала под перчатками и тяпками в своём ведре кукурузу с полей.
Дядя Женя качал головой, вздыхал и говорил:
–Ты кому-нибудь ещё об этом рассказывал?
–Нет.
–Даже маме?
–Да.
–Молодец. И не говори.
Мучимый одной навязчивой мыслью, не отпускавшей меня уже не первую неделю, я нервно пережёвывал сальную шкурку и следил за шмелём, задумчиво кружащим над клевером.
–У нас дома нет тыквы. На полях её растёт очень много. Почему мы не можем брать с поля то, что нам нужно?
Дядя Женя вытирал от крошек усы, срывал травинку и прикусывал её край.
–То, что растёт здесь, потом поедет в город. Там живёт много голодных людей, которые тоже хотят есть.
–Но нам много не нужно! Всего одну тыкву, нам хватит её надолго. Мама готовит замечательные пирожки, а ещё оладушки, сушёные кусочки в сахаре, а ещё там много-много вкусных семечек, и…
Я запнулся, когда дядя Женя грустно посмотрел на меня своими тёмными глазами.
–А теперь посмотри, как много вокруг людей. Если каждый возьмёт по тыкве себе домой, представь, как много останется тем, кто живёт в городе?
Я вернулся к рассматриванию шмеля. Я понимал, что то, что говорил дядя Женя, правильно и очень умно, но мне казалось жутко несправедливым то, что мы не можем есть то, на выращивание чего тратим так много времени и сил. К тому же большинство семей с города были там же, с нами на полях, но ведь им тоже нельзя было брать ничего из урожая. Приходилось ждать, пока фрукты и овощи попадут в магазины и на рынки, чтобы потом платить за них большие деньги.
Вдруг дядя Женя громко хлопнул себя рукой по коленке и произнёс:
–Так, муравей!
Он называл меня муравьём. Я любил это прозвище, хотя и не понимал, чем его заслужил. Муравьи все чёрненькие, маленькие существа с тоненькими тельцами и лапками, я же был скорее похож на соседского кота Мистера Фигглса, полного животного с короткой шерстью дымчатого цвета. Как и я, он просто терпеть не мог рассольник. Дядя Женя встал, залез в кабинку трактора и принялся искать что-то в бардачке. Спустя несколько минут лазанья в ненужных бумажках, коробках от спичек, шурупах и непишущих ручках он достал что-то слегка помятое и подтаявшее и передал его мне. Я удивлённо принялся рассматривать новое нечто. На яркой обёртке молоко заливало орехи и какао-бобы, окружавшие надпись AlpenGold.
–Это…
Я поверить не мог. Я никогда раньше не пробовал такой деликатес. Настоящий шоколад до этого появлялся в моём доме лишь два раза, и оба из них я был слишком безумно возбуждён диковинкой, чтобы толком его распробовать. В магазинах на полках лежали лишь приторные кондитерские плитки, от небольшого кусочка которых дико хотелось пить. Настоящий же шоколад на вкус был гораздо лучше. О таких удивительных сладостях, как популярные когда-то шоколадки Alpen Gold с йогуртовой, кофейной начинкой, солёным крекером, арахисом, шипучкой, вкусом диковинного шоколадного печенья Oreo с молочной начинкой, белом шоколаде с кокосовой стружкой и орешками; таинственной серией шоколадок с белой молочной начинкой KinderСюрприз и её шоколадных яйцах с игрушкой внутри, батончиках Snikers, Mars и KitKat я слышал от мамы с папой, но никогда не удостаивался счастья видеть или – о боже мой!– пробовать их на вкус.
–Тише. Спрячь аккуратно в карман, чтобы никто не видел. Съешь дома. А теперь беги, тебя мама зовёт.
Мама и правда подавала мне активные знаки с того конца кукурузного ряда. Я засунул коробочку поглубже в карман своих шорт, обнял наскоро тракториста и ринулся к ней.
Дома я положил шоколад в самое холодное место комнаты – в угол под кроватью, подальше от стены с батареей. После того, как мама отключила вечером свет, я достал её, медленно, с возней, освободил от обертки краешек и откусил кусочек. Тут же все планы на долгое, неторопливое наслаждение полетели в дальний угол. Уже через минуту я был весь в липкой подтаявшей массе, тщетно пытаясь слизать все улики. Увлёкшись, я даже забыл поделиться с сестрой. Извертевшийся и уставший окончательно, я уснул. Когда я не выдержал и полез за своим лакомством на следующий день, рядом со мной оказалась Майя. К слову сказать, вскоре после этого я понял, что полуторагодовалым детям шоколад есть нельзя.
Однажды весной дядя Женя не появился. Завидев знакомый трактор, я привычно побежал поздороваться, но из открытой двери с места водителя неожиданно вылезла взрослая, серьезная женщина в широких спортивных штанах, заправленных в старые ботинки. Тетя Зоя, которая никогда потом не разрешала мне садиться за руль.
Я спрашивал родителей, куда пропал наш тракторист с механической ногой – мне отвечали, что он переехал в другое место. Но я так и не мог понять, почему он со мной не попрощался. В том году, 2047, вышел указ о транспортировке всех людей, содержащих в своем теле больше двадцати процентов техники, на территорию технической зоны – пустующих после войны ограниченных земель с повышенной радиацией.
Глава2
Первое, чем я занялся после первичного исследования отведенного мне дома, была, естественно, уборка. Точнее, его распаковка. Начал я, безусловно, со спальни как самого часто используемого места. Кровать я раскрыл от пленки ещё вечером в день приезда, но незамедлительно обнаружил, что даже под прикрытием матрац умудрился стать жертвой пыли. Придирчиво исследовав его со всех сторон, ракурсов и даже ощущений, я твердо решил потратить последние деньги на покупку нового и отправился на диван, который внушал мне больше доверия.
Я пододвинул диван к огромному окну гостиной, разложил его и устроился со всеми возможными удобствами. На всех правах единственного хозяина дома я вандально поужинал прямо на нём и теперь полулежал, облокотившись на подушки и спинку, попивая чай и смотря в открытое от шторок окно. Привычно под пальцем щелкнула кнопка диктофона.
–Привет, дорогая Майя. Завтра у меня первый рабочий день после моего больничного.
Какое-то время я помолчал, думая, как сформулировать мысли. Хотел ли я на работу? Ощущения были смешанными, совершенно непонятными, лениво ворочающимися под моей грудной клеткой.
–Насыщенный выдался отпуск.
Дальше последовал нервный смешок. Я задумчиво смотрел в простирающееся надо мной ночное небо. Небо, ещё недавно бывшее для меня так близко. Это вечное небо, видевшее Аустерлиц и все три мировые войны. Сейчас оно сияло множеством ярких звёзд.
Восьмиконечная звезда с распускающимся посередине ярко-красным цветком. Рельефные грани его на солнце заселяют отблески.
–Дай мне посмотреть! Я тоже хочу померить шляпу!
–Не дам! Ты её помнешь!
–Не помну!
–Все равно не дам!
–Папка! Скажи ему!
–Алекс, дай сестре померить фуражку.
–Не дам. Её доверили мне, как самому главному. А она ещё маленькая.
Майя яростно топнула ножкой.
–Я не маленькая! Папка! Скажи ему!
–А ты отбери!
Началась возня.
–Успокойтесь все! Мы так опоздаем! Алекс, не бегай в форме, я только что тебя привела в порядок. Майя, не испачкай платье. Все готовы? Идём!
Пятнадцатилетие окончания войны отмечалось с величайшим торжеством. Все люди в городе, даже с самых дальних окраин, приходили утром на главную площадь, где устраивался большой парад. В центре ее стояла огромная статуя в память об отважном человеческом солдате, навеки застывшая в победной позе над поверженной машиной. Избранным мальчишкам-школьникам, в числе которых был и я, выдалась удача стоять по краям, отдавая честь участникам парада. Все мы были в торжественной форме с накрахмаленными воротниками рубашек, вычищенными до блеска чёрными туфлями, фуражками и значками-звёздами, приколотыми на нагрудные карманы. Под торжественную военную музыку припекаемые лучами осеннего солнца мы неподвижно стояли несколько часов подряд, ограничивая толпу собравшихся для почитания памяти горожан. У меня затекла рука, но каждый раз, когда я замечал, что слишком расслабился, я тут же вновь вытягивался в струнку, выставляя локоть в сторону.
И вот началось. Длинная колонна больших военных машин, оборудованных по самым навороченным технологиям. Танки, внедорожники, всякие и всевозможные Су- и Ту-, некоторые похожие даже на коробки на колёсах. А за всей этой грудой передвижного железа шли они. Огромный строй солдат в строгой форме с почти такими же, как у меня на кармане, звёздами. Я как мог вытянулся в приветствии, охваченный яркой мешаниной нахлынувших чувств. Стражи, или, как их называли некоторые, защитники. Они шли, смотря ровно вперёд своими строгими серьёзными взглядами. Толпа за моей спиной притихла. Они шествовали, совершенно синхронно маршируя по выстланной кирпичом мостовой, и ни один мускул не дрожал на лице каждого. Владик говорил, что им запрещено смотреть на нас, пока они в строю. С каждым их шагом сердце в моей груди взволнованно подскакивало. Я не знал почему, но солдаты особых подразделений армии Защиты пугали меня и приводили в трепет. Владик много рассказывал мне про них, восхищаясь каждой устрашающей подробностью. Говорил о том, что каждому солдату по вступлению на учёбу удаляют память об их семьях, друзьях, знакомых и всём, что происходило до этого. Оставляли только базовые знания вроде тех, как ходить в туалет или держать в руке ложку. Говорил о том, что регулярно им устраивают диеты, на протяжении которых месяцами давали им из еды только несколько кореньев и кусок сырого мяса по утрам. В Защиту набирали детей и подростков. Но самым страшным было то, что поступив к ним в солдаты, уже не возвращались.
Неожиданно я поймал взгляд одного из них. Один из последних, явно новичок, он был едва на три года старше меня. Наш кратковременный контакт был похож на столкновение двух напуганных оленей в сезон охоты: напоровшись друг на друга взглядами, две пары до ужаса напуганных глаз спешно разметались в разные стороны, торопясь вернуться в нужное положение. Я потом не один год вспоминал этот граничащий с ужасом страх, смешанный с непреодолимым любопытством, который всего на секунду оказался обращён на меня. Я пытался представить, что чувствовал этот мальчишка, без прошлого, родителей, даже старых ненавистных детских фотографий в пелёнках и ползунках, обязательно хранящихся в коробочке с пучком первых волос где-нибудь в задворках шкафа. Лишь он, одинокий, брошенный со своими мыслями и вопросами.
И тогда такой же сильный ужас охватывал меня. В такие моменты я нередко выбегал из своей комнаты и крепко обнимал всех родственников, встреченных мной на пути.
Уже в четыре часа утра мои широко распахнутые глаза смотрели в потолок. Неожиданно и непонятно для чего проснувшийся мозг отказывался засыпать и спокойно изучал деревянные доски. Я вдруг почувствовал невообразимое спокойствие, которого мне так не хватало в последнее время, словно я наконец оказался дома. Есть несколько видов тишины. Бывает тишина одиночества, которая, словно тяжёлый вязкий сгусток патоки, обволакивает тебя и сжимает в тисках, из которых ты никак не можешь выпутаться. Бывает напряжённая, звенящая тишина, состоящая из сотен тоненьких туго натянутых струн. Есть же тишина лёгкая, приятная, нежным бальзамом затекающая в уши и обнимающая что-то внутри тебя. Именно эта, последняя тишина была в то утро в большом деревянном ещё довоенном доме. Я наблюдал за тем, как за окном становилось окончательно светло, и поднимающееся всё выше и выше солнце пронизывало лучами ветви деревьев. Я изучал свои чувства, осознавая, что часть меня уже и не я по сути, а система сложных, но управляемых мной механизмов. Мысли эти, совершенно такие же, как те, которые я не раз думал лёжа в больнице, теперь имели другой оттенок, больше не пугающий.