А как же сыновья? А пан не хотел с ними расставаться, наследники ему нужны были, а я теперь на что? Да и дочка не надобна. Вот и продал меня с ахвотой (охотой) графу.
Была бы я женой пана, не продал бы как мясо. Был бы у меня дом, да скотина, сбежала бы, вышла бы замуж за любого мужичка с таким-то приданым, да не отдал бы меня на истязание графу. Быстро я поняла, что такое «любовница», и какие подарки надо просить.
Он продал меня! Продал! Как вещь! И это тот человек, за которого я так боролась! В одно мгновение с моих глаз будто слезла пелена – передо мной предстал трусливый человек, желающий как можно проще получить желаемое, не поранив свою тонкую, дрожащую от страха, шкурку!
Убежать? А куда? Без грошей, холёной женщине с тряпьём, да ещё и с дочкой, которой три года от роду! Никто из мужичков да баб не дал бы мне крова – все боялись и наказа пана, и гнева жестокого графа. Ранком собрался народ у повозки графа, да судачили, чевой-то я уезжаю с ним да с дочкой. Шептались, что угневила пана, да выгоняет, а кто-о ворчал, что продали.
Тут ко мне побежала девка лет девяти. Предложила забрать её с собой. Травница она. Вестой зовут. Много чего знает она о травах хороших, женских и плохих. Подумала я быстро погубить графа, да к пану вернуться, проситься обратно в ногах. Подошла к графу, да ласково и смиренно попросила забрать девку. Нахмурился, да согласился. Так и уехала я в ту же ночь с графом, дочкой да травницей, мысленно хороня себя.
Глава 4
С графом поначалу жила худо. Богато, но худо. Губить не торопилась. Уж очень умён был да недоверчив. Весту на дух не переносил. Гнал есть на крыльце.
Дочь моя столько жахов (страхов/ужасов) увидала в его доме, что вся панская добротность пропала. Стала дочка на меня похожа, кали я жила на хуторе – худая, большеротая, с большими, пужливыми вачами (испуганными глазами). Не любил её граф, да и сейчас её будто не видит. Лупил её за любую провинность.
А я быстро привыкла к нему, да стала защищать своих же. Люди знали только, что я от пана, а то, что я их, хуторская, из народа, не знали, да и не надобно это было – принимали меня и так. Общалась с ними, бо (ибо) не было с кем поговорить о своём горе, да и защиты чуть что искала. Но и тут надо было быть осторожной. Один раз я пожалела.
Приглянулась я местным музыкантам, умасливали меня речами. Графу не понравилось, да смолчал, а вечером пригласил меня на свойский концерт. Были только я, моя дочка, да граф. Вышли музыканты, а моя дочь взвизгнула, да спрятала лицо руками, а я в той час (в то время) с графом говорила.
Повернулась на крик дочери, да и увидела, что у музыкантов руки изрезаны. Граф только гаркнул: «Играйте!», а моя дочь уже и падала без духу (потеряла сознание). Музыканты начали играть, да уши резало от скрежета скрипки. Больно было всем: и им играть, и мне слушать. Кровь с их рук стекала по струнам. Слёзы выступили у меня на глазах, просила графа остановить их, да он только поговаривал: «Музыка бывает разной, а вот боль звучит всегда одинаково. Будешь ворковать с кем-то, сама поплатишься за это. И не так запоёшь. Играйте ещё! Веселее!»