Йозеф кивнул и покрутил подарок в руке.
– Спасибо. Теперь не страшно на улицу ходить. – Он усмехнулся, однако поэт шутку не оценил и отправился в свою комнату.
***
Иосиф проспал полдня. Когда он проснулся и прошел на кухню, Йозеф уже стоял на ногах и готовил. При виде арендатора он сказал:
– Тебе, это, звонили. Ульрих звонил.
«Боже, что ему надо?» – подумал Иосиф и подошел к телефону.
Директор клуба ответил сразу:
– Какого черта, Иосиф? Снова твое имя мелькает в заголовках газет.
– Видишь ли, тут такая история…
– Ну давай, давай. Объясни мне, как ты со своим дружком задержал сына Анны Хайнц.
У поэта отвисла челюсть.
– Чего-о?
– Она уже звонила мне с угрозой. – Он хмыкнул. – Она считает, что вы двое оклеветали Эцэля, который якобы никого не убивал и вообще стал невольным свидетелем всего происходящего.
Иосиф стиснул зубы.
– О какой клевете ты говоришь? Да у него в карманах нашли двенадцать пакетиков с наркотиками!
– Она меня даже слушать не хочет и намерена подавать на тебя в суд.
– Пускай подает. Я еще о ее сыне статью напишу.
С этими словами Иосиф повесил трубку.
Глава 7
Непризнанный шедевр
28
– Да что же происходит, в самом-то деле? – плакала в трубку Жозефина. – Ни недели без скандалов! Анна мне уже все уши прожужжала, сделала из меня чуть ли не самого злейшего врага, мол, вот и познакомила ее с тобой.
Иосиф закусил губу. Жозефина позвонила ему сразу же, как только узнала о скандале из газет. Поэт вспомнил их размолвку, но не стал ничего говорить, сейчас не до этого. Он поведал даме сердца всю историю, от начала до конца. Та слушала в полном молчании, а под конец расплакалась.
– Анна тоже хороша, не намного лучше сына. Винит всех, а сама-то что? Воспитывать надо было! В итоге ты крайний. Да и я не без малого дура. И что за собака меня укусила вас познакомить тем вечером?..
– Не кори себя, Жоззи. Ты уж точно ни в чем не виновата. Будь что будет. Навряд ли она всю полицию купит, а мою вину доказать очень сложно.
– Я порвала связь с Анной. Теперь она для меня пустое место. Так еще, думаю, дочь ее добьет клуб; не сомневаюсь, она тоже в мамашу пошла.
– Может, ты и права, но Ульрих не сможет ее прогнать – нет пока на то оснований.
– Да, он мне так же говорил.
Повисло молчание, всхлипы прекратились.
– Иосиф?
– Да?
– Я хотела бы тебе кое-что сказать насчет того утра… Ты не накручивай себя, ладно? Если хочешь, мы можем обратиться к психиатру.
Поэт закатил глаза.
– Не надо мне никаких докторов, Жозефина. Я хочу забыть ту ситуацию, вот и все. Я здоров.
– А если мы поженимся? Тогда в разных комнатах спать будем?
Иосиф вспомнил разговор с Ульрихом. Пока Жозефина не заговорила, поэт старался не думать об этом, а теперь понял: у нее в планах свадьба. Нет, рассказывать о договоре с ее сыном не стоит, а то еще обидится. К тому же сейчас не самое подходящее время.
– До свадьбы надо еще дожить.
– Ладно, поняла тебя. Ну, желаю тебе удачи и сил.
Она вздохнула и повесила трубку.
29
В субботу Иосиф отправился в клуб и встретил на пороге Джуту. Она нахмурилась и хотела уже открыть рот, когда поэт протянул ей статью в три листа о том происшествии. Он написал ее, тем самым хотел поделиться со своими друзьями по клубу случившимся. К тому же ему хотелось высказаться, да вот только кому? Жозефина и так нервничает, Йозеф отмахнется. Вот и остается бумага. Иосиф в красках описал тот вечер, просидел над столом всю ночь, а когда дрожащая рука поставила последнюю точку, в сердце отлегло. Словно камень с души свалился. Теперь плохие воспоминания стали строчками на клочке бумаги. Поэт мог бы ее порвать и выкинуть в урну или же поджечь на плитке, но решил поделиться с клубом. Лучше всего говорить о переживаниях с третьими лицами, они объективно оценят положение вещей и поддержат, а даже если и нет… зато на душе легче станет. В общем, Иосиф решил подкорректировать свой очерк и отнести в редакцию.
Джута прочитала рукопись и вернула ее автору.
– Извини, но сегодня я не смогу разрешить тебе вешать ее на стенд.
Иосиф поднял бровь.
– Почему?
– Сьюзен попросила.
– Но как же свобода слова?
Редактор закатила глаза.
– Слушай, свобода слова не должна ущемлять права других, ясно? Не могу же я ей отказать, тем более… это и так для нее позор, а ты еще на стенд хочешь такое повесить.
Не успел поэт возразить, как подошел Ульрих и пожал Иосифу руку.
– Привет, герой. Пошли, сейчас Сьюзен будет читать отрывок из своего первого романа.
Поэт вздохнул и покорился судьбе. Единомышленники встретили его удивленными взорами и молчанием. Иосиф с бесстрастным видом уселся на диван. В центре круга сидела Сьюзен – стройная девушка с темными кудряшками и в берете, как символе битников. В руках она держала кипу листов. При виде Иосифа дочка Хайнц как ни в чем не бывало сказала:
– …Дорогие друзья, сегодня я хочу представить вам свой первый роман, он называется «Чем богаты, тем и рады». Я над ним работала почти три месяца и очень волнуюсь. Прошу оценить его.
– Просим, просим, – сказал Ульрих, и некоторые члены клуба закивали. – Прочитай нам хотя бы несколько отрывков.
Сьюзен откашлялась и начала:
– «“Слышишь, как ветер шелестит? Тебе холодно, поди?” – “Нет, – отвечает Роза и склоняется над мусорными баками, выпячивая зад. Она чувствует лишь приятное жжение внизу живота. – Нет, милый, мне горячо. Очень, очень горячо!” – “Мне надо передохнуть”, – говорит Джо и застегивает штаны. Роза спускает подол юбки. Джо закуривает, и она протягивает руку. “Дашь?” Он дает ей самокрутку, и оба затягиваются. Трава заглушает запах помойки, но не сильно; через несколько секунд он смешивается с ней и образует еще более невыносимую вонь. Роза ежится. “А вот теперь мне холодно! Согрей меня, Джо”. Он обнимает ее, она продолжает говорить: “Проклятый Юнг! Забрал деньги за аренду, выгнал нас и теперь нежится у камина. Джо, давай его прогоним, а?” – “И как же?” Роза нагибается и достает из прогнившей кучи мусора биту. Крепкую такую, совсем новую: даже этикетка не отклеилась. “А давай вот этим”, – говорит она».
– Что ж, очень интересно, – сказал Ульрих, когда Сьюзен замолчала.
Она улыбнулась.
– Спасибо.
Потом Хайнц прочитала еще несколько отрывков: и как Джо избил до полусмерти Юнга, и как любовники после пьяных оргий пытались доказать свое алиби полиции, мол: они якобы стали жертвами ограбления и ничего не помнят. Когда Ульрих в очередной раз похвалил Сьюзен, она сказала:
– Я очень ценю твою поддержку. Завтра обязательно отправлю рукопись в редакцию, у меня как раз там дядя работает.
Он усмехнулся.
– Смешная шутка.
Сьюзен нахмурилась.
– В смысле? Я не шутила.
– Стой, ты что, действительно ее отправишь? Глупенькая, тебе же откажут.
Лицо Хайнц сделалось серьезным.
– На что ты намекаешь?
За Ульриха продолжила Джута – мягким, даже ласковым тоном, словно говорила с ребенком:
– Сьюзен, ты же понимаешь, что твое произведение, каким бы оно замечательным ни было, не одобрит Министерство пропаганды и цензуры. Мы бы тоже все хотели публиковаться, однако законы не на нашей стороне.
– Может, вы и не сможете, зато у меня есть связи.
– Навряд ли ты сможешь подкупить все министерство.
Иосиф сидел и молчал. Он бы так не церемонился со Сьюзен. Иногда поэт не уставал поражаться тупостью некоторых людей и их незнанием закона. Или же их бараньим упрямством и наглостью.
Ульрих поджал губы, встал и заговорил:
– Если ты попытаешься опубликовать произведение, на тебя обратит внимание полиция, и ты это прекрасно знаешь. Никакие твои связи не помогут. Но я не могу рисковать своим клубом только ради тебя, ведь если о нашем творчестве узнают из органов, то, вероятнее всего, нас закроют, меня и Джуту посадят. Так что выбирай: либо публикация, либо дальнейшее существование клуба. Скандал неизбежен.
Сьюзен вскочила, лицо ее пылало.
– Моя мама все равно скоро вас всех закроет.
Среди толпы пронесся шепот и гул. Ульрих побагровел и молча указал на дверь. Хайнц задрала голову и, круто развернувшись на каблуках, направилась к выходу. Директор клуба сел рядом с Иосифом, и поэт услышал тихое: «Дрянная девчонка».
Он сразу вспомнил слова Жозефины.
30
С того вечера Сьюзен Хайнц больше не числилась в списках клуба, и на следующий день она отправила рукопись в редакцию. Иосиф уже подходил к клубу, когда застал Ульриха с Джутой: они стояли на крыльце и курили.
– Овца! – говорил он. – Мамаша ее мне снова предъявляет: «Дочку мою испортили, а теперь на улицу выгнали. Да я вас всех позакрываю!» Короче, в полицию на нас собирается писать.
Джута ахнула.
– Так неужели клуб закроют?
Ульрих затянулся.
– Вот я и хотел с тобой поговорить. Если фрау Хайнц действительно обратится к органам по поводу незаконного материала, то у нас будет как минимум три-четыре проверки. Редакцию ты закрываешь, со стендом и рукописями мы что-нибудь придумаем. Снова все откроешь, когда шумиха уляжется, поняла?
– Да… Эх, мы как движение Сопротивления в Третьем рейхе.
– Угу. А все из-за той овцы и ее непризнанного шедевра.
Ульрих повернул голову в сторону Иосифа. Тот помахал рукой и хотел уйти, как вдруг директор сказал:
– Вечером приходи, будет собрание.
Поэт кивнул и направился домой.
…Тем же вечером пришло много народу. Ульрих кое-как угомонил толпу и рассказал суть диалога с Джутой, вызвал тем самым настоящий ажиотаж. Слышались крики, угрозы и ругательства. Директор клуба дождался, когда толпа утихомирится, и продолжил:
– В общем, будьте готовы к тому, что Анна Хайнц напишет заявление в полицию или даже в прокуратуру. Здесь уже ни мы, никто из нас ничего не сможет сделать. Придется потерпеть проверки. Придется обойтись без редакции. Но мы вернемся в прежнюю колею, когда все закончится. Надо только потерпеть.
Толпа загудела пуще прежнего, и Ульрих в бессилии сел. В итоге нормально поговорить не удалось, и все разошлись по домам намного раньше обычного.
***
На следующее утро новости о конфликте между Анной Хайнц и молодежным клубом, а также о попытках Сьюзен подсунуть скандальную книгу издательствам разлетелись по всему городу. Благо на этот раз Иосифу не обивали порог журналисты.
– Мне звонил Ульрих, – сказал поэт во время завтрака. – Ему пришла повестка на допрос, и он завтра пойдет туда.
– Он спрятал стенд? – сказал Йозеф.
– Да, и все провокационные рукописи.
– Свои забрал?
Иосиф нахмурился.
– Зачем?
– Рано или поздно и у Ульриха, и у этой Джуты проведут обыск дома.
– Я думаю, они учтут это… Надо будет спросить.
– Лучше самому забрать, иначе чуть что – сразу влетит.
***
– Не волнуйся, Иосиф, Ульрих перенес все к нам в подвал, – сказала Жозефина.
Иосифу удалось с ней созвониться только вечером. Поэт облегченно вздохнул.
– Ну и слава Богу! Когда смогу забрать?
– Можешь даже завтра. Обыск проведут в библиотеке через три дня, если не раньше, пока оформят там все документы. Хотя… Думаю, из-за той ведьмы (то есть из-за Анны) дело пойдет намного быстрее. Кстати, слушал сегодня радио?
– Когда же? Некогда мне.
– Из-за отказа издательства публиковать провокации Сьюзен выступала по радио, читала отрывки из романа. Прямой эфир пришлось накрыть, но они разлетелись по каналам связи. Ее по-любому арестуют. Если не срок, так условно дадут.
– Да разве Анну это остановит? Скорее всего, нет, тем более машина уже запущена.
31
Сьюзен посадили под домашний арест – так передавали по радио. Но ни Иосифу, ни Ульриху легче не стало. Газеты так и пестрили заголовками: «ФРАУ ХАЙНЦ БОРЕТСЯ ЗА ДУХОВНОСТЬ МОЛОДЕЖИ!», «ФРАУ ХАЙНЦ БОРЕТСЯ ДО КОНЦА!» «А вот нужна ли борьба самой молодежи?» – никто не задавался подобным вопросом, по мнению поэта. Во всяком случае ему нет дела до журналистов. Утро началось с повестки в суд, который состоится завтра, по делу Эцэля Хайнца, в качестве свидетеля.
Иосиф думал об этом целый день. Его больше волновало поведение Анны, которая непременно там будет; по-любому снова учинит какой-нибудь скандал, обвинит поэта во всех смертных грехах и заявит на него в полицию. Он уже понял, как эта женщина общается – только через органы власти, не иначе. Йозеф оставался невозмутим, ведь скандалы с клубом его никак не касались и он мог спать спокойно.
А вот Иосиф скорее хотел со всем покончить. За ту неделю он выбился из колеи, не мог сосредоточиться ни на учебе, ни на работе. С последней он отпросился пораньше и заехал к Жозефине. Как оказалось, весь ее подвал был забит книгами и листовками. Рукописи поэта стояли ровной стопочкой на столе.
– Спасибо, – сказал поэт и поцеловал даму сердца.
Они немного помолчали.
– Иосиф, – сказала Жозефина, – завтра у вас двоих же суд?
– Да.
– У сына тоже нелегкий день: завтра в библиотеке и у него дома проведут все-таки обыск. Как я и говорила, Анна умеет ускорять процесс.
Иосиф вздохнул.
– М-да, надо набраться сил. Ну ладно, я пошел…
– Стой! – Она взяла его за руку и нежно проговорила: – Почему бы тебе не остаться? Мы же так давно не виделись, а тут еще столько забот и хлопот… Почему бы нам не побыть вместе хотя бы сегодня вечером?
Поэт покраснел.
– Даже не знаю… Я устал, надо подготовиться…
– Куда? Зачем? Иосиф, неужели ты не хочешь побыть со мной?
– Хочу, но…
– Что? Может, врача? – усмехнулась дама сердца.
Иосиф насупился.
– Я не больной. Со мной все в порядке.
– Тогда докажи это. Ради меня.
Жозефина поцеловала его сначала в щеку, а затем в губы и прижалась к нему. Поэт пробормотал: «Сейчас не самое лучшее время, поздно на дворе», но не сопротивлялся, когда она повела его в спальню.
***
«Какое бесстыдство!» – воскликнула бы мать, если бы узнала, как провел ночь Иосиф и в каком настроении поехал на суд – румяный и довольный. Для поэта ее слова, как и образ крупной женщины в сарафане, остался в глубинах памяти. Никто его не видит, никто ему ничего не скажет. Иосиф улыбался. Рядом сидела Жозефина в красном платье, такая же румяная, а в сторонке лежал кейс с рукописями, дабы по несколько раз не возвращаться за ним. Часы показывали без пятнадцати десять – скоро начнется суд. На мерседесе поэт и его дама сердца доехали до здания суда, возле которого уже толпился народ. Дул ледяной ветер, опавшие листья прилипали к ногам, по лужицам то и дело проходила рябь. Йозеф же стоял в сторонке и курил. Иосиф поздно вечером позвонил ему и сообщил о ночевке у дамы сердца, на что Ренау усмехнулся, но не стал ничего говорить.
Он кивнул Иосифу и Жозефине, указал на толпу и сказал:
– Вот она, приехала тут и начала каркать перед журналистами.
– …Сын попал под дурное влияние общества! – слышался знакомый голос. – К сожалению, в преступлении мы готовы обвинить преступника, при этом даже и не подозреваем, какие причины сподвигли его на это. Разве может быть виноват только один человек? Я считаю, что нет. Я считаю, за одним преступлением кроется упадок нравственных устоев в нашем обществе…
– Извините, – сказал один журналист, – а как вы прокомментируете скандальную выходку вашей дочери? Она знала, что читать подобные произведения по радио – преступление?
– Я могу сказать лишь так: на подобные поступки влияет соответствующее окружение. Знаете, все те игры на спор, кто кого…
– Ваша дочь, насколько мне известно, – сказал второй журналист, – под домашним арестом. Что она говорит о ситуации в целом?
– Она осознала свою ошибку и сожгла на моих глазах роман. Также Сьюзен просит прощения, и я ее, как мать, понимаю. У нее есть шанс все исправить, а вот у сына… – На ее глазах блеснули слезы. – Извините, скоро начнется заседание.
Анна бросилась наверх, следом поплелся Вельгус. Журналисты остановились у входа и загудели. Иосиф, Йозеф и Жозефина незаметно попытались пройти мимо них, однако не получилось.
– Уделите минуту!
– Можно интервью?
– Да стойте!
Однако все трое ринулись ко входу и скрылись за дубовой дверью.
32
Суд вынес приговор: шесть лет каторжных работ в Нордеграунде. Вельгус сидел и тихо утирал слезы платком, на лице Анны не дрогнул ни один мускул, однако глаза увлажнились. Невольно Иосиф позавидовал такой стойкости. Вскоре все направились к выходу. У порога Жозефина, которая все это время дожидалась поэта, свернула к телефонной будке и скрылась за ней, дабы позвонить сыну. Йозеф снова закурил, ведь заседание шло без перерыва целых два часа. У Иосифа затекли конечности, и теперь он подпрыгивал на месте, ощущая, как кровь циркулирует по телу. Журналистов стало меньше, а оставшиеся, которые изголодались по сенсации, останавливали любых участников процесса. Иосиф заметил их поздно: они группой направлялись к нему. Один толстячок бежал впереди всех и на ходу говорил: «Стойте-стойте-стойте-стойте!» Поэт едва повернул к нему голову, как тот врезался в него и они вдвоем кубарем покатились по лестнице. Кейс отлетел в сторону. Боль током прошлась по спине и в бедрах. В глазах потемнело, Иосиф застонал и перевалился на бок. Журналист тут же вскочил и отпрянул в толпу, его коллеги окружили поэта полукругом и защелкали фотоаппаратами.
Иосиф побагровел и вскочил, толпа поддалась назад.
– Хватит меня снимать!
Неожиданно до него донесся голос Йозефа:
– Эй, живо положил!
– Стоп, что это?
Второй голос принадлежал Анне. Не заметив возле себя рукописей, поэт взобрался на ступеньки и застал такую сцену: Вельгус и Йозеф стояли напротив друг друга, намертво вцепились в ручку кейса, а под ногами валялись листовки. Одну из них Анна вертела в руке и читала. Через полупрозрачную, тонкую бумагу Иосиф рассмотрел надпись задом наперед: «!ЦЕНОКАН Ж МЕНАТССОВ». Сверху: «ЕФФЯ ФИСОИ»
Сердце гулко стучало у самого горла, когда он вырвал листок из рук Анны Хайнц и сказал:
– Брать чужие вещи нехорошо, мадам.
Она заулыбалась и со словами «Все преступники так говорят» спустилась вниз, где ее окружила толпа журналистов.
Эпилог
В этот же вечер Иосифу позвонили из полиции и попросили прийти. Жозефина, которая гостила у Йозефа до вечера, поехала с поэтом. Возвращались они два раза. Сначала с бригадой, проводили обыск: в комнате Иосифа нашли кейс, и полицейские с подозреваемым уехали. Второй раз Жозефина и Иосиф вернулись в полночь, уже без сопровождения. Йозеф, которому не спалось, засыпал их вопросами. Есть две новости: хорошая и плохая. Плохая: у Иосифа изъяли кейс. Хорошая: Жозефину не привлекут к ответственности, сложно доказать ее вину или хотя бы соучастие. К тому же в течение дня она успела позвонить сыну, рассказать всю ситуацию и попросить на всякий случай перепрятать рукописи. Благо обыски в доме закончились и Ульрих может перетащить произведения к себе, пока проверки в библиотеке не завершились.
Тем не менее Иосифу как минимум грозит штраф, если не условный срок. Поэт выглядел бледным и уставшим, он плюхнулся на диван и даже не отказался от коньяка, предложенного Йозефом.
– Вся жизнь под корень – разом! – говорил он, отхлебывая из горла. – Я эту Анну…
– Не надо, успокойся, – сказала Жозефина и подсела к нему. – И хватит пить, делу не поможет.
– Легко говорить. Теперь меня выгонят из института, я не смогу никуда устроиться…
– Не переживай ты так… Ну, если все будет совсем плохо, я помогу тебе пристроиться куда-нибудь, даже к знакомому в редакцию. Я всегда буду с тобой. – Она тронула его за плечо. – Ты веришь мне?
Он кивнул и отодвинул бутылку в сторону.
– Угу, верю… Прости за то, что я оставлял тебя в трудную минуту и заставлял нервничать.
– Ничего страшного. Главное, что мы теперь вместе.
– Я всегда буду с тобой. Ты мне тоже веришь?
– Ну конечно, глупенький!
– Тогда выходи за меня, Жоззи.
***
– То есть как? Ты сделал ей предложение? Но у нас же был уговор.
– Мне ваш клуб уже надоел.
Ульрих замолчал. Иосиф слышал лишь помехи на другом конце провода, пока директор клуба не заговорил вновь:
– Но почему? Ты же побыл у нас совсем немного, столько приключений было…
– Ага, и эти приключения довели меня до скамьи.
– Хе, и как же ты раньше пренебрегал моей матерью? Что изменилось за два с половиной месяца? Я понимаю, это не мое дело, но я все-таки ее сын, имею право знать.
Иосиф вздохнул и заговорил:
– Во-первых, тогда я не думал о браке серьезно. Во-вторых, да, изначально твой клуб был для меня предпочтительнее. Когда я попал туда, не мог поверить своему счастью. Вы мое творчество ценили, слушали, как и я вас. Но со временем я понял, что клуб – это временно. Так же временно, как редакция, институт. Я могу писать и без всего этого, я не стремлюсь зарабатывать, не нужно мне признание. Да, слова звучат сентиментально и противоречат моим прежним убеждениям, но все равно бы большинство рукописей не пропустила цензура, и они в итоге загубили меня. В-третьих, я понял свою ошибку: я пренебрегал Жозефиной. Когда ей было плохо, меня рядом почти не было, и мне очень стыдно. Она меня любит – по-настоящему, искренне. Я, дурак, понял это только сейчас. Я ее люблю. После суда у меня ничего не останется, все двери в будущее, кроме завода, закроются, а любящий человек никогда не бросит. К тому же не собираюсь я жить с таким вопросом: «Навредит ли клубу мое решение или нет?»
– Слушай, последнее – это уже настоящий эгоизм. В клубах нет «меня» – есть только «мы».
– Вот я и хочу отказаться от «нас». Да, я твердо принял такое решение; к тому же ты бы меня с судимостью выгнал. – Иосиф усмехнулся. – Разразился бы еще больший скандал, чем при известии о браке. Так что позор в вашем свете для меня все равно неизбежен.
– Но как же мама? Если говорить напрямую, она выйдет замуж за судимого юношу, который годится ей в сыновья. Ты о ней подумал? Что с ней будет в обществе?
– Она согласилась, ее выбор. Я не хочу никого позорить, мы просто любим друг друга. Через неделю свадьба, мы тебя приглашаем. Теперь я буду твоим отчимом.
Наступило молчание. Послышался на другом конце провода вздох и тихое: «Не дай Бог…»
– Ладно, – сказал наконец будущий пасынок. – Я понял тебя, твое дело, твое право. Я не полезу в вашу жизнь. Только пообещай одно.
– Да?
– Я придумал алиби для клуба, и ты, пожалуйста, не подведи. Ты не показывал нам «революционные» стихи, только работал в редакции и писал филологические заметки, статьи и стихи про любовь. Джута это подтвердит, не волнуйся, материалы все есть. Следовательно, прямых доказательств причастности клуба к твоему делу нет, а некоторые непозволительные для министерства статьи я сжег, сделаем все по новой.
– Хорошо.
Иосиф попрощался и повесил трубку. Он чувствовал на душе облегчение и даже гордость, словно спас человека. И этот человек – он сам, беда —самопожертвование тому, что временно и уж точно настоящего счастья не принесет.
Неожиданно к Иосифу подошел Йозеф и сказал:
– Слушай, я понимаю, дела и все такое…
Арендатор кивнул и отдал ему несколько купюр – оплату за месяц.
– Я расторгаю контракт. Завтра я уезжаю к ней жить.
Арендодатель поднял бровь. Он уже привык к арендатору и раздельным бритвам. К тому же съезд случился спонтанно и намного раньше запланированного времени.
Зато денег за те два с половиной месяца прибавилось – почти семнадцать марок. Можно съездить на море на целых две недели, а Иосиф и Жозефина проведут вместе медовый месяц. Но все мечты – после следствия, а пока Йозеф проходил по делу Иосифа как подозреваемый: мол, вроде бы знал и ничего не сообщил.
– Я тебя понял, – сказал Ренау. – Только, если что, как-нибудь увидимся?
Иосиф улыбнулся.
– Непременно. Можем приходить друг к другу в гости.
– Договорились.
…Суд все-таки неизбежен, ибо слишком много рукописей оказалось в кейсе. Клуб и Йозеф остались вне подозрений. Иосифу удалось доказать, что он писал «чисто для себя», «в стол», показывал только самые безобидные стихи про природу и любовь, которых было большинство. А «революционные» рукописи он привез в день заседания для того, чтобы потом не заезжать домой и сразу продать их за углом, на ярмарке книг, заработать тем самым побольше денег. Как бы то ни было, ему присудили «хранение запрещенного к показу материала» и назначили год условно, с исправительными работами по выходным. Сьюзен также вынесли приговор: два года в колонии.
Иосиф ушел из клуба в тот же день после разговора с Ульрихом, а на следующий день после суда его исключили из института. Через неделю состоялась свадьба. Народу оказалось немного, в основном только хорошие знакомые и близкие люди, даже родственники Иосифа пришли (семья осталась довольна его выбором «опытной и обеспеченной невестки»). После торжества поэт окончательно поселился у Жозефины. Йозеф сразу укатил на две недели в Италию. Ульриху удалось восстановить честь клуба, даже несмотря на скандал со свадьбой его матери. Фрау Анна Хайнц больше не боролась с молодежью за духовность, ведь, по ее словам, «такое понятие в нашем обществе давно исчезло».