Пирс

– Господи, какой позор, все этот барин, это он ему мысли привил о мире. Конечно. Мой сын, плоть моя, и такое бесчестие, – для Трифона эта мысль была гораздо страшнее, чем мысль о самой смерти сына. Слишком много он этой смерти видел, эта колченогая старуха уже его не пугала. Вызывала лишь тошнотворное приевшееся чувство. Трифон сел на край скамьи и глубоко задумался. Думал он совсем не о том, о чем надо бы было. Он почему-то вспомнил как, как-то раз в бою, у него выбили нагайку из рук, а та так удачно приземлилась вражеской кобыле на хвост, что животные встало на дыбы и прям в руки скинула проклятого шведа. Вспоминал он руки матери, жилистые сухие, руки отца, твердые как два камня. Трифон никогда не знал родительской любви. В раздумьях он просидел, сам не зная, сколько времени. Из ступора его вывел стук деревянной рамы, которая отварилась от ветра. Он хотел пойти к запертому сыну, да боль лихо скрутила суставы. Трифон открыл запылившийся ящик и достал не менее запылившуюся бутылку с полугаром. Выплеснул из чарки воды и наполнил ее по новой, тут же осушил и налил еще раз. Он не покривился, пил и надеялся, что хоть ненадолго она заглушит его боль. Между тем смеркалось, в дверь раздался грубый стук, и она отворилась. В дом вошел незваный гость, который сегодня утром принес такие страшные новости. Трифон ничего не сказал, не встал, лишь снова наполнил чарку и выпил до дна. Тарас снял шапку, присел рядом молча. Пододвинул другую чарку, сдул из нее пыль и тоже наполнил. Так они пили молча какое– то время. Тарас пришел за одним, узнать, что дальше будет с проклятым Иваном, когда случится казнь, и не передумал ли старик наказывать, раз это его сын. Только вот купец не знал, с какой стороны подойти, что сказать. Он видел, что Трифон уже достаточно пьян. И потому Тарас решил подливать ему, не останавливаясь, и потихоньку расспрашивать.

– Горе мне, горе, – начал Трифон, уже принявши после пятой чарки Тараса как своего. – Жизнь не медом мазанная, а тут на вот тебе.

– Ну что ж во всяком государстве изменники бывают.

– Изменники! – протянул старик. Это слово, сказанное в сторону его сына, больно задело старика.

– Вы так не убивайтесь, над всеми Бог, над всеми царь, они наши судьбы и решают, – многозначительно произнес купец, погладив здоровенной рукой сырую от выпивки бороду. – К тому же это не самый страшный грех того парня.

– Это в каком это смысле? – проглотил крючок Трифон.

– Ой, даже не знаю, стоит ли говорить, и так все понятно, – сказал Тарас, подвинувшись чуть ближе к старику и выжидательно поглядел на него.

– Говори! Это мой приказ! – стукнул по столу Трифон, теряющий всякое терпение.

– Право – право, Трифон Михайлович, говорить мне как-то не ловко. Он ведь шпион! – без паузы продолжил купец. – Говорят, что он вернулся из шпионского лагеря. Этих… заграничных, – увидев, как меняется лицо старика, Тарас стал все расходиться и расходиться в своих фантазиях, путая нации, даты, показания, – да, да, там еще турки были. Он с ними, заговор. Так что, говорят, что он против России хочет, ну как его. Хочет, чтобы все разведать. И вещи всем говорит странные, нашептывает всем идеи сомнительные. Об измене родине говорил что-то, – Тарас старался как мог, и, если бы Трифон не был так сильно пьян, он бы заметил всю эту путаницу в словах гостя и, конечно же, не мог бы не заметить, как гость переживал. Но вместо этого старик находил каждому слову гостя подтверждение. Он вспомнил разговор с Иваном, его дикое нежелание защищать родину, его странные мировоззрения, и как до последнего Иван хотел убежать. Состояние старика было неутешительным, он глядел на гостя внимательно, кивал. Тарас ловил реакции старика и разгонялся в своей фантазии все больше и больше. И вот из Ивана, который и мухи обидеть не мог, при свете тлеющей свечки, он превратился в страшного врага всего народа российского. Он и дезертир, и убийца, и заговорщик. Тарас остановился, когда понял, что уже перешел всякие границы, а пьяный старик настолько зол, что из его глаз летели искры.

– Не души, сынку, – прорычал каким-то диким шепотом Трифон, – ступай. А мне и так все уже ясно.

Купец потер красный от выпивки нос:

– Да, пойду, пожалуй.

Когда он вышел из дома старика, в нос ему ударил свежий вечерний воздух. Он вздохнул полной грудью.

«Ай да Тарас! Ай да молодец, надо же такую сцену устроить! Конечно. Как теперь уж проклятому Ивану по чужим женам ходить. На мое богатство позарился, а, щенок». – Купец был невыносимо доволен с собой, его распирала гордость за то, какой он, за то, что сдаваться он не намерен и что перед любым препятствием он не растеряется, а всем своим врагам отомстит по счету. Подумав о мести, он еще больше расправил плечи. Довольный, он отправился своей грузной походкой к дому, где взаперти ждала его Сонька. Единственно, что немного омрачало его праздник – так это Никола, радость, какая бы низкая она ни была, не полна, если не можешь разделить ее со своим другом. Он сплюнул и вошел в комнату. Сонька вздрогнула от неожиданного появления своего мужа.

Тем временем, оставшись один, старик не знал, что и делать. Он завыл, схватившись за голову. Страшные мысли и видения мучили его. То ему казалось, что Иван шашку заносит на царя и падает окровавленная корона, то виделось, что Иван и на него, на отца своего, поднимает руку и все заговоры и козни строит против родины.

Сколько Трифон похоронил своих товарищей на поле боя. Товарищей, которые оставили семьи свои, чтобы отдать жизнь за великую империю. Сердце старика надломилось, не мог он, бедный, выдержать всего того, что происходило в нем. Он твердо решил идти к сыну на разговор. Пошатываясь, он вывалился из дома. Темное небо рухнуло на его уставшие от жизни плечи. До сарая, где был заперт Иван, было несколько метров, но Трифону казалось, что он шел очень долго. Шел, как на казнь. Каждый его шаг давался ему с неимоверной тяжестью.

– Что ж ты, гад, режешь меня без ножа, – шипел он переставляя обессиленные ноги.

В углу, на сене сидел Иван. Свет от звезд и луны падал сквозь щели сбитых досок.

– Отец! – обрадовался паренек.

– Я говорил тебе, щенок, – не смей называть меня отцом, ты предал Родину! Скотина! – и тут неожиданно для Ивана отец заплакал.

На фоне открытой двери обессиленная фигура старика издавала тихие рыдания. Иван был в ужасе, он никогда не видел слез отца, он никогда не мог подумать, что отец на это способен. Хотя перед ним был уже не тот атаман. Он видел лишь силуэт убитого горем старика.

– Да что ты, отец, – поднялся юноша, – что ты, отец, – он и не знал, что сказать, – это все пустяки.

На этих словах лицо Трифона переменилось:

– Пустяки? – проревел он, как раненый зверь. Иван отшатнулся назад. – Пустяки! – сам себе эхом отозвался старик.

– Я не предавал Родину, отец, я убил человека там, понимаешь? Я защитил родину, я был в самом тылу, мне бумагу дали, – запинаясь, в страхе говорил Иван.

– Где бумага? Где?

– Я не помню, – после паузы заговорил Иван, – но я, правда, убил человека на войне, – продолжал говорить парень, находя успокоение в том, что хоть кому-то он может донести то, что его так долго мучило.

– Кого убил?

– Турка! Я так жалею, что совершил это!

– Жалеешь, что врага убил, а не отца родного?

– Не говори так! Я никого не хотел убивать.

– В этом и все дело! Снюхался со своим барином, – злился Трифон. – Война, говорит, не нужна. А может, ты вовсе не мой сын!

Иван вытаращил глаза на отца и не зная, что сказать, только безвольно открывал рот.

– Конечно! Я, дурак, обрадовался! Сын вернулся! Сдох мой сын! Еще ребенком! Его цыганские лошади затоптали, – все больше и больше поднималась сила в отце Ивана, его плечи расправлялись. Он скидывал со стен хозяйственные вещи, веревки, подковы и бросал их в стены. – Сдох! Паразит! Оставил меня одного! Сдох!

Иван понимал, что отец, очевидно, сильно выпил, пытался как-то его успокоить, уворачиваясь от летящих тяжелых предметов:

– Что ты такое говоришь. Бога побойся! Я Иван – твой сын! Выжил я, они меня к себе забрали, я говорил тебе, помнишь? Ну вспомни! Папа! Кто же я, если не твой сын? – умоляюще тараторил он.

– Кто? Свинья шведская или германская, шпион! Страну пришел развалить!

– Какую страну, отец?!

– Я тебе не отец! Тем паче не папа! Дрянь! Не знаю тебя! Я бы такого сына не родил! Не было у меня такого сына!

– Я же похож на мать, посмотри на меня.

– Не смей говорить об этой святой женщине, скотина! – он кинулся с кулаками на Ивана, бил его, вымещая всю свою злость за всю его бесконечно длинную одинокую жизнь. Он бил его и руками и ногами. Иван пытался сопротивляться, но отец, опытный боец, быстро положил его на землю, градом на молодого человека сыпались удары. – Нет Ивана! Нет! Умер мой сынку! Родной мой умер! Умер! Жинка моя умерла! И я умру! Как собака умру! Зачем жил! Получай! Сука! Не смей моим сыном притворяться! Я люблю сына! – Трифон лупил ногами, руками, попавшимися под руку палками, вилами. Заливался слезами и страшно ругался. Он бил, крича и вопя, как зверь, не останавливаясь. Последний удар пришелся в лицо. В эту ужаснейшую минуту своей жизни он медленно осознал, что парень уже давно не сопротивляется. Все опьянение сняло как рукой, глаза, красные и опухшие, выкатились из орбит. Он замер и не дышал, он глядел сквозь темноту, вглядывался в лицо сына и все ждал, что тот поднимет голову, улыбнется скажет хоть слово. Черты лица юноши обострились, особенно острым стал нос, провалились щеки, и кожа обтянула скулы – все его черты лица были так ужасающе похожи на его мать.

– Жинка, – простонал обезумевший старик, он упал на колени, издав страшнейший вопль. Трифон целовал постепенно холодеющее лицо Ивана, целовал, заливался слезами, уговаривал его встать:

– Довольно шутить, ну что ты, что ты, – потом он гладил его лицо, гладил по волосам и снова заливался слезами. Он бился головой об полы сарая, он целовал руки Ивана. В состоянии аффекта он ползал вокруг своего сына, трогая его и что-то все говоря. Только теперь убийство для него стало страшным актом, актом, для которого нет поворота. Дикий страх обуял Трифона. Весь он дрожал, не мог пошевелиться, горло пересохло и черные стены медленно наступали на него, как свидетели страшного греха. Он схватился руками за голову и в беспамятстве повалился рядом с Иваном.

Глава 18

Когда Ивана увели, Сонька хотела бежать вслед за ним, но сильные руки Тараса не дали ей ступить и шагу.

Только убедившись, что Ивана увели, Тарас отправился к дому тетки. Девушка еле шла, огромные руки ее мужа вели ее к дому, а все мысли были заняты Иваном и пугающим неизвестным будущим.

Когда пара подошла к дому, на пороге их встретила Авдотья. После свадьбы Авдотья уже не очень радовалась купцу, чуяла неладное. Она поглядывала на него искоса и все интересовалась: «Куда это уехал так скоро Никола, и почему же он сразу не забрал Соньку в другой дом». Тарас отшучивался, врал, что скоро вернется Никола. Хотя теперь ему и вправду хотелось, чтобы он вернулся.

– Пришли, нате здрасьте, – проворчала она, когда увидела молодоженов. Тарас тоже невзлюбил Авдотью всей душой. «Жаба», – говорил он ей в спину, говорить в лицо еще было рано, ведь он так ждал, что вот-вот приданое свалится ему на плечи.

– Я уж думала, вы с Сонюшкой то в Петербух уехали…

– Питербург, матушка, – сухо огрызнулся Тарас, – как приданое получим, так и поедем, – говорил он, не останавливаясь, проходя мимо тетки.

– Ну-ну, – скривила лицо Авдотья. – Каравай тебе с маслом будет, а не приданое, – этого Тарас уже не слышал, он завел Соньку в комнату.

– Теперь, голуба моя, – подсадил он ее на печь, – посиди подумай. Ты бумагу никакую не видела. Ясно тебе? За такой проступок Ивана твоего сошлют куда подальше, ну а коли расскажешь кому что, ему не жить. Я с тобой, голуба моя, по-хорошему хотел, а ты видать-то по-хорошему не понимаешь, да? Совсем глупая. – Сонька попыталась слезть с печи. – А ну! – рявкнул Тарас, – пока меня нет, на печи сиди. Приду, мы еще поговорим.

Сонька смотрела на своего мучителя большими глазами и дивилась, что все это с ней происходит. Она глядела в окно на удаляющуюся фигуру Тараса, и коленки лихорадочно бились друг о друга.

– Ну и чего расселась? – набросилась на нее Авдотья, только успев вступить на порог.

– Муж велел, – кротко отозвалась Сонька, она старалась со всех своих сил показать, что все хорошо. Не подать виду, и тем паче не заплакать.

– Посмотри на нее! Муж велел! Тебе раз что повелишь, акромя как силой? – Авдотья ходила по комнате, управлялась по дому и все не замолкала ни на секундочку. – Привела бог весть кого в дом!

Сонькино лицо вытянулось:

– Тетушка! Так то ж вы!

– Конечно! Давай меня во всем вини. Я плохая, я во всем виновата! Я тебя, что ли, за язык тянула «да» говорить!?

– Тетушка, – Сонька следила за фигурой, которая, как тень, сновала из угла в угол.

– Молчи! Тетушка-тетушка! Надоела, сил нет моих. Ух, прибила бы, – она замахнулась на нее кочергой и вышла из избы. Сонька слышала, как с улицы старая не унималась и все поносила ее на чем свет стоит.

«Что осталось делать? Идти к Ивану, к его отцу. Но Тарас ведь точно туда пошел, а значит, только хуже сделаю. Значит, надо ночи дождаться, – размышляла девушка, – как только он заснет, я тут же к Ивану пущусь». И девушка осталась сидеть в доме. Время тянулось непростительно долго, тетка то заходила в дом, то выходила и все бранила «девку проклятую», которая ей всю жизнь-то исковеркала. Сонька уткнулась в угол и притворилась спящей. Тетка бранилась: «От тебя толку никакого нет, только и знаешь на печи сидеть». И она ушла жаловаться на соседке. А Сонька заливалась слезами. Пролежала она так дотемна и, наплакавшись и убаюкавшись темнотой, она задремала. Снилась ей тетка с Тарасом на больших собаках, а она лисой была и бегала от них. Ее разбудили тяжелые шаги, Сонька вскочила, в комнату вошел грузный Тарас. Он небрежно скинул сапоги в угол, распоясался, выпил воды из чарки и, вытершись рукой, пробасил:

– Ну что, жинка. Вчера убежала, сегодня не убежишь, –и тучная фигура, как грозовое облако, стало подниматься на печь. Сонька вжалась в угол.

– Тетушка!

Но никто не услышал ее криков, дома никого не было. Тарас крепко прижал ее к себе, в нос девушки ударил омерзительный запах пота, грязи и табака. Растрепанные волосы девушки приставали к липкой шее Тараса. Он, как большой коршун, в темноте загнал девушку в угол, она плакала, но уже не просила оставить ее в покое, кому были интересны ее слова. Только и сжимала она свои кулачки.

Мучил Тарас ее до самого рассвета, уж лучше избил он ее, думала девушка. Всю ночь она терпела ласки от этого невыносимого человека. Ненависть и боль сплетались в едино и росли в ее душе. Она лежала рядом с ним, вернее ей казалось, что кто-то другой лежит тут, а она летит над полем далеко, далеко, и все то грязное, что было, было вовсе не с ней. За окном послышались крик петуха и нарастающие голоса. Сначала это был одиночный рокот, затем шквал голосов постепенно усиливался. Из комнаты выбежала Авдотья, впопыхах набрасывая платок на голову:

– Батюшки, что ж там стряслось-то такое, – открытая на секунду дверь усилила громкость голосов и тут же как будто обрубила их с грохотом.

Тарас нахмурившись встал.

– Тут сиди, – скомандовал он Соньке и пошел следом за Авдотьей, лениво натягивая рубаху.

В конце улицы было много народу. Все люди спешили туда, и там уже толпилась почти вся деревня, яростно выкрикивая и споря. Чем ближе походил Тарас, тем яснее он понимал, что все это происходит около дома, куда вчера он захаживал. Он ухмыльнулся: «Небось приехали за Иваном». Однако прорубив своими массивными локтями себе проход сквозь толпу, он увидел следующее.

На входе в сарай сидел Трифон, совсем не тот , кого он видел вчера. Согнутая пополам, на коленях, уткнувшись носом в землю сидела, фигура старика. В нескольких шагах от него лежало тело, накрытое тряпкой, рядом с телом громко причитала и ревела Игнатья Авакумова.

– Сгубили дитятко! Сгубили! Ой, я говорила, ой говорила! Кто ж меня послушал! Сгубили дитятко!

– Что тут стряслось? – спросил купец рядом стоящего мужика. Тот оскалился беззубою улыбкою.

– Спятил наш атаман. Сынка-то своего прикончил. – Тарас с удивлением посмотрел на своего собеседника и перевел удивленный взгляд на труп.

– Так почем знают, что это старик убил? – поинтересовался Тарас.

– Так утром-то пришли, на трупе этот вот лежит, его подняли, он во всем и признался.

– Ну дед… ну дает, – пробормотал Тарас, почесав затылок. Может быть, ему стоило бы испытать чувство вины, но увы, ему лишь стало скучно, он вышел из толпы и зевнул. Однако какой-то неприятный осадок его тревожил.

– Экая невидаль, хотел его в Сибирь, а его отец на тот свет отправил! Хэх! – бормотал Тарас, ступая к дому.

Сонька не могла усидеть на месте, на сердце было непокойно. Может то Ивана увозят, а она тут сидит. Она выглянула в окно и, убедившись, что Тарас скрылся за углом, рванула из дома. Чтобы не столкнуться с ним, девушка пошла другой дорогой, через поле и сеновал. Она аккуратно пробиралась к толпе, высматривая с опаской Тараса. Сердце Соньки сжалось, когда она увидела, что все люди толпятся у дома ее любимого. Тогда, потеряв всякий страх и опасение, она побежала к толпе и, прорвавшись сквозь нее, увидела ту же картину, что секунды назад видел Тарас. Она глядела на труп и боялась пошевельнуться. Верить тому, что там был Иван, она не могла, не могла спросить о таком, она перевела немой взгляд на согнувшегося в несколько раз Трифона. Среди голосов она различала:

– Вот те на, собственного сына кончил.

– Так то ж може и не его сын то, его потерялся.

– Да что ты такое говоришь, дура!

– А я думаю, дело было так…

Она в мгновение подбежала и сорвала ткань, только ее и успели словить.

Тараса остановил вопль, не успел он отойти и несколько шагов от толпы. Вернулся и видит: в руках казаков бьется Сонька, несмотря на все усилия успокоить ее, девушка кусалась, брыкалась, орала.

Тарас быстро подошел к своей жене и, забрав ее, потащил в дом. Сколько было силы в ней. Как птица в клетке, она выбивалась из рук Тараса, проклинала его. Лицо покойного Ивана стояло перед ее глазами. Она билась в страшной истерике, даже для Тараса, кто видел не один припадок Соньки, взволновался.

– Не позорь меня, дурра! Не позорь! Полно те.

Дома он усадил ее на лавку, Сонька качалась из стороны в сторону, Тарас плеснул ей холодной воды прямо в лицо.

Наступила пауза. Сонька молча сидела, глядя в одну точку, Тарас сидел за столом и грузно смотрел в окно. В дом зашла присмиревшая Авдотья, она перекрестилась на красный угол и зажгла лампаду.

– Вот так бог и прибирает к себе, – проговорила она страдальчески. – И за что старику-то такое. Лучше бы он меня прибил. – Сонька поморщилась.

«Лучше бы», – подумал Тарас. – Ох, я бедная, бедная. А ты что расселся? Вон пошел бы, дрова порубил, а то расселся, какой барин! – Авдотья уже не скрывала своего недовольства и раздражения. Перед кем ей было играть добрую мать, когда было и так понятно, что денег с этого купца не собрать. Тарасу было легче просто уйти, чем снова вступать в спор с этой несговорчивой бабой. Когда он ушел, воцарилась большая пауза. Может быть, оттого что впервые пожалела Соньку. Она села рядом, слишком рядом для нее; все в каких-то в двух метрах. Сама от себя не ожидав такого шага, Авдотья смутилась. Сонька подняла полные слез глаза и встретилась взглядом с теткой. Девушка не узнала ее лица, непривычное для нее сострадание грелось на морщинистом лице. Сонька метнулась к коленям Авдотьи:

– Тетушка! – зашипела она. – Это Тарас! Это он Ваню убил! Он!

Тарас, конечно же, не стал рубить никаких дров, закрутил самокрутку и стоял, дымил у окна и, когда в окно донесся громкий шепот Соньки, он подошел ближе к окну и прислушался.

– Это он, тетка! – трепетала Сонька со сбившимся дыханием. – Ивана отпустили, у него вольная есть, а Тарас украл, потому что проведал о моей любви к Ивану! И ему и того мало было! Он убил его! Говорю тебе! Он! А на старика повесил! У него, тетушка, за карманом ничего и нет, ни гроша! Я сама слышала, как он с Николой говорил, а Никола плюнул на него да уехал! Я все слышала, я все видела! Милая тетушка, поверь! – девушка залилась слезами, прижавшись к коленям тетки. Авдотья гладила бедную по плечам:

– Золото мое, золото, это он на наше приданое повелся, ах он черт! Черт окаянный. Полно те, полно. Какое приданное, душа моя, мы с тобой сами не знаем, что завтра потчевать будем, полно тебе, золотая моя, полно, – от такой нежности со стороны Авдотьи Сонька расплакалась еще сильнее. У тетки тоже потекла тоненькая слезинка. Девушка поднялась с колен и села рядом с Авдотьей, они обнялись и долго задушевно разговаривали. Об Иване, о жизни, о Трифоне Михайловиче, о быту. Они пришли к выводу, что про Тараса они донесут, что его обыщут и бумагу найдут, что сошлют его в Сибирь или, того лучше, казакам на расправу, а сами они заживут хорошо. Слушающий под окнами Тарас забыл совсем про дымящуюся самокрутку в его руке. Она тем временем догорела и обожгла его пальцы. Купец чертыхнулся и бросил окурок на пол:

– Во дела, – простонал он. – Пора, видать, и честь знать. Проклятая старуха, чтоб ее черти, – ругался он, уходя от дома. Он шел быстро, но не бежал, даже самому себе он не хотел показывать, какой сильный страх гнал его из этой деревни. Сколько он обманывал людей, сбывая некачественный товар, обвешивая, присваивая чужое себе, но всегда за ним, как по пятам, ходил невидимый страх расправы. Он шел к лошадям, нужно было оседлать любую и исчезнуть из этой проклятой дыры. У очередного забора выскочила с лаем собака, сердце Тараса оборвалось, и он сам не заметил, как побежал. Бежал купец до самой конюшни, его тяжелое грузное тело еле отрывалось от земли. Схватив первую попавшуюся лошадь, он вскочил на нее не с первого раза. Испуганная нежданным гостем лошадь чуть было не сбросила наездника. Тарас уцепился за гриву лошади:

– Тпру, родная! Сейчас не до танцев, – и, пришпорив ее, он поскакал прочь. Лошадь гнал он очень долго, чувство тревоги не давало ему покоя:

– Ничего-ничего, доберемся до города, а там и посмотрим.

В доме Соньки происходило чудо, на скамейке сидели заклятые враги холодной войны. Авдотья и девушка заливались слезами, просили прощения друг у друга, обнимались и целовались. Тетка такой же грубой рукой, но все-таки смахивала слезы с лица Соньки.

– Полно-полно, – отстранилась Авдотья, видать, почувствовав, что уже слишком много ласки. – Пора за дело браться.

Они отправились к дому Трифона, и, конечно же, они встретили там все тот же народ. Авдотья быстро расталкивала руками толпу, увидав, как неизвестные ей пареньки уводят Трифона, она подскочила по-хозяйски к ним.

– Так, щеглы, отпустит старика, не он убил! Убийца другой – Тарас! Обманом женившийся на моей единственной племяннице! – закончила она своим привычно страдальческим голосом.

Никто не обращал внимания на ее речь, лишь старик поднял на нее свое измученное лицо, и Авдотья обомлела. Глаза у старика сделались стеклянными. И тут он резко рассмеялся, у Авдотьи по спине пробежал холод, вздрогнули все, кто знал Трифона. Он долго и громко смеялся. Тетка перекрестилась. Старик на секунду замер и посмотрел на Авдотью, которая стояла ближе всех к нему:

– Тс! Он улетел, Иван-то мой, улетел! Вспорхнул, как птичка. Сынку мой, гордость моя, он и за мной прилетит скорехонько, – он посмотрел молча на испуганное лицо старухи и снова залился истерическим хохотом. Лицо его стало чужим для Авдотьи, черты его лица приняли вид страшной маски.

– Господи Иисуси, – прошептала Авдотья, перекрестившись снова. Она стояла, как вкопанная, и смотрела, как бедного старика усаживают на телегу, а он все смеется и остановиться не может. Все уже разбрелись, громко обсуждая случившееся, только Авдотья глядела вслед почти исчезнувшей на горизонте точке.

В это время Сонька искала Ивана.

– Так его в доме старика положили, отпевание завтра будет, – осведомила ее женщина из толпы. Сонька побежала к дому. Она со страхом отворила скрипучую дверь и попала в грязную – пыльную комнату. Посредине на скамье лежало тело, накрытое покрывалом, рядом стояла иконка, в углу горела лампада, под ней сидела Игнатья Авакумова, она завывала псалтырь и горько плакала. Сонька, еле ступая, не чувствуя своих ног, подошла к скамье и очень аккуратно, как будто боясь испугать, приоткрыла покрывало. Иван лежал спокойный и красивый, его белая кожа, казалось, сияла, отражая свет из окна. Девушка медленно опустилась на колени и поцеловала Ивана в лоб. Она погладила его волосы и отдернула руку от холодного, воскового лба.

– Любимый мой, – шептали ее губы, мокрые от слез, – любимый мой. Дождись меня, бога ради, дождись.

Глава 19

Потянулись серые дни, теплое короткое лето сменилось дождливой и серой осенью. Сонька с теткой больше не ссорились, обе стали очень молчаливыми и спокойными. Авдотья стала часто читать молитвы и все ходила в храм. Сонька много времени уделяла работе по дому, шила, готовила, часто бывала в саду. И если бы тетка не была так сильно погружена в свои думы, то заметила бы, что с Сонькой творится что-то неладное. День от то дня девушка становилась все тише и кротче, кожа ее белела, и от задора и непокладистого характера не осталось и следа. Мучилась девушка. Ночами ей снился Иван, и страшный Тарас в виде какого-то зверя убивает ее, а она все бежит к любимому, а догнать не может.

Сырое небо еще сильнее давило на ее нежные плечи, а боль на душе разрасталась под дождями. И казалось девушке, что сил терпеть эту боль все меньше и меньше, будто она зацепилась болью за ушедшее лето и тянет и тянет ее, и скоро ленточка эта порвется и будет все кончено. Очень усердно старалась Сонька скрыть эти чувства за рутиной каждодневных дел. Каждое утро она не давала себе ни минуты на размышления, как ужаленная, вскакивала она с постели и занималась хлопотами до самой ночи. Утром в середине сентября лил нескончаемо дождь. Он громыхал по крышам и окнам. В доме было сыро, не топлено, Авдотьи не было. Сонька не двигалась, она открыла глаза и смотрела в потолок, боль будто парализовала все ее конечности, и вся душа ее напряглась в одну невыносимо натянутую струну. Затяжная тишина дома и шорох дождя мазались по стенам и углам, не давая покоя Сонькиному сердцу. Невыносимое напряжение снял гром, раскатом прокатившийся прямо над крышами. Девушка вздрогнула, немой взгляд перевела на окошко. Она села и свесила босые ноги с лавки. Глядела прямо перед собой, но ничего не замечала. Туманный взгляд блуждал по комнате, находя ее до крайности чужой и фальшивой. Ступив на пол, она будто и не почувствовала холодных досок. И, осторожно ступая по ним, пошла к двери. Холодный, сырой ветер ударил в нос и по телу прошла судорога. Но все так же, как во сне, Сонька спустилась с крыльца и погрязла босыми ногами в сырой земле. Холодные лужи сводили ступни, девушка не замечала и этого. Она шла как призрак, в белой ночной сорочке до полу, с растрепавшейся косой. Ни о чем не думая, лишь чувствуя решимость, чувствуя надорванность тяготившей ее боли. Все так же спокойно и хладнокровно она подошла к пирсу. Вода была вся в волнениях от ударяющихся капель. Зыбь разбивалась о гнилые доски пирса. Небо давило двумя руками на макушки упрямого леса. «Невыносимо так дальше жить. Незачем», – уверенно про себя произнесла Сонька. Еще шаг, и холодная вода обнимет молодое тело. Девушка ярко представила, будто видела себя со стороны. Вот еще шаг, и камнем вниз и не дышать. Она представляла, как вода проникает в нее, как все тяжелее становится в груди, как бьется ее утихающее сознание. Как кто-то кричит, и из воды достают холодное тело когда-то любившей девушки. Настолько ярко Сонька представила себе свою смерть, от которой ее отделял всего один шаг, настолько красочно она прочувствовала необратимость этого шага, что к горлу подступил ужас и сильная тошнота. Голова закружилась, в глазах потемнело, и девушка потеряла сознание.

Глава 20

– Петр Герасимович, неужто в самом деле?

– Нет никаких сомнений.

– Батюшки, так, когда же.

– Я предполагаю, что около двух месяцев назад.

Голоса раздражали, в горле стоял все тот же противный ком, резкие запахи врезались в нос, отчего тошнило с большой силой. К тому же ужасно раскалывалась голова. Сонька едва приоткрыла глаза. Сиял яркий свет из окна. Красный закат прорывался сквозь сонм дождливых облаков. Девушка видела, как неизвестный ей мужчина одевает свою тужурку и скрывается за дверью. Видела, как Авдотья не находит себе места. Сонька хочет сказать слово, но тошнота мешает, да и губы сильно ссохлись.

– Тетушка, – еле слышно произнесла Сонька, прилагая большие усилия.

Авдотья покосилась на лежащую девушку. Поднесла ей чарку воды:

– Пей, – сухо произнесла Авдотья. – Пей, гутарю, и не ворочься. Шо? Тошнит? То-то же… забрюхатела ты, Сонька. Вот девка глупая, нам и так-то есть нечего, а тут на тебе, еще один рот, безотцовщина, тьфу!

У Соньки округлились глаза – последнюю мысль, которую она помнила, ужасное желание умереть. Теперь под сердцем она носит в себе жизнь, а значит, если бы она сделала этот злосчастный шаг, погубила бы не только себя. Она тревожно дотронулась до живота. И снова закрыла глаза. Авдотья месила тесто и ругалась, Сонька не замечала ее вовсе, она касалась живота и вздыхала жизнь полной грудью.

Глава 21

Как быстро проносится время, не успеваешь встретить зиму, как уже с крыш весело падают капли. Все по кругу, все своим чередом. Однако люди поднимают к небу удивленные глаза: «как быстро пролетает время!»

Река Дубрава, гонимая легким ветерком, ласкала берег маленькими волнами и с шумом плюхалась о брусья пирса. Тот, в свою очередь, от времени еще больше накренился и угрюмо продолжал вглядываться в неспокойную воду. На поле работали женщины, казаки снова готовились к походу. Природа и люди, вместе с ней, радовались первым теплым денькам, весна нежно разливалась над верхушками сосен.

Среди просыпающейся травы бегает девчонка, лет семи. Светлая косичка прыгает вслед за ней. У висков выбиваются короткие кудри, на узком лице играют блики солнечного света. Пухлые детские губы растянулись в лучезарной улыбке, голубые цветочки на платье вторят озорным голубым глазкам. Босыми ножками она беззаботно скачет по лугу, заливаясь детским смехом. За ней так же беззаботно скачет пятнистый щенок. Сколько радости и легкости в игре этих двух детей. Девчонка замерла, издалека показалась фигура, и чем ближе она была, тем легче было различить в ней телегу и в нее запряженную лошадь. Щенок не понимал, отчего это так резко прекратилась игра, и потому остервенело грыз подол платья. На телеге кто-то сидел. «Цыгане», – испуганно подумала девчонка и с визгом бросилась к дому. С детства мама рассказывала ей страшные истории про цыган и, хотя кроха ни разу их не видела, она уже их боялась. Девчонка влетела в дом: