Он ничего не ответил и ушёл, оставив её одну в своём каменном царстве в наземном уровне «Лабиринта», где они и разговаривали, что называется, по душам. Икринка побродила какое-то время вдоль стеллажей, повертела странную маску, висящую в самом углу помещения. Маска была женская. Необычная. Красивая. Но жутковатая, поскольку глаза её казались живыми. Они были прозрачны, но за прозрачностью этой не было ничего, кроме пустоты. Они были неподвижны, но казалось, что они следят за теми, кто и попадал в фокус их обзора.

– Тьфу на тебя! – сказала ей Икринка, уходя из рабочего кабинета отца. – Наверное, ты та и есть, кто для него была земным совершенством. Но и тебя он забросил в дальний тёмный угол своей памяти, за какие-то там облинявшие давно декорации…

Она с любопытством и как впервые, сидя с землянами в столовом отсеке подземного города, изучала отца. Он с аппетитом хрустел огурцом, которым заедал рыбу. Всё это, и рыбу в озёрах, и огурцы в теплицах разводили и сажали в горах. Икринка с отвращением смотрела на инопланетный овощ, не понимая, как можно им так аппетитно хрупать. Он был совершенно безвкусен. Отец веселился, и все остальные, сидящие за обедом, смеялись над чем-то. За едой они не проявляли привычной субординации и вели себя как младшие родные с родными старшими. Не смеялась только Икринка, у которой в памяти содрогалась спина Нэи, которую тут травили местные острословы на поверхности. А землянам был чужд мир тех людей. Он был им как бы и не нужен. Икринке стало горько. Она выплюнула на тарелку кусочек озёрной рыбы.

– Костлявая? – заботливо спросил доктор Франк. – Вроде, кости все вычищены…

Она не обратила внимания на слова врача, уйдя в свои раздумья. Разве она этого хотела? Доставила боль лучшей женщине этого «Лучшего города континента». Местным она принесла удовольствие насладиться видом заброшенной Нэи, а отцу всё равно, его не трогали её слезы и содрогания у всех на виду. А когда Нэя ушла сама, ушла без истерических поз и предупреждений, ушла тихо и тайно, он просто оторопел вначале от непонимания, а потом уж зашёлся в тайных корчах своего травмированного эго, весьма чувствительный в отношении лишь себя. И веселился он лишь по видимости, для окружающих, а внутри-то был всклокочен до сих пор. И точно метался в растерянности, когда не видел никто, потому что думал, и не мог ни думать о ребёнке Нэи, который, родившись в самом скором времени, будет считаться ребёнком какого-то чужого человека, с кем Нэя и прошла обряд в Храме Надмирного Света. Для отца обряд – ничто, но ведь для Нэи и всех местных людей это не так. Он потерял Нэю навсегда, как и своего будущего ребёнка.

– Что ты меня изучаешь? – грубо спросил отец, – изучай лучше свою тарелку. Не ешь ни хрена. Лица совсем не осталось. Одни глаза.

И она молчаливо уткнулась в тарелку. Артур пододвинул ей её любимые салатные разноцветные листья с белыми кусочками нежного филе, на самом-то деле очень вкусной рыбы, – Возьми эту порцию. Тут уж точно костей нет. Глеб Сурепин опаздывает, и возможно, не придёт. Он опять в горах где-то застрял, – Глебом звали одного из парней, который очень не нравился Икринке. Поэтому она брезгливо отодвинула тарелку от себя, но благодарно улыбнулась Артуру, – Сурепин, если узнает, что я съела его рыбу, обязательно расстроится, – сказала она. – Он такой обжора, такой толстый, что заплачет от голода. Пусть уж лучше рыба дожидается его прихода.

Антон с Олегом тоже были в горах, на далёком объекте. У Олега в последнее время всё валилось из рук, и постоянно ломалась робототехника. И, по сути, Антон был приставлен к нему, как дублёр, вследствие чего отсутствовал рядом с ней. Почему Антон? Он был единственный, кого Олег терпел рядом и с кем не устраивал ссор или драк. Даже Артур уставал от Олега. С первым отбывающим звездолётом Олег должен был покинуть Трол. Но и без дела оставлять Олега было нельзя. Сдвинутое психическое состояние не отражалось на его работоспособности. По сути, Антона сделали его нянькой. Но и это мало волновало Икринку. Ей тоскливо было одной, но и с Антоном ей было не легче.

– Она меня тревожит, – обратился Франк к Рудольфу, нарушив свой единоличный остракизм, когда не общался с ним вообще. Но тут он пересилил себя ради Икринки.

– Что-то не так? – спросил Рудольф, удивившись снятию с себя невидимости, которой всё последнее время наделял его доктор.

– Всё идеально, в смысле течения беременности и развития ребенка. Но её душа? Что с нею происходит? Вы понимаете? Психическое состояние такое, словно она на последней стадии развития смертельного недуга. И я бессилен. Мои препараты не дают эффекта. Ни малейшего. А тут ещё история с Нэей… – Франк опустил глаза, словно рассматривал неведомый узор на полу, но никакого узора не было и в помине. Пол был гладок и матово идеален.

– При чём тут Нэя? – рявкнул Рудольф.

Но на доктора рык не произвёл ни малейшего эффекта, как и его препараты не производили эффекта на саму Икринку.

– Она постоянно ходит вокруг сиреневого кристалла и тоскует. Антон говорит, что она отчего-то считает себя виноватой в вашем разладе. Послушайте, Рудольф, может быть, вас и не волнует судьба ребёнка Нэи, вашего ребёнка, но ради своей дочери верните Нэю. Вдруг это вернёт Лоре психологический комфорт? А я бы наблюдал состояние и той и другой девочки, в смысле вашей дочери и Нэи. А Нэя, она не стала бы вас и обременять. Такая деликатная и тончайшая женщина, как она…

– Да вы не знаете, что ли, ничего!?

Франк с ужасом смотрел на побелевшее лицо Рудольфа, словно эта мелоподобная окраска, проступая из глубины кожи, топила в себе его золотистый загар. Такого ровного и красивого загара не было у них ни у кого, ни внизу, ни наверху. И глаза его ненормально потемнели. Франку почудилось, что Рудольф сейчас ударит его наотмашь. Но это длилось несколько секунд, и Рудольф быстро собой овладел, став обычным и безразличным.

– Она сама ушла. Просто взяла и сбежала тайком. Вышла замуж. Прошла обряд с другом юности в своём драгоценном Храме Света, как и мечтала. Я ей больше не нужен. Тем более вы.

– Рассказывай! Ты довёл её до того, что она сбежала от тебя! Мне уже рассказали, что она живёт с каким-то забулдыгой. Представь, к каким последствиям это её приведет? И ребёнка, твоего будущего сына! Её немедленно надо спасать! И если тебе безразлична её трагедия, то подумай хотя бы о дочери той женщины, которую ты…

– Заткнись ты, сова – отшельник, старый праведник, пока я тебя не прихлопнул! – перебил Рудольф. – Если хочешь, ищи её и привози, если сможешь. И ребёнка можешь усыновить, я разрешаю. Мне нет дела до этой вечной бродяжки! Ей не привыкать путешествовать по разным местам и по разным рукам!

– Ты нисколько не изменился. Зря я и рассчитывал! – И Франк вновь включил, отменённый было, режим невидимости Рудольфа как реально существующего объекта. Для себя. Они разошлись и уже не общались.

В ожидании неизбежной разлуки

Икринке было плохо. Будто она сидела в узком и засохшем глубоком колодце, из которого видишь небо, но плечами ощущаешь лишь склизкую черноту. Небом был Антон. Его любящее лицо смотрело на неё сверху вниз. Он ничего не знал. Он верил, что после родов им разрешат улететь на Землю. Но Икринка уже знала, что её туда не пустят, как не пустили в своё время её мать, не умея объяснить их нереально реального существования. Кто они были? Земные женщины из неземных миров? Не увидит она их бирюзового неба, их струящихся за горизонт прохладных рек, их лазурных морей, белых пляжей, и не будет она нырять в прозрачные и ярко синие волны в нарядном купальнике. Не будет ходить по земным тропинкам вместе с Антоном, как он мечтает, и никто не будет любоваться на её яркую молодость, на уникальную её жизнь.

Франк показывал ей, как происходят роды. Это было страшно, если по виду. И от этих родов уже никуда не убежишь.

– А нельзя меня усыпить? – спросила она. – Как маму? Чтобы я ничего не почувствовала, а ребенка извлекли без боли?

– Зачем тебе насильственное вмешательство? – удивился Франк. – Подобное воздействие имеет неизбежные и ненужные последствия. А ты молодая и здоровая, прелестная женщина, не как была мама. Боль будет максимально ослаблена. Её и не будет почти. Ребёнок родится здоровым. Потерпишь самую малость, чуть-чуть. И представь, какое счастье! Ваш совместный малыш. Ты приложишь его к груди. Это самый счастливый миг в жизни женщины. Как можно лишать себя этого счастья?

– Но это же так противно, страшно, я не переживу! – хныкала она дома, – Я не понимаю, как сможет этот огромный ребёнок выйти из меня?

Антон утешал, – Ты смешная. Зато, представь, нас будет трое! Ты только подумай, какое счастье испытаем мы с тобой.

– Этот ребёнок, он такой страшный! Я его не люблю.

Антон злился, – Замолчи! Почему ты такая? Это не этот, а наш ребёнок. И он прекрасен. Он будущий человек.

– Зачем мне это? Мы бы сейчас гуляли как раньше, купались и любили. Я была бы стройной. А сейчас? Что мы натворили? Ты врёшь, что я по-прежнему красивая. Желанная. Ты меня только жалеешь. Потому что ты добрый. Мне дедушка рассказывал, как мой отец пренебрегал моей мамой, когда она носила меня. Он даже забыл о ней. И не хотел её видеть и ласкать. Она никогда ему этого не простила. Но это от того, что он никогда не был добрым. Я же вижу, какая я стала уродина! Что мы натворили? Зачем? Так быстро!

– Но, ты же сама всё решила. И я тоже этого хотел. Чтобы были дети. И много. А иначе, зачем любить?

Её беспощадный отец ничего не говорил Антону. Жалел его. И не жалел её. После того, как она отторгла его от Нэи, он ожесточился, и она это чувствовала. Нэя где-то спивалась, а он, когда Нэя тут страдала всем на радость, этим местным животным, вроде Иви и её компании уродов, ничуть не печалился, а жил в своё удовольствие, как привык, а теперь, когда её нет здесь, он осунулся, и в глазах его стояла тоска. И он не хотел прощать её, Икринку, хотя сам и оттолкнул Нэю, сам не хотел за ней ехать, чтобы её вернуть, как предлагал доктор Франк. Не желал ей прощать неожиданного мужа и попоек с творческой богемой Паралеи.

Поэтому он говорил с Икринкой холодно и жестоко. Говорил, что ей придётся тут остаться. Ребёнка Антон, конечно, у неё заберёт, но сам ни за что тут не останется. Даже из-за неё. Он бы, например, остался. Но сейчас и ему нельзя. Он вбухал в эту планету двадцать лет жизни, но если перевести эти годы на земной срок, то он, по растрате своего биологического ресурса, оставил тут все пятьдесят. И ему необходимо восстановление по стандартам Земли, очень сложное в медицинском смысле и технически невозможное здесь. Останься он тут ещё, и земные технологии ему уже не помогут. Он быстро умрёт. Какая ей будет от этого и польза? Конечно, он сделает всё возможное, чтобы она прожила тут безбедную жизнь, по меркам этого социума, конечно, а не объективно прекрасную. Возможно, что Антон будет к ней и возвращаться, но жить тут он не останется. И она, живя лучше многих, не будет защищена от местных условий. Раннее старение, болезни, всё это нельзя преодолеть даже при помощи их всесильных якобы супер средств. Антон будет и в пятьдесят лет юноша, а она, увы. Девочкой она в пятьдесят лет выглядеть не будет. Даже при помощи земных препаратов. И что тогда? Он же, её отец, не Бог, чтобы изменить их здешнюю природу, их антропологию и здешние условия. А она местная. Она тут родилась. На Земле же вмешательство в организм ребенка производят ещё тогда, когда ребёнок пребывает в эмбриональной стадии развития, внутри матери. Вскрывают резервы человека, усиливают их почти фантастически. Можно, отчасти, сделать многое и в ранние годы жизни, и её ребенка ещё можно сделать человеком, соответствующим условно-средним земным стандартам, но с нею этого сделать уже нельзя. Можно только поддерживать внешнюю моложавость. А это не то же самое, что молодость подлинная.

– Как же Нэя? – Икринка понимала, что, говоря такое, он переливает в неё свою избыточную горечь, мстя за Нэю, – ведь она же старая уже и сейчас. А ты её любил, или ещё любишь?

– Кто старая? Нэя? Да она была краше всех тут девушек, вместе взятых. И потом. Я же не собирался любить её вечно. Кто может поручиться за вечность? Сказать можно всё. Я же предпочитал всегда быть честным. Она была нужна мне на Троле, а на Земле будут другие женщины. Там столько красавиц, миллионы, и я могу любую себе выбрать. Ну и меня, конечно, там выберет, поверь, не худшая представительница нашей земной расы.

– Ты забудешь там маму?

– Захочу и забуду.

– А Нэю? Ведь не забываешь?

Он молчал.

– Верни её. Она простит. Она поступила так от обиды. От страха, что отнимут ребёнка.

Но он уходил куда-то в свою непроницаемую душу, похожую на каменную глыбу. Не просто так любил он эти камни. Было в нём что-то сродни им.

– И меня тоже забудешь? – и она видела в его глазах страдание, которое он уже и не скрывал, как это было и тогда, в первое время после гибели мамы.

И всё это толкало её туда, куда она не хотела, на вершину той горы, на чьём уступе она впервые увидела въявь его нездешние и зовущие глаза. Своего Избранника. Своего Антона. А если бы тогда он её взял в свою сферу? Всё произошло бы гораздо раньше, и у них было бы больше времени. И зачем дедушка спрятал её тогда в пещере? Чего испугался? Зачем не дал её увезти тогда же? И она рисовала невозможные образы из прошлого, как она садится на его колени… А Олег? Олег ошарашено смотрит на них… Она выходила из призрачных видений и бросалась к Антону, к которому в последнее время испытывала столько злости. Она обнимала его с прежней любовью, и всё у них происходило столь же ярко и страстно, как в их первые дни. И не рождённый ещё ребёнок был незримым участником их любви. Острота этих последних дней была настолько потрясающей, что она ходила, шатаясь от счастья и забывая о неотвратимости того, что надвигалось.

Но Хагор никогда не забывал об этом. Он ждал, когда же, наконец, Зелёный Луч отрежет от него его ужасное прошлое и даст ему надежду на возвращение в своё, неведомое для землян и местных кристаллическое, мерцающее Созвездие «Рай», под лучи своей алмазной углеродной звезды. Где он встретит несчастную Гелию и упадёт перед нею на колени, моля о прощении и о невероятной возможности видеть её, хоть иногда, хоть издали. А она уже, возможно, бродит по кристаллическим пескам, грея свои босые ступни, сушит свои чёрные волосы после купания под лучами красного светила. И не он, а Нэиль исцеляет её от следов земного зверя, и не ему, а Нэилю плетёт она ожерелье из белых опаловых лилий.

Икринка

Посещение личного отсека шефа Венда

Ожерелье из белых опаловых лилий украшало шею девушки с картины, и Антон сразу же узнал её, не мог ни узнать. Он стоял перед картиной и не слушал того, о чём говорил ему Рудольф. В его довольно просторный для подземных помещений жилой отсек Антон попал впервые. Панель в спальную комнату оказалась открыта, и картина была увидена им тотчас же. Завороженный красотой, Антон впёрся в спальню шефа, а ведь был он всегда человеком стеснительным и деликатным. Рудольф проследовал за ним и без слов наблюдал за отрешённым созерцанием подчинённого, обычно не проявляющего подобного своеволия.

– Дело вот в чём, твоя служба на том объекте, когда ты, по сути-то, дублируешь Олега, не просто опека над ним, как ты можешь себе это объяснять, а моё очень ответственное задание тебе…

– Она похожа на мать, только волосы у неё светлые, земные как ваши. Это единственное, что она и унаследовала от вас. А когда вы так говорите «дело вот в чём», то вы как Арсений Тимурович. Он всегда говорит именно эту фразу, когда собирается кого-то отругать, но не умеет этого.

– Я умею. Отругать. Причём делаю это без вступлений, насколько тебе известно, не щадя ничьей ранимой души, – Рудольф зашёл несколько вперёд, закрывая собственную кровать и картину над ней. – А ты что же, решил, что подземный деспот вызвал тебя к себе в собственное персональное логово ради того, чтобы тебя отругать, как ты выразился? Дело вот в чём, и это касается не только Олега и не только тебя. И хотя это касается всем очевидной, возникшей в его сознании сдвинутости во времени, разговор сугубо личный. Я специально и позвал тебя к себе, поскольку у меня тут нет никаких записывающих устройств слежения. Понял? Здесь стерильная зона. И доктор Франк только делает вид, что не в курсе причины его внезапного сдвига, поскольку это состояние искусственное и вызвано именно воздействием доктора Франка. Но если ты подумал, что он как-то вещественно воздействовал на особые мозговые структуры Олега, то это не так. Франк, чтобы тебе было проще усвоить, маг, в некотором роде чародей. Его воздействие другого порядка. Оно не на материальном уровне в привычном понимании. Оно информационное – биополевое. Он оказал воздействие на сознание Олега, войдя туда через его бессознательные уровни психики. И это жестокая необходимость. Само по себе теперешнее состояние Олега будет иметь строго ограниченную по времени протяжённость. Пусть на Земле разбираются с ним, когда в «Сапфире» обнаружат его некоторую неадекватность. Туда через одного все такие прибывают. В звездолёте его сразу отправят в стазис – камеру, и он тут же уснёт до самой Земли. А если бы мы дали отчёт о его состоянии до погружения в звездолёт, то от нас потребовали бы предоставить по всей форме все сопутствующие его душевному повреждению обстоятельства, потребовали бы создать целую повесть в мельчайших деталях, что да как. А для них там, в ГРОЗ, нет незначительных деталей, мелочей. Ты понимаешь это? Все по возможности поступают так, как мы. Никаких претензий к нам уже никто не предъявит. Может, на него подействовал всплеск неизученных излучений во время перелёта, неисправность систем самого звездолёта. Да мало ли чего. Такое сплошь и рядом. И это ещё хорошо, если они доберутся живыми до Солнечной системы, до самой Земли. Нам же к чему вешать на себя всяческие недоразумения? Скажут, если у вас там люди память теряют, с ума сходят, значит, управленческая система ваша несовершенна. Будут нас, меня в смысле и доктора Франка, он же у нас психотерапевт, и ещё некоторых разбирать по молекулам, где и какая из них дала сбой в своём функционировании. Метафорически изъясняюсь, понятно. А у нас и без временно чокнутого Олега столько будет проверок впоследствии, что тебе и не представить. Ясно о чём я? И все, кому надо, уже в курсе нашего такого вот заговора. А он там заперт в горах на объекте, и ничего особенного. Ему только лучше там. Воздух горный и свежий, безделье полное, спи себе и почитывай, что он и делает, кажется, с удовольствием.

– Но сам он вдруг всё расскажет? Или специалисты в «Сапфире» как-то извлекут нужную информацию?

– Не расскажет. Не извлекут. Франк поставил ему блокировку на те события, которые он тут пережил, и вовлёк в них не только Артура, но и меня персонально. Поэтому он и кажется странным теперь всем, поскольку эта мера была вынужденной. Я же предупреждал его, чтобы всем лететь вместе. Нет! Упёрся как бык. Бык и есть. А так он придёт в идеальную и прежнюю норму, как только окажется вне пределов изучения структур «Сапфира». Блокировка Франка временная. Франк специалист, какие на перечёт, чтобы ты это понимал. Вот и вся загадка утраты его памяти. Он нисколько не помешан.

– Так его память о годах жизни на Паралее стёрта умышленно?

– Не стёрта. А временно заблокирована. Ясно? Эта методика разработана и создана только Франком Штерном – нашим доктором. Она безопасна в том смысле, что не угрожает будущему здоровью человека. Но может утратить эту безопасность, окажись в руках тех, кто способен к злоупотреблению. О ней и не должен знать тот, кому не положено. Это его тайна, доктора Франка, имеющая чёткое нравственное обоснование, и он не хочет дарить её карьеристам из ГРОЗ.

Антон не был тугодумом, и всё понял. Здесь никто и никому не лгал. Это было правило выживания, кодекс земного человека в иноземной среде. Его собственное мнение никого не интересовало, и было ли оно, это его мнение, правильным? Он вернулся зрительно к картине, продолжая впитывать её в себя. От неё исходила прохлада, особая живая и стеклянная тишина. И он вслушивался, как будто вот-вот раздастся голос земной кукушки с берега, заросшего такой чудесной, земной по виду, сплошь зелёной и влажно-блестящей растительностью, как оно бывает после летнего ливня в жаркий земной день в среднерусских широтах. Девушка на картине не только дышала, но и улыбалась, и глаза её были другие, не такие как в том сомнительном фильмеце. Глаза абсолютно счастливой в земном понимании, а однако же неземной, женщины сияли ему из рукотворной глубины.

Антон, глядя на неубранную и скомканную постель шефа, понимая своё вторжение как нарушение, следовал и своим воображением на запретную территорию. Ему представилось вдруг недавнее прошлое Рудольфа, когда у него обитала тут Нэя. Воображение опять же бесконтрольно сплело в нём порнографическую картинку, имевшую тут своё недавнее воплощение. И если Нэю, хорошо помня её по пляжу, с её миниатюрным сложением, с пышной грудью, он представил себе то, от чего покрылся мысленным румянцем за скачок собственного воображения за недолжную черту. Кожаная жилетка шефа, надетая им на голое тело, короткая и распахнутая на его груди, вероятно, и спровоцировала подобный, пусть и мысленный, а негодный заскок.

О том, как Нэя выражала свою любовь в её наивысшем градусе, – стоном, криком, вздохом… Самому узнать не пришлось, и он никогда об этом не жалел. Наоборот, холодел при одной мысли, думая о том, что стал бы делать, произойди оно? А тем ни менее, зрительно Нэя виделась чётко, точно такой же, какой видел её в озере. С экстатически блестящими и незрячими глазами, приоткрытым ртом, с руками, поднявшими распущенные волосы вверх и открывшими шею, с манящей своей грудью, страстно выдвинутой вперёд, приподнятой эротическим импульсом, охватившим всё её существо, и…

С укрытой водой нижней частью фигуры! Сработал волевой тормоз, – не суйся за запретную черту. В тот день, на озере, она сочла, что её никто не видит, она укрыта от любопытных глаз с берега прибрежной растительностью, не понимая, что с холма отличное обозрение. Кого она там себе представляла? Старый Франк напрягся и замер, забыв о том, где он. Приостановил дыхание и подался вперёд всем корпусом, – зрительное впитывание речной нимфы давало ему сильные ощущения. Антону стало очевидно, – старый кряжистый пень, по выражению Рудольфа, пустил стремительный побег вверх. Отчасти и жалкое зрелище для его молодого соседа, о чём Франк сразу же сообразил, будучи человеком проницательным настолько, что усёк это сразу же. Даже не взглянув на Антона, уловил его реакцию на себя. Да что поделать, если душа-то никогда не стареет, а у него и физика тела была в великолепной норме. Мысли о старом докторе возникли и уплыли за ту самую границу допустимых представлений.

Но какая-то злость на доктора заодно с Рудольфом и толкала Антона на низкие представления о них. Они посмели сделать из психики Олега опытный экспериментальный полигон для разработок этого «мага» ради укрытия своих делишек. Да ведь доктор любил Олега как сына, знал его как никто тут. Значит, у него были серьёзные причины, вызванные и дальнейшей участью самого Олега, чтобы поступить так. Если в поведении Рудольфа и можно было заподозрить что-то, что и не укладывается в этические рамки, то в отношении Франка, – нет. Если доктор так поступил, то этому были основания, более важные, чем предписанные нравственные нормы, нарушение которых лишает человека статуса не просто разумного, а звёздного разумного человека.

– Ты подумал о женщине? – спросил у него Рудольф, и Антон вздрогнул от его голоса.

– Вы о картине? Да. Она гениальна. Кто же автор?

– Ты думал о женщине, живущей в настоящем времени, а не о картине.

– Вы о ком? И как это…

– Не смеши меня. Я не доктор Франк, разумеется. Но я прошёл такую выучку у таких учителей, что тебе, открытому и абсолютно прозрачному для меня мальчику, не укрыться за лепетом лжи.

– Я подумал об Олеге, а заодно и о той девушке, помощнице Нэи. Она осталась тут, я её встречал. Изменилась не к лучшему, очень грустной выглядит. Олега же тут нет…

– И что?

– Она, кажется, любила его…

– Да ты шутник или ископаемый романтик, как твой шеф Арсений, что сомнительно. Как же именно она его любила? Если так, как тут и принято у большинства трольцев, то необходимо срочно подобрать некое новое слово для обозначения взаимоотношений уже нормальных людей. Это уж точно.

– А Нэя? Она же…

– Свободен! – рявкнул шеф, и Антон развернулся, как механический солдатик, и был вынесен за пределы личного отсека Венда словно внешней и неодолимой рукой. Хотя тот к нему и не прикоснулся. Вспотев от испуга и онемев от удивления, он стоял, не двигаясь.

Нисколько не радостное кофепитие

– Вольно, – насмешливо и уже дружелюбно произнёс Рудольф, появляясь следом. – Садись, – сказал он просто, плюхаясь сам на угловой серебристо – серый диван в небольшом помещении, служившем и холлом и единственной комнатой жилого отсека, исключая маленький кухонный отсек. Роскошью в подземном городе не баловали никого. – Чего стоишь как не родной? Будем общаться уже по-семейному. Алкоголя я тебе, понятно, не предложу, никогда сам не пил, не пью и тебе не советую. Да и нет его тут ни у кого. Так если попробовал для эксперимента пару глотков. Раз на Земле было перед отлётом самым, второй раз здесь. И пакость эта настолько очевидная, что и говорить об этом не охота. Закусок у меня на данный момент нет, а вот если кофе? – Рудольф на удивление быстро и профессионально приготовил Антону и себе очень вкусный кофе, принёс его и извлёк откуда-то воздушный зефир, изготовленный умельцем доктором из яблочного пюре и непонятно каких ещё ингредиентов. Редко занимаясь врачебной практикой, доктор Франк давно уже был неотъемлемой и важной частью кухонного отсека, стряпая полезные для здоровья натуральные лакомства из фруктов и ягод. Это было одним из его увлечений – «хобби». Антон с непосредственной жадностью набросился на воздушные шарики, глотая их, поскольку ему редко доводилось ими угощаться. Просто потому, что они съедались очень быстро другими ребятами, постоянно обитающими в подземном городе. Подобные вкусности в столовом отсеке не залёживались.

– Как же вы говорите о Франке и вашей с ним договорённости, когда вы или он, или вы оба, этого я не знаю, враждебны по отношению один к другому?

– Это так, если на уровне бытовой плоскости. А на другом уровне, более высоком, и уже не плоскости, а объёма, чтобы ты понял, мы с ним общаемся. И по-другому не может и быть. Дело вот в чём… – и тут он засмеялся. Антон сел не совсем рядом, а с краю. Но Венд придвинулся ближе, рассматривая его без церемоний, как всегда делал. Он с явным сожалением наблюдал за опустошением вазочки, на дне которой очень скоро осталась только белая пыльца кондитерской пудры. Вздохнув, он отпил глоток горького кофе, закусить который было уже нечем. Отставив чашку, он вперился в чавкающий рот Антона, – последний лакомый шарик исчезал в нём. Возможно, сам он и не хотел сладкого и не жалел зефир, а только дразнил Антона, изображая некий укор прожорливому «родственному» гостю.

– Вы, кажется, видите меня не впервые, чего и таращиться настолько изучающим взглядом?

– Да ты не смущайся. Не девушка ведь. А и те на Земле давно утратили это качество. А вот местные ещё нет. Франк же, чтобы тебе было понятно, не совсем мне чужой. Он мне родственник по материнской линии, но как-то запутанно это, да и не в том дело. Мы же связаны профессионально и звёздным кодексом, а быт, трения душевные – это всё мелочи. Дело вот в чём… – и он опять засмеялся. Затем он поморщился, и стал массировать себе открытую волосатую грудь в районе левого соска.

– У вас болит сердце? – изумился Антон.

– Болит. Иногда. Но это не физическая боль. Это душевная маета.

– Кто были ваши учителя? Откуда у вас такие возможности в управлении другими? Это же не врождённые способности, насколько я понимаю.

– Учителя были разные. Частично на Земле учили, частично тут, Разумов. А частично я сам постигал науку жизни. Главный мой учитель, открывший мои, как ты выразился, способности, был тем, кто стал моим врагом и сбросил меня сюда. Я был в числе его приближённых и особо ценных учеников. Вот ведь совпадение. Так же и я когда-то сидел рядом с ним, он поучал меня, и я был возлюбленным его дочери. Только не за дочь свою он меня возненавидел, а за целый комплекс причин, знать которые тебе ни к чему, да и не интересно это уже никому. Но я с тех самых пор всегда держу его за некий отрицательный эталон – как не надо общаться с подчинёнными. Он был авторитарен и подлинный деспот на грани самодурства. Хотя людьми управлять он умел. Умел и внушать к себе любовь, как к кумиру. Мне это также претит. Никакой человек кумиром быть не имеет права, если он подлинный человек, а не раздутый лакокрасочный идол. Нельзя упиваться доблестями любого человека, кем он там ни будь. Как опять же нельзя и судить любого с позиций облаков, на которых никому не высидеть. Любой же провалиться вниз, если сам по себе, по естеству.

– Так почему же вы, шеф, отринули Нэю? Вы правы, и я думал о женщине, о ней. Я подумал о ней сразу же, когда вторгся без спроса в вашу спальню. Мне её жалко, и Икринку жалко, она страдает за Нэю. Скучает…

– Она сбежала сама! Сама. Не мог я её выгнать. Она… Да. Я тоскую, потому что история эта будет иметь продолжение. Но какое? Дело вот в чём… – и тут уж он не засмеялся. – Ты подумал, что я животное. Но это не так. Отчасти и ты животное. Каждый оно, отчасти. И всё же, Антон, насколько же избыточно ты красив, как не положено мужику. Но думаю, что юной девушке это не может быть помехой в любви. Они любят глазами, физически, пока молоды, а взрослея, любят уже несколько иначе. А мужчины наоборот. Пока мальчишка одержим своими возникшими взрослыми потребностями, он за красавицу любое женоподобное чучело сочтёт, а в зрелости мужчина становится привередлив именно к физическому облику женщины, требуя часто невозможного, чтобы и душа была развита, как и тело, чтобы она была совершенством вся целиком. Да где его взять, совершенство? Да ещё тому, кто сам совершенством не является нисколько. А она, ты понимаешь, близка к этому настолько. К совершенству. Не совершенство, но близка. Внешность приглядная, да. Но душа этой женщины – это же возносит куда-то, едва её коснёшься. А теперь? Что теперь? Она извалялась в какой-то трольской свалке, посмела выйти замуж за пьяницу и дармоеда, так и хотел сказать – дерьмоеда. Но нет! Он понимает в женщинах, абы что жрать не станет. Увидел бы его, веришь, стёр бы все его кости в порошок. Тролль похотливый! – и тут Рудольф сжал кулаки до набухания синих вен на них. – Убью это трольское животное! Я знаю, где он обитает. Не только у неё в том домике. Только не решил пока, как.