– Может, не стоит, – пробормотал, подавленный его бурным выплеском, Антон. Низкая злость не украшала Рудольфа, да и кого она украшает. Он стал именно таким, каким и возник в отклонившемся не в ту сторону воображении Антона. Лицо потемнело, напряглось, рот оскалился, верхняя губа подёргивалась. Он подался вперёд, поражая Антона своей неконтролируемой эмоциональностью, явленной так откровенно во второй раз после того, как Рудольф-отец вошёл в его лабораторию, узнав о дочери, пойманной Антоном, как он полагал в качестве местной девочки – развлекалочки.

– Эх ты, гуманист, защитник местной фауны, – Рудольф быстро овладел собою. Это он тоже проделывал виртуозно. – Я никогда не обижаю малых зверушек, даже если они, бывает ведь и такое, ранят весьма ощутимо и больно. Я уничтожал только врагов, как и положено солдату вражеского солдата, а так? Я в этом смысле, в смысле хищной агрессии, абсолютно травояден. Не пугайся. А то ведь решишь, что я это серьёзно. Это всего лишь холостой выхлоп. Так мне легче.

– Фомич так и ласкается к Олегу, а Олег не признаёт в нём собственного выкормыша, да ещё удивляется на то, почему дикий кот, никому не дающийся в руки, прыгает иногда к нему на колени. – Антон свесил голову. Речь шла о коте, найденном Олегом малюсеньким котёнком где-то в столице Паралеи. Зверёк был замучен росшей как сорная трава и зловредной мелюзгой с окраины столицы. Они искупали его в какой-то ядовитой краске, и его шёрстка имела дикий зелёный цвет. Вибриссы частично оборваны, а одна из коротких лапок повреждена. Любящий всякую малую тварь, парень приволок его на отдалённую базу, где отмыл котёнка от краски. Только испорченная шерсть с повреждённой кожи слезла, и зверёк стал лысым уродцем. Все смеялись над Олегом, но он и тогда заботился о нём, лечил и приручал к себе. Спустя же короткое время громко фыркающее недоразумение обросло настолько пушистой ярко-оранжевой, искристой шерстью, что напоминало клубок на коротких лапках. Так Фомич и остался жить на самом далёком объекте у границы гор с пустынями, прозванный Фомичём за свою способность к яростному, затяжному фырканью. «Фо-о, ф-ф-фо-ч-ч» – примерно так можно было перевести его звуки в буквы. Кошки в Паралее были по преимуществу полудикие, маленькие и вислоухие. Фомич на приволье стал охотником, ловя многочисленных травяных грызунов, объедаясь ими настолько, что презирал человечьи подачки. Но приходил на объект регулярно, считая и его своей законной территорией. В руки он никому не давался, исключая Олега, своего кормильца с малолетства. К Олегу он влезал сам, когда тот читал, отдыхал или просто сидел. Маленькое животное вызывало восторг и умиление в большом человеке, и часто Олег замирал с протянутой для ласки рукой, силясь вспомнить нечто, что упорно не вспоминалось. И только кот вызывал в нём эти странные приступы очевидного усилия: вспомнить. Но что было необходимо вспомнить? Антона, в отличие от Артура, Олег помнил, ведь они вместе проходили предполётную подготовку перед отбытием на Паралею. Но общался сквозь зубы, как это и было тогда. Антон – чужак, общего между ними – ничего. С другими было не лучше. Он мог спровоцировать драку, а в целом молчал, полностью уйдя в себя. К общительным людям он не принадлежал.

– Тягостное задание, если честно. Поскорее бы его забрал звездолёт. Я считаю дни до его прибытия. Олег всё также прекрасно разбирается в машинах, поёт земные песни, когда один, купается, гуляет по объекту. А тут и говорит: – «Ну и детским же садом оказалась эта штрафная отсидка, таким же скучным, пресным, да и песка белого тут завались. Формочек, правда, нет. Зато машины вместо игрушек, роботы, чтение, и в такой же ограде, где я вечно сижу. Но если так мало надо тут торчать, то я перетерплю. Почему мне не разрешают летать? Куда я тут двину, если вздумаю бежать? А вернусь на Землю, то опять дам в зубы тому гаду. «Зачем», – спрашиваю, – «чтобы опять заперли в детском саду? Опять не давали возможности летать тебе на твоих любимых машинах»? «Пожалуй, это аргумент в пользу того, чтобы забыть того пса, возомнившего себя звёздным десантником». Если бы вы знали, Рудольф, как болит моя душа после возврата с дежурства. Где прежний Олег? Вот он передо мной, такой, какой и был. А я смотрю на него как на чужого, неизвестного, да ещё вынужден общаться с ним как с дошкольником. Он же это понимает, страдает от непонятной неполноты и в себе, и в странном распорядке, в который он включён. Поэтому он и задирает других ребят, которые с ним вынуждены дежурить. Вынуждены, шеф, поскольку это то, что вы и назвали «душевной маетой». А тут он выдал: «Почему у меня сны, что я летаю над горами? Настолько отчётливые. А самое забавное, что рядом девушка – космодесантница. Красивая такая, что я плачу от её утраты, когда просыпаюсь». А сам смеётся во весь рот, чтобы не дать мне понять, что он не шутит. Вдруг эта самая блокировка автоматически будет сброшена с его сознания? Что тогда? Сознание выйдет из своей клетки, а Олег в отместку убьёт вас и доктора Франка за такое вот принудительное его, сознания, заключение в умышленное ограничение?

– Без вмешательства Франка этого не произойдёт.

– Как же? А если доктор не попадёт на Землю?

– И что будет? Олег так и останется Олегом. А с течением лет блокировка будет снята, как ты выразился, автоматически. Сама по себе. В этом и особенность её. Это не навсегда. Конечно, без доктора он испытает нечто сродни шоку, но не девочка, вытерпит, если надо. Он нормален. Только для вас, для его товарищей, он и кажется придурком, поскольку лишён памяти о совместных со всеми вами событиях жизни тут.

Антон обхватил голову руками, испытывая отчаяние по поводу человека, ставшего кем-то вроде душевного инвалида, у которого отрезали не физические, но всё одно ноги, и осталась только половина прежнего человека. Утешение, что это временное состояние Олега, не утешало.

– Так что же получается? Человеку можно закрыть доступ в свои собственные информационные, нажитые и развитые им в процессе жизни, уровни личности? Можно также приделать некий протез в виде чужой информации, сделав её как бы его собственной? Изменить личность?

– Можно, конечно. Только Франк как раз принципиальный противник такого вот моделирования и перекроя самой матричной структуры чужой души. От этого он никогда и не даст доступа к своим разработкам никому, кто до них не дорос качественно. Нравственно.

– Кто же это будет определять? Дорос, не дорос… Так ведь могут насильно вырвать без его согласия. Если есть такие, как вы считаете, некачественные, безнравственные.

– Могут, но только у таких, как ты, а у таких как доктор – не могут. У него мышление работает в несколько ином волновом диапазоне частот, чем у тебя, а также и у того навозного охвостья, что возомнило себя головой человечества. И те, кто попытаются туда влезть, в его персональную матрицу, провалятся со всеми своими попытками, а инструментарий тут бесполезен. А ты кому интересен, чтобы к тебе соваться?

– Да ведь доктор настолько прост, временами смешон, – Антон опять увидел доктора на пляже в его смешных инфантильных, ярко-синих плавках с изображёнными на них какими-то рыбками. Его простенькую радость от ощущения воды, мягкого ветра, его откровения о книгах, которые он любил читать и сочинять сам. Его старческую якобы возвышенную влюблённость в молодую женщину, а на самом деле проявленную как откровенную в своей мужской силе похоть к её очевидным соблазнам. – Булат – балагур, сами же его обзывали. Любитель – садовод по совместительству. Всех закормил своими плодами-ягодами. Мармелад ещё в кухонном отсеке готовит.

– Это всё разные уровни проявления сложности человека. Да он и такой тоже. Смешной, чувственный и лицемерно эту чувственность от всех скрывающий. Как недолжный ему, мудрецу, изъян. Да ворчун и несовременный морализатор. Как и положено деду. И в то же время он гений, Антон. И только Разумов открыл мне на это глаза. А то решишь, что я сам до того додумался. И ругая его нещадно, я только скрываю своё преклонение перед ним, своё восхищение, потому что знаю о нём гораздо больше, чем могу и имею право тебе сказать.

– То есть, это у вас такая внешняя игра. Причём игра взаимная. Он вас презирает как бы. Вы его в отместку высмеиваете…

– Нет. Не игра. Он, к сожалению, считал меня своим соперником, выбрав себе объект для поклонения, который являлся моей непутёвой женой.

– Её, речную лилию?

– Чего и спрашиваешь, если понял. Только это поверхностный слой, бытовой, как я тебе и говорил. Есть и другой. Глубокий. Не видел никогда, как по течению реки плывут опилки там, соринки, фантики, брошенные по неряшливости или недоразвитости иными «любителями» природы в водный поток? Но в глубине их нет. Мусор лёгкий в том смысле, что не способен засорить саму реку. Хотя всегда лучше вообще без всякого мусора и плевков в чистую воду, само собой. Я люблю доктора в этом смысле, в смысле его духовной чистой глубины, а он всё равно не отвергает меня, хотя брюзжит там, отворачивается. Он, если хочешь, отлично знает, что перевоспитает меня. В противном случае, какое ему до меня было бы и дело? Есть я, нет меня. Мало ли тут таких. Не все же мы общаемся, если нет на то профессиональной нужды. Вот у меня тоже было как у тебя. Как ты это говорил про стеклянную тишину, где в тебя вселили будущее, которое ты ещё не прожил, а ты его помнишь. И я тебе верю. Дело вот в чём… – и он подмигнул Антону. – Я, как бы тебе сказать точнее? Знаю или, правильнее будет, видел, но как бы со стороны? Что и я, и Франк в том будущем будем связаны в одном общем и уже не расторжимом деле такой важности, что эти бытовые дрязги, эти женщины, увы! Быстро тут увядающие, а у нас на Земле и при своих выхоленных красотах ещё быстрее надоедающие, всё это преходящее. А вот он и я – нет. Не в том смысле, что мы вечные, а что будущее у нас общее с ним. Только я и понятия не имею, кто впихнул в меня это самое предвидение. И я, осмеивая его часто и на виду у молодняка, в глубине души, – такой глубине, что голова кружится, как туда сунешься без подготовки, взираю на него как на своего будущего духовного вождя.

– Он же старик.

– У него нет понятия возраста. Вот как у того же Хагора. Сколько ему? Вспомнил и чую, не к добру, как водится.

– А как насчёт меня? Если касаемо этого вашего будущего? – не удержавшись от любопытства, Антон не исключал своеобразную игру шефа над его доверчивостью.

– Куда же без тебя? Стал бы я с тобой тут прохлаждаться, если не наше совместное будущее.

– А она? Ваша дочь? Икринка. Наш ребёнок…

– Слушай, я же тебе не пифия на треножнике, да и не жрец, потрошащий птиц на предмет рассматривания конфигурации их потрохов. Я обычный солдафон, хотя и не без начитанности, полученной в музейной башне. Моя мама, видишь ли, была, да и есть, музейным работником. Хранителем человеческой дребедени, как нажитого в веках добра в его вещественном и распадающемся воплощении. А отец – бывший управленец из ГРОЗ, да вышибленный оттуда более ловкими товарищами, всегда готовыми на то, чтобы при случае подставить подножку. А ты веришь в прекрасное будущее человечества объединённой Земли?

– Да, хотя и знаю, что оно не всё объединённое и не всё прекрасное. Я, если в отношении настоящего, то больше пессимист, а по отношению к будущему – оптимист.

– Почему же и пессимист? У вас же отменная гармония, любовь, ребёнок вот-вот выскочит тебе на радость. А уж и радость-то, доложу тебе по опыту, такая, что не раз позавидуешь гнилым аристократам прошлого и настоящего, что не им своими ручками приходится своё дитя пестовать с колыбели.

– Я плохо представляю своё будущее на Земле с нею, и…

И тут Антон просунул руку в зазор между спинкой дивана и сидением, и обнаружил за мягкой искусственно-кожаной подушечкой что-то холодное и твёрдое. Он вытащил нитку разноцветных женских бус, прозрачных и блистающих. – У меня странное предчувствие приближения чего-то настолько плохого… Доктор сказал, что к её здоровью это не имеет отношения, а вообще-то… – он растерянно приблизил радужное ожерелье едва не к носу, а Рудольф выхватил находку из его рук, закончив за него недосказанное.

– Все подобные контакты никогда не бывают продолжительными, и никогда не реализуется сценарий «жили долго и счастливо, и умерли в один день».

– Вроде того.

– До чего же любопытная аллюзия с давно минувшим! Строгий вопрошающий шеф, растерянный космодесантник, и эта женская игрушка. И к чему это наложение столь похожих сценариев?

– Шеф, вы в этом маскараде похожи на бандита из исторической версии Эпохи глобальных войн.

– На бандита? А ты их вживую видел?

– Нет. Не приходилось.

– Это недолюдки, Антон. Опасные именно своей похожестью на человека разумного. Ложнолюди, вот как бывают ложные опята, всякие поганки – имитации под грибы съедобные. Поэтому прощаю твой якобы комплимент в виду твоего дремучего невежества. – Рудольф пересыпал нить с кристаллами из одной руки в другую, играл.

– Это же… ожерелье Нэи. Я узнал. Она не расставалась с ним. Не опалы, конечно, но красиво, – сказал Антон

– Специально и засунула. Я как-то рассказал ей о земной примете, что если хочешь вернуться в какое место, то оставь там свою любимую вещь. Обязательно и вернёшься. Вот она и спрятала. Только никогда ей сюда не вернуться! А приметы – чепуха, что и доказывает эта пёстрая хрень! – Он закинул ожерелье за диван, поскольку между ним и стеной было свободное пространство. – Вот скажи, поскольку у нас с тобой тут неотёсанный диспут подземных философов, – а это не иначе вроде недуга, вроде душевной плесени от подземной и существенной нехватки жизненных вольных энергий или от нарушения циркуляции живого духа, замурованного под землёй по необходимости, – за что один человек любит другого? По преимуществу? Во все эти теории про вечные, надмирные по воззрениям трольцев, души и их половинки, я как-то не верю.

– За что? Разве так сразу скажешь?

– Согласись, что за лик, если по преимуществу. Мы же влюбляемся в лик.

– Так вы же говорили, помнится, что лицо не причём…

– Так это когда я говорил, и главное, в каком контексте. Вот согласись, что у разумной жизни не может ни быть лица. У животного же морда. А у рыб и прочих тварей воды даже и её нет, а так намётка какая-то. У насекомых даже понятие морды отсутствует. У них только гляделки бесчисленные, а и сам рот может быть где угодно. Я считаю, что без лика нет разума. Ты схватываешь мою мысль? Так что эти фантазии бесконечные о бесчеловечных формах разума – невозможность. Чем разумнее жизнь, тем значительнее её лик. Поэтому-то от вида Творца слепнут нечестивые души. А Моисей, помнится, светился даже после контакта со Всевышним. И я верю, что те, кто превосходят нас в развитии, превосходят нас в неисчислимой степени и в своей красоте. Может быть, и не вмещаемой нашими подслеповатыми глазами в себя. Вот насекомым даже не дано увидеть человека, да и просто высокоорганизованное животное в его целостности, воспринять сам факт его наличия, даже если они его жрут и пролезают в его внутренности.

В душе Антона кто-то елозил затупленными зубьями символической, понятно, пилы, пытался перепилить там что-то, так тяжело и больно ему было. И за Олега, и за непонятно ещё кого. – У вас все аналогии тяжкие какие-то. И в общем, и в целом, тяжело всё это! Я об Олеге. Лучше бы я не знал ничего. Ну, заболел человек, так все и считают. Ах, как же мне…

– Не ахай, не девочка! Встал! Быстро на выход! Там и облегчишься в персональном нужнике.

Антон опешил, но послушно встал. – А я поверил, что мы и действительно с вами сидим у семейного очага. Мне было настолько непривычно тепло с вами.

– Я устал. Всю ночь дежурил. Хочу спать. Мне тоже с тобой нормально, в смысле человеческого общения. Но я переел общения на сегодня, я уже ими давлюсь, словами.

Тяжёлые предчувствия

Тяжёлое впечатление от затяжного разговора или от нелепой концовки самой встречи не проходило долго, а возможно, так и осталось где-то, загнанное вглубь, что вызывало непривычную меланхолию, накатывающуюся, вроде, и без повода. Икринка же думала, что он тоже подавлен скорым появлением ребёнка, только делая вид своего несомненного счастья. Но одно не отменяло другого. Счастье как было, так и оставалось, и он не мог объяснить ей, что причиной появления тяжёлых раздумий о жизни и о мире людей вообще, именно тяжёлых, громыхающих в нём и ворочающихся как булыжники на бурном речном перекате, но остающихся на прежнем месте, неподъёмных для его души, является её отец. Что это он завалил его светлое и стремительное русло, может и мелкое, кто ж и спорит? Неподъёмными этими фактами, имеющими объяснение там, куда он проникнуть своим наличным уровнем мышления не мог. К чему и было его заваливать, если прежде было настолько легче, быть как все прочие. Но какие они, все прочие? Все же разные. И он задыхался по ночам от тяжести того, что не имел силы из себя удалить. Если Венд живёт в системе настолько сложных смыслов, а явно он не дотягивал до понимания многого, как и сам Антон, то это и было то самое познание, которое умножает скорбь. Потому что для его одоления, для снятия этой самой скорби, требовался скачок куда-то выше собственной головы. Значит, задача не решается как в детстве у ребёнка. Сел на плечи отца и стал взрослым? Надо было расти годы и годы, чтобы уже стоя на собственных ногах увидеть совсем другой ракурс мира. Мысль об отце сама была скорбью. Он был для него чужим человеком. А вот странный шеф космодесантников тянул к себе именно как отец. И в тайне от Икринки Антон в душе любил Рудольфа как, пусть и не эталонного, а отца. Восхищался им, считая его, может, и не лучшим человеком на свете, а самым интересным и манящим личностно не только из числа земного десанта, а и из числа тех, с кем он сходился душой и умом в своей короткой жизни, поддерживая Икринку в её отрицании отца только на словах. Даже лучше, что она, абсолютно земная девочка, любила только его одного, своего земного мужа. Это делало их связь, как ему думалось, настолько нерасторжимой. Означало ли это, что он уже был несколько скособочен в духовном плане сильным воздействием на себя со стороны Рудольфа? Этого Антон не знал.

До появления Икринки в садах ЦЭССЭИ, в том же секторе, где работал Антон, работала местная девушка Иви. Само здание, где и располагались несколько лабораторий, лишь примыкало к корпусам «ЗОНТа», имело собственный вход, и в основном там работали местные люди, а землян было мало. Иви была студентка, училась в Академии. Она была исполнительна, работоспособна, незаметна как робот. Всё было чисто, стерильно, всё разложено по полочкам, а рабочее место сияло чистотой и блеском. И это всякий раз, когда Антон оставлял после себя груду хлама в виде использованных образцов, грязных контейнеров, пустых стаканчиков из-под душистых местных соков, перчаток, подлежащих выбросу и прочее. Убрав у него, она так же убирала рабочие места в соседних отделах, в этом и заключалась её работа. Для него она была привычной, но ничуть не интересной. Сейчас он почти не бывал в лаборатории, проводя в подземном городе у Рудольфа или в горах на объекте большую часть времени. Получалось, что Арсений Тимурович, его непосредственный начальник, предоставил ему бессрочный загул. Захотел – пришёл, захотел – нет. У Рудольфа была договорённость с Арсением Тимуровичем.

Отношение Антона к девушке Иви было никаким, но внешне дружелюбным. Он забывал её тут же, едва она покидала лабораторию. Когда же она, подловив его за рабочим местом, рассказывала ему весёлые происшествия из жизни Академии, о событиях их студенческого мирка, о тех, кто жил в общежитии Академии и тех, кто обитали в жилом городе ЦЭССЭИ, о том, чем была наполнена ограниченная стенами жизнь, Антон с любопытством её слушал. Но тут же и забывал, о чём она ему болтала. У неё была милая мордашка, смешная, похожая на мордочку пуделя, обрамлённая мелкими кудряшками. Острый вытянутый носик, круглые блестящие, внимательные глаза, вертлявость фигурки. Но в целом она была очаровательна. Она так забавляла его своим сходством с пуделем, что он смеялся время от времени над её жестами и мимикой, не слушая толком, о чём она говорит. Закончив рассказ, она всякий раз столбенела и глядела ему в глаза непонятно и вопросительно, чем и довершала своё сходство с пуделем шоколадной масти. Таким был цвет её кудряшек. Она и впрямь была как лабораторная собачка, около всех сновала, живя своей обособленной жизнью, смышлёная и привычная. Забавляясь её лицом, Антон никогда не смотрел на неё как на девушку. Но он отмечал, забывая об этом тотчас же, едва отвлекался, что она нравится многим, и даже вечно самоуглублённому Арсению Тимуровичу. Заходя к нему, он неявно следил за всеобщей подручной ассистенткой. Подумав о том, что может привлечь к ней, кроме смешного лица, Антон всё же отметил, но скорее с безразличием, что Иви стройна, высока, обладая красиво удлинёнными пропорциями фигуры, и что серебристый халатик – униформа обтягивает её выпуклые формы слишком рельефно. Манящие формы сами по себе никогда его не привлекали, а лицо как раз и не нравилось.

Когда-то, ещё до появления Нэи в городке, во время визитов Рудольфа в наземные корпуса, тому тоже нравилось наблюдать за её суетой в лаборатории. Он садился в крутящееся кресло, грузил её ненужными себе заданиями с целью наблюдать её в движении. Антон считал, что он развлекается от скуки. Как-то он вдруг предложил ей перебраться секретарем к нему в его служебный холл в самом «ЗОНТе» непосредственно. Венд неожиданно встал и подошёл к ней вплотную, когда она была занята своей уборкой, и спросил, не хочет ли она работать у него? Нагрузка уменьшается несопоставимо с этой, а оплата будет больше. Иви вздрогнула, не ожидая того, что кто-то столь незаметно приблизился к ней, едва не опрокинула маленький хрупкий столик, заставленный реактивами и растворами, потому что Рудольф нарушил принятую местными обычаями дистанцию между неблизкими людьми. Антон обернулся на звон чего-то, что упало и, увидев немую сцену, был поражён озабоченностью обычно бесстрастного на вид шефа космодесантников. Но Венд очень быстро вернулся в исходную позицию и стоял уже в стороне от девушки.

– Я посоветуюсь с мамой, – сказала Иви, напустив важное выражение на забавное лицо.

– Кто она, твоя мама? – спросил Венд. Оказалось, мать занимает один из постов в местной администрации, да к тому же вдова известного в прошлом деятеля в самом Центре. Венд тут сделал манёвр в сторону. Пожалуй, сказал он, не стоит этим морочиться. Работа в лабораториях Арсения подходит ей больше по профилю её учебы, чем будет у него. Девица вряд ли поняла, чего он от неё хотел. Она рассматривала Венда как бы свысока, но с заметным усилием, но привычная женская игра ей плохо удавалась. Она пыталась скрыть растерянность, решая про себя, достоин ли он внимания с её стороны. Не слишком ли она оплошала, вступив с ним даже в незначительное общение, поскольку появилась на службе недавно и понятия не имела, кто он и каков его статус. Выглядело забавно. Она гордилась собой, местом своей семьи в иерархии здешнего мирка, имела много поклонников и обижалась невниманием Антона.

– Он внушает мне неприязнь! – поделилась Иви с Антоном, когда они остались вдвоём. – Он не знаком даже с понятием этикета, принятым среди достойных образованных людей. Никогда не склоняет почтительно головы при встрече с сотрудниками, если входит в помещение. Он смотрит на людей так, как будто они прозрачные, а он что-то разглядывает сквозь них, то, что таится за их спинами. И это что-то намного занимательнее, чем они. А эти его ненормально-светлые глаза, пристальный взгляд, от которого коченеешь, его лобастая голова без волос. Да ещё посмел подойти к девушке так близко, что можно было уловить его дыхание, как если бы он являлся моим домочадцем. Не мутантом ли из пустыни был его отец? Мне, конечно, известны особы, теряющие дар речи и чувство опоры под ногами от одного его вида, но я не такого воспитания и развития… – она изобразила негодование. Внезапно она уставилась на Антона, заметно производя мысленную оценку его внешних данных, решая, не оскорбила ли и его? Поскольку он тоже был зачислен в мутанты женским сообществом, проявляющим к нему интерес, но не получая его ответной заинтересованности к их играм. Его характерные внешние данные могли натолкнуть Иви на мысль о сходстве самого Антона с беспощадно критикуемым человеком, чьи визиты к Арсению участились без всякой реальной надобности. Но высокорослые и светлоглазые люди встречались и здесь, как и те, у кого были рыжие, розоватые, русые волосы. Кому-то это казалось привлекательным, кого-то отталкивало как проявление непонятной мутации.

– Он похож на Ар-Сена, – сказал Антон, чтобы прекратить обсуждение, надеясь, что раболепие перед высшими чинами остановит её. Арсения уж точно она обсуждать не станет.

– Господин Ар-Сен очень умный и очень добрый человек. Нечеловечески красив. Жаль, что он… недоступный для меня.

– Да и к женщинам он равнодушный, – рассеянно отозвался Антон, удивляясь её чисто женской проницательности, в чём отказал ей только что.

Девушка таращила круглые глаза, – Да у него возлюбленная есть!

– Где? – спросил Антон.

– Как же где? А его новая секретарь?

– Как-то не успел её рассмотреть. Не хожу в управленческий блок…

– Какой блок? – она сразу же уцепилась за его фразу. – Вы имеете в виду его начальственные апартаменты?

– Ну, да. И кто же его секретарь?

– Прибыла из-за стены. Все удивляются. Она аристократка, богата. Не она, конечно, отец её. Все замечают, из какого шикарного и натурального волокна её одежда. Обувь из атласной кожи, с золотым тиснением. Живёт она отдельно в корпусе наёмного жилья для состоятельных сотрудников Центра. Со студентами общается мало. Но учится хорошо. Зачем ей какая-то работа? Думаю, от скуки..

– Она красива?

– Понятия не имею, каково ваше представление о красоте, – ответ её был упрёком Антону за то, что он не ценит её персональную красоту. Но он и не ценил, потому что не считал её красивой. – Она настолько преисполнена самоуважением к себе, что и не определишь, какова она. Не общается же ни с кем. И выгоняет всякого, если без дела войдёшь туда…. Я и так-то боюсь начальства, чего мне там делать?

– Да, вспомнил, – Антону тайная сторона жизни Арсения показалась занимательной. Ведь он считал его монахом по образу жизни. Как и Венда, впрочем, до поры до времени. – Как-то раз видел её. Неприветливая какая-то девушка. И чем она занимается?

– Чем может заниматься девушка наедине с мужчиной, когда он совсем не старик?

– Да это невозможно! – оборвал её Антон.

– У вас жена это возможно? – она говорила о Голубике. Тогда Голубика была ещё живой. – А для других невозможно?

– Да не о том я. Он же… – Антон не сразу умел подобрать определение, – Выхолощенный какой-то, безразличный ко всему, кроме своих поисков.

– Каких поисков? Чего он ищет? – она ловко поймала его на слове. Это был его прокол. Здешние люди ничего не знали о наличии земного десанта в глубинах своей планеты.

– Да я оговорился. Хотел сказать, кроме своей рутины. Он же часто отсутствует. У них экспедиции, исследования в опасных районах за границами обитаемой страны. В пустынях, кажется. Ты в курсе?

– В курсе ли я? Нет. Но если это и объясняет многие несуразности в его поведении, я имею в виду опасную работу по исследованию зон убитой цивилизации, то не делает объяснимым его непонятный внешний облик. Только к чему мне о нём и знать? У меня с матерью проблемы. Она как пристроченная ходит за тем самым зловещим господином, который вас иногда навещает. У него большой отдел где-то на верхних этажах, не так ли?

– Чем же он зловещий? – тут уж Антон искренне поразился, – и что нужно твоей матери от управленца секретным отделом «Лабиринта»?

– Вы же старше меня, а спрашиваете об очевидных для всех вещах. А он… я не умею сказать. Я его просто боюсь. Боюсь, что это плохое увлечение для моей матери. Над ней смеётся весь «Зеркальный Лабиринт». И для меня тоже ничем хорошим это не закончится. Довольно солидные средства, заработанные ещё отцом, она тащит в столичные салоны для модниц. Она и тут в пробивании проекта открытия местного текстильного модного центра впереди всех. Она же впала в состояние влюблённой невесты. Только вдовец явно не стремится стать её женихом. Мама стала терять контроль над собой, а у неё завидная должность, вокруг неё активизировались конкуренты. После смерти папы мы тут не нужны, и мама держится из последних сил. Сила-то у неё – и у мужчины не у каждого такая есть, но напирают, выпихивают. За стены, в смысле. За хорошо прогретые места всюду ведётся лютая борьба. Разве вам это неизвестно? – Разговор несколько вышел за рамки его любопытства, а девушка оказалась вовсе не глупой, а подкупающе искренней, хотя и по-прежнему не интересной ему.

Антон решил оборвать скользкий разговор и нашёл срочное дело, чтобы от неё избавиться. Но в душе остался какой-то неприятный осадок.

Антон признавал определённое внешнее сходство Арсения и Рудольфа. Подземный шеф в сравнении с шефом наземным не был замечен в особой возвышенности души. Словно бы верхние пласты планеты давили на тех, кто обитал в многоуровневой её глубине, делая их сумрачными и ощутимо более уплотнёнными. Словно бы из их глаз навсегда пропало сияние земного неба, и осталась только зеленоватая зыбкость низкого воздушного свода Трола. Нет, Рудольф вовсе не был худшим среди насельников подземного города, но там происходило много чего. Мужской коллектив без женщин имел, всё же, свою специфику. Но рассуждать о нравственном совершенстве, особенно если речь идёт о носителях непростой миссии, о космических «меченосцах» Рудольф любил на досуге. На ехидные же вопросы Антона о залётных особах женского облика в их космических, стерильных якобы казармах Рудольф искренне отвечал: приличных дочек из приличных семей на всех его ребят не хватает. А парни молодые цветущие организмы требуют подкормки и полива, иначе сброс листвы, сухота корней.

– Ты ведь ботаник? Тебе же это понятно? А человек, он важнее какой-то там биомассы. Даже если этот человек в чём-то и провинился перед земным сообществом. Зачем губить его на корню? Есть такие деревья, искривлённые в стволах, но тенистые и плодоносящие. А есть как палки, прямые, но бесполезные. Каждый человек, даже умный, даже лучший может и упасть. Но это же не значит, что его надо закопать за это в гиблые недра без просвета. Я люблю своих парней. И не собираюсь никому обрезать ветви и корни, как какому-нибудь «бонсаи» в горшках.