Антон уже сидел рядом с Глебом в скоростной машине, потом сидел за своим столом в своём жилье. Глеб варил кофе, но запах кофе не проникал внутрь, как обычно, в носоглотку, а витал рядом бессмысленно, и вкуса не было у того пойла, что бережно налил ему Глеб в чашечку.

– Сурепка, ты абсолютно не умеешь варить кофе! – и Антон капризно толкнул чашечку, выплеснув горячий напиток на руки Глебу, а тот смиренно промолчал, затерев стол ночной сорочкой Икринки, поскольку ничего другого под рукой не оказалось, а Икринка – неряшка всюду разбрасывала вещи.

– Ты идиот, Сурепка! – опять ругался Антон на повышенных тонах, вырывая из рук Сурепина испорченную белейшую сорочку той, кому она уже не понадобится. И Глеб потакал ему, неумело играя в оптимизм, но в зауженных глазах таился удерживаемый гнев. Мол, показал бы я тебе «Сурепку», будь ситуация не такой экстремальной. Сурепин презирал Антона, как и всех верхних ботаников – подданных Арсения. Называть его «Сурепкой» смели лишь друзья из ближнего круга общения.

– Завтра утром вы ещё целоваться будете, вот увидишь, – балагурил он с Антоном, как с психически больным. – Тут недавно один свалился в пропасть, поскользнулся, так все кости переломал, а его собрали. Носится уже как новенький. – Лучше бы он молчал, поскольку не знал слов утешения, да и не могло их быть, этих слов.

Потом тут оказался Артур. Сурепин незаметно для Антона ушёл. Артура сменил Рудольф. Сознание стало обрывочным каким-то. Рудольф сидел на диване и таращился прозрачными, пустыми глазами на стену, где висело изображение Икринки в красном платье. Антон щёлкнул её тогда на той поляне с земными колокольчиками. В её подоле валялись сорванные цветы. Волосы были растрепаны. Она смеялась и была прекрасна. Это был момент до появления того привидения, пришлёпавшего со стороны дороги. А снимок он перевёл в нужный масштаб и украсил пустую стену холла. То был их знаменательный день.

– Где это происходило? – спросил Рудольф, – зачем ты поместил её в земной ландшафт? Платье откуда такое? Как у куклы?

– Какой ещё куклы? – спросил он неприязненно. Но пояснил, – Нэя сшила.

– Нэя? – Рудольф уставился в пол.

Антон пребывал лишь в своём горе. Однако, он уловил родственные себе вибрации Рудольфа, ведь он тоже испытывал горе, но скрывал это от всех. Его утрата была даже двойной, если знать о ребёнке Нэи. Хотя так ли и был ему нужен ребёнок несчастной Нэи, да и её он сам и отбросил. Артур принёс кофе Рудольфу в холл. Рудольф пил, и Антон видел, что вкуса он тоже не чувствует. Артур нажал пульт местной чудо-техники. Заорал чей-то бодрый голос с панели на стене. Местное пошлейшее телевидение с утра и до ночи изливало неиссякаемый оптимизм, и это на фоне тяжелейшего кризиса жизни страны. Но видимо, им это помогало. Так думали некоторые, хотя было ясно, что это идёт тупое зомбирование людей. И все там были нарядны, девы пышногруды, мужчины улыбчивы, дома утопали в роскоши. Рудольф слегка ударил Артура по руке, и Артур выключил, растерянно сев с краю. Все трое они погрузились в молчание.

По следам ушедшего счастья

Странный рассказ Артура

Молчание опускалось сверху, из ледяной бесконечности, на все его вопрошания, задушенные внутри вопли, где оно, «Созвездие Рая»? И где она? И вот помаленьку – потихоньку, как и бывает оно у людей после шока утраты, жизнь его вошла в некий новый и странный алгоритм. Нет, это не было облегчением, если только в том смысле, что переживание утратило остроту, а при этом опустилось глубже, и уже там меняло всё его прежнее существо, вытесняя последние остатки сверкающей и легковесной юности. Оно что-то там стёсывало, стачивало и одновременно заостряло некие новые грани, давало другую огранку тому самому внутреннему кристаллу, через который душа человека и смотрит на мир, в котором обитает, и его восприятие мира принадлежало уже другому Антону. Только в отличие от подлинного кристалла, удельный вес его души не стал легче, а утяжелился на несколько порядков и изрядно помутнел. Подобно маятнику в древних напольных часах из музеев, похожих на громоздкие тёмные и гулкие шкафы, совершал Антон одну и ту же траекторию движения. Оно точно также происходило в давяще замкнутом пространстве, утратившем свет и, казалось, воздух, – от холла для совещаний в подземном городе до маленького городка в провинции, в домик с зелёной калиткой.

А то, другое Запредельное, колышущееся изумрудным инопланетным океаном, куда не было допуска его пониманию, в чём и растворилась Икринка, и что необъяснимо открылось ему в подземном отсеке, захлопнулось потом и оставило твёрдое убеждение, что это не было ни расстройством ума, ни галлюцинацией. И если в тюремном морге Паралеи он мог объяснить подобные видения за ныряние повреждённого сознания в пучину бреда, выпадающего за границы его земных представлений, то пережитое совсем недавно – нет. Это ни с чем не сообразное голографическое видение, чему он только впоследствии постарался придать некое соответствие с тем, что мог понять и принять мозг человека, раскололо необратимо фундамент его мировосприятия на две колеблющиеся под ним плиты, на стыке которых он теперь стоял. И его мысленно шатало, потому что ни одна из них его не держала прочно, норовя ускользнуть из-под него в бессмысленную пучину без названия и образа. Хор-Арх был реальным живым субъектом, как Артур, как Рудольф. И так же объективно присутствовал в отсеке страшный и свирепый старый хрыч.

Артур вскоре показал ему странный нож, он нашёл его на полу отсека, завалившимся за кристаллический стол, а потом по совету Антона показал его Рудольфу. Тот переменился в лице, выхватил и сказал, что он может быть отравлен. Успокоившись, он объяснил Артуру, что такие ножи носят с собой наёмные убийцы из уголовного мира Паралеи. Вполне возможно, что кто-то из ребят присвоил его как редкий сувенир, не понимая его опасности. Тайный подлый механизм открывал скрытый узкий канал в полости орудия, наполненный ядом, вызывающим паралич нервных синапсов вплоть до остановки дыхательного центра. И безобидный ножичек, похожий на игрушку, убивал практически мгновенно. «Даже в этом», – бурчал Рудольф, – «они похожи на наших «остроумных» предков, неутомимых изобретателей разных способов убийства». Трёхгранный узкий нож возник в жизни Антона на Троле в третий раз. По счастью там, в тюремных подвалах, полость ножа была почти пустой. А то бы и не было его здесь. И нигде не было. Или где-то он бы был? Там, куда ушла она? Но куда, и где это?

И ещё одна деталь помимо ножа. Когда он очнулся, хотя и не было похоже на то, что он очнулся, – всё произошло без всякого перехода, – в руке его были травинки. Пахучий, нагретый его ладонью, свежий пучочек травы, будто он только что сорвал его в лесопарке. Но разве он его срывал? Он помнил, что на берегу того непонятного бесконечного резервуара он пытался схватить Хор-Арха за грудь, чтобы вытрясти объяснение всему происходящему. Сгрёб его тунику, похожую на мешковину и удивился тому, что грубая на вид мешковина была шелковой на ощупь, а трава на груди опять повергла в изумление. Она росла из его тела! Как растут волоски у человека из волосяных фолликул на коже. Это даже отвлекло на миг от Икринки, так было несообразно ни с чем. Но маленький лесовичок был настолько добр, что его неправдоподобность не внушала ужаса. Он был всё же инопланетянин. Трол был плохо изучен. Борьба с опасными диверсиями паучьих выползней, ограниченный во многом материальный ресурс, да и просто малый срок пребывания здесь не давали пока возможностей изучить, как следует огромные просторы этого мира. Все силы были сосредоточены на укреплении и развитии тайных баз, их охране, – исследователи придут потом. Надо было всё рассказать Рудольфу, доктору Франку? Или нет? Чтобы они сочли его безумцем? Вернее, впавшим в состояние временного помешательства. А он реально стоял у того предела, за которым, уйди он туда чуть дальше, ни о какой нормальности речи бы уже и не шло. Так погиб бы он или же сумел выхватить её оттуда и вернуть? Это-то и составляло глубинный узел сосредоточения его страдания. И он только самоутешался, что всё происходящее тогда скрутило волю и способность к активному противодействию запредельной силой, почему и было неодолимо для человека… И почему Артур ничего не видел? Он всё время сидел спиной, как только Антон притих.

– Ты ничего такого не слышал, не видел? В тот день в отсеке слежения, когда Рудольф с Глебом ушли, а мы остались? – спросил у него Антон.

– Нет, – в глазах Артура открылось нечто, что заставило Антона усомниться в его правдивости. Синие, юные и честные глаза застыли и расширились от всплеска затаённого испуга.

– Да говори, как есть. Важно мне очень. Говори даже то, что не понял.

И Артур искренне поведал, что услышал непонятный шум и голоса, на которые обернулся, а Антона в кресле не оказалось. Он испугался, ринулся к панели, но она была заблокирована без шанса её открыть. Он связался с шефом, путано объяснил, как умел, и Рудольф назвал код, открывающий панель. Артур выскочил в лабиринты, где бестолково прометался непонятное время, и когда один из дежуривших в другом пункте наблюдения космодесантник сказал ему, что Антон никуда не выходил и нигде не отметился, Артур вернулся в отсек. Антон же сидел там, как и не уходил через стены никуда. И даже не заметил того, что Артур вошёл, потому что лицо Антона было спрятано в ладонях, и вся поза была похожа на человека, пребывающего в отключке. Артур не стал его тревожить и решил, что у него самого что-то замкнуло в мозговых нейронах. От чрезмерной впечатлительности, которую он скрывал, потому что стеснялся старших товарищей. Да и Рудольфа он боялся. Рудольф отчего-то так и не стал выяснять подробности странного происшествия в отсеке, списав всё произошедшее на перевозбужденную психику мальчика – космодесантника. Артур никогда ему не лгал, да и никому. Лжецов Рудольф вычислял мгновенно. Особенности подземного длительного обитания иногда нарушали нормальное протекание психических процессов у молодых людей. Да и не только у молодых. Артур прочёл Антону лекцию по поводу разного рода сдвигов в психике людей, повторяя то, что почерпнул из познаний доктора Франка.

– Выходит, у нас был коллективный галлюцинаторный психоз, – вяло отозвался Антон, ни в чём его не переубеждая. Разве Артур знал о Хор-Архе, о дедушке Икринки, об удивительной её бабушке, об их странном доме в провинции и о той их первой встрече?

– А у тебя что было?

– А что было? Сам не понял. Провалился куда-то, океан видел. Но мелкий и вязкий, как клей. И ещё дедка одного видел. Да зачем тебе?

– С крыльями? В чёрном одеянии?

– Кто?

– Ну, дед? С крыльями был? Было дело, он Нэю перепугал в горах у озера до полусмерти. Думал, она ума лишилась, так напугана была. Мы тут с ребятами много чего видим в горах. Да толку?

– С какими крыльями? Хочешь сказать, что он в отсек влетел? Как Хор-Арх на своих летучих собаках…

– Что? Кто это? – Артур оторопело смотрел на Антона, как здоровый на повреждённого умом. Не понимая того, что и сам пребывал в этом же бреду совсем недавно. – Почему в отсек? Я тебе про горы говорю.

– А! Да шучу я, – Антон отмахнулся от Артура, поняв, что Олег ничего не рассказывал ему о Хор-Архе. Вязнуть в разговорах с Артуром ему не хотелось. Да и сам Артур, как и Олег, Антон понял это, много о чём не рассказывали ему. И это вызвало обиду сейчас. Друзья тоже!

Странная беспечность старшей мамы Инэлии

Всё так же пылила белая дорога, и он останавливал машину в уже привычном безлюдье. Иногда, правда, кто-то проходил мимо, кто-то заглядывал в окна машины. Для их мира захолустья машина была предметом иного уровня жизни, жизни высшей, и Антону было неловко наблюдать их восхищение тем, над чем сам он потешался в душе. Прежде чем выйти, он долго сидел, глядя перед собой, будто надеясь, что вот из-за угла, образованного оградой из белого ракушечника, сворачивающей в проулок, появится она, Икринка. В своей светлой тунике, с пояском, сплетенным из цветных нитей, с той милой сумочкой с бахромой, в туфельках, через сквозной узор которых проглядывают милые пальчики. Пыльные туфельки бедной девушки с завязками – шнурками. Он выбросил это платьице, как мусор и тот поясок тоже, а сейчас он целовал бы и это незатейливое платье, и эту рукодельную плетеную сумочку. Он пытался представить, как она ходила здесь, как жила, провожаемая жадными, открытыми и тайными взглядами местных парней. Она же не могла им тут не нравиться. Он же помнил тот эффект, который она произвела при их совместном приезде сюда в незабываемый день, с которого и начался отсчёт времени, как на часовом механизме бомбы террориста. Тот счастливый день стал началом конца их совместной жизни. И её, и разворачивающуюся в ней Вселенную их ребёнка понесло неумолимо к тому, их уже ждущему Зелёному Лучу. Они были его добычей, он забрал его ребёнка в своё кристаллическое будущее, а его, Антона, отшвырнул в пустое безвременье, сделав Икринку несуществующим уже прошлым. Поэтому не мог он представить её жизни здесь. Здесь ничего не было. Сознание отражало пустоту, как и зеркало на машине отражало пыльную неуютную пустоту улицы вокруг.

«Сколько же здесь пыли», – вяло текли его мысли. Даже дожди не смогли её прибить. Или же её вновь нанесло из близко расположенных пустынь. Они дышали где-то, за низким горизонтом, пыльным и красным дыханием, ежесекундно неся сюда мириады мельчайших песчинок, занося засыхающие леса с той стороны, откуда они надвигались. Примерно раз в течение полувека накрывал континент сезон страшной засухи, когда угрожающее торжество далёких пустынь над всем пространством Паралеи казалось неминуемым. Но всегда на смену приходили обильные дожди, и леса восстанавливали, и даже с прибытком, своё непролазное буйство. Сейчас же раскалённые белые дороги имели красноватый оттенок, будто были подернуты ржавчиной. Ближайшие леса казались тусклыми из-за взвеси пыли в воздухе. И только сад-джунгли Инэлии поражал неправдоподобной сочностью и свежестью, будто она его прикрыла незримым колпаком – куполом. В нём цвели цветы, пели птицы, наливались плоды и шелестели листья, тогда как вокруг в угрюмом пекле с поникшими и редкими деревьями и полнейшим отсутствием придорожной травы зримо струился вверх высушенный воздух, искажая и плавя далекую перспективу уходящих вдаль улиц. И ни одной поникшей и засохшей веточки не было в саду Инэлии, лаково блестели в лучах Магниус чистенько умытые листья на высоких деревьях, – протирала она их что ли? Да как? Это же не фикус на окне, а целый сад, и не маленький. В то же время ничего подобного орошению Инэлия никогда не устраивала. У неё не было никаких приспособлений для этого. Она поливала только цветы по вечерам.

Дом странных обитателей стоял на холме в начале бесконечной улицы и, благодаря этому нечто подобное дуновению ветра со стороны близкой реки, протекающей вдоль холмистого берега, лениво обтекало долго стоявшего в неподвижности Антона, зримо посыпая пылью его обувь и безвольно опущенную голову. Когда у себя дома он принимал душ после поездки, то вода, стекая с волос, окрашивалась в красноватый цвет. И каждый раз он так стоял, не желая входить в джунгли за зелёной решётчатой дверцей, зная, что там её нет, и уже не будет никогда. И каждый раз упрямо входил и ощутимо проваливался в тот день, как в прохладную спасительную тень иноземного сада звёздной пришелицы Инэлии, входил в преддверие никем не обещанного чуда, в надежду повторной встречи, за черту реальности, где возможно всё. И раздвигал ветви маленькой, но густой чащобы, ища несомненно существующий портал, переход, уводящий в непредставимую Вселенную, чью незримую сферу – границу упрямо ощущал где-то рядом, безумно шаря руками вокруг себя, надеясь коснуться поверхности этого параллельного вселенского пузыря, куда она переселилась… И только ловил маленьких сухих паучков вместе с их клейкой порушенной паутиной.

Антон пнул ногой пень, он загудел железной плотностью. Что это был за пень? Какого дерева? Он сел на каменную ступень, и удивительно, она была тёплой, а находилась в тени. Вышла странная «бабушка» Инэлия. Он не услышал её шагов, так как она была в пушистых домашних туфлях, но почувствовал её руку, раньше, чем её увидел. Мягкое прикосновение вызвало ощущение детства, давно вроде и уснувшее. Хотелось закрыть глаза. Она перебирала его волосы.

– Какие чудесные, волнистые волосы, – сказала она, – как я понимаю мою девочку. Как можно было ей устоять? А у того, у отца Гелии волосы были тёмные, жесткие, но характер добрый и мягкий, глаза искристые и весёлые, как и твои были. Но серые, глубокие. Гелия в него была.

– А шеф говорил, что у вас нет памяти о прошлом.

– Всё, что мне дорого, я оставила. А Хагору позволила усыпить только то, что меня угнетало и мешало жить. Как был он прекрасен, мой землянин. Мы тоже сотворили Гелию с ним в лесу на поляне. Но на мне было изумрудное платье, а цветы там цвели алые, тюльпаны, вроде, если по земному. Мы их столько подавили там! И я ругалась за такой растительный погром…

Антон смотрел на неё оторопело, ничего не понимая. Почему она знала? Откуда? Икринка ей говорила? Да вряд ли. Они и не общались почти. Да и не стала бы Икринка рассказывать ей об этом, да ещё в подробностях.

– Почему он не родился Ангелом, как Хагор?

– Кто это он? О ком вы? – не понял её Антон.

– Мой землянин. Я полюбила бы его там. И ты, почему не Ангел? – спросила эта старая дурочка. Но едва она произнесла слово «Ангелы», как он ощутил гнев и встал, обернувшись к ней. Она улыбалась своей улыбкой ребёнка. С учетом её возраста это была улыбка идиотки. И не было ни слёз, ни печали на её придурковатом лице, совсем и не старом. А каком? Это было лицо совсем ещё не старой женщины.

– Что же ваши Ангелы её убили?

– Они не могут убивать. Что ты! Но они не смогли принять её иначе.

– В чёрную дыру ваших Ангелов! Она считала меня убийцей своей матери. А кто тогда они? У нас могло быть будущее, они угробили его, это будущее, ваши Ангелы-садисты. Почему не дали понять, что ей к ним нельзя? Зачем спустили сверху этот?

– Этот? – Инэлия изобразила умильное удивление, как если бы слушала малыша, едва умеющего говорить. Или же и не изображала ничего, а была идиоткой сама.

– Чёртов Луч!

– Не они убили. Не Луч. Это Энтропизатор захлопнул свою пасть.

– Чего? – совсем опешил Антон.

– Смерть. Энтропизатор это тот, кто и порождает смерть.

– Кто? Смерть не кто. Она обозначается местоимением что.

– Все колоссальные процессы во Вселенной в своей совокупной мощи есть одушевлённые структуры, наделённые сверх разумом. Не человеческим потомучто…

Антон пошёл в дом.

– Зачем вы дали ей эти адские крылья? Вы же знали, что она полюбила, была счастлива. Мы всё равно попали бы на Землю. Вы её убили! Вы. Своим бредом об Ангелах. Не бывает никаких Ангелов. Вы просто сумасшедшая старуха, хотя и возможно, вы гениальный человек.

– Тебе виднее, – кротко сказала она и удалилась. И против обыкновения, чего не делал в прежние приезды, когда подолгу сидел в саду всегда один, в оцепенении, и чего-то ждал, Антон вдруг бодро, с ощущением некой перемены вошёл в домик за нею следом.

Ничуть не странное горе Хагора

Шаркая чунями по полу, сделанному из досок лакового дерева, из соседней комнатки вышел дед. И это тоже было нарушением прежнего, повторяющегося изо дня в день унылого и безрадостного спектакля. Точнее его ожидания, – ведь ничего не происходило, и никто не выходил к нему навстречу, а сам он только бродил по саду – джунглям или сидел на розоватой скамье, взирая на розоватые тени от растительности на белой стене домика. Непонятная сила извне или апатия внутри не давала ему сделать шаг, чтобы переступить порог дома, он не знал почему так, не понимал и не анализировал. И никто не выходил к нему навстречу из безмолвного и, казалось, необитаемого теремка. Антон с удивлением озирался на белые чистые стены. Не было на них никаких картин, детей и гигантских бутонов из наивного мультфильма.

– Где же? – спросил он.

– Что? – спросила Инэлия.

– Дети. Те, что были нарисованы на стене.

И дед и Инэлия посмотрели друг на друга, потом на него, как на сумасшедшего. Но сделали вид как деликатные люди, что не заметили его странности. Дед был как дед. Антон не узнал в нём того страхолюдного и неистово злобного тролля из отсека. Почему? Все старые люди Паралеи похожи, как старые пожухлые картофелины, так казалось Антону. У этого было, пожалуй, простое и добродушное лицо. Тёмное, морщинистое, никакое одним словом. Старый, изношенный работяга без возраста, каких много тут в рабочих кварталах, каких полно было и в столице. Но век их был не долог, и лет им не было много, если по земным меркам. А тот был… Как его определить? Ужасен, как старинная компьютерная графика из старинного ужастика, и глаза горели, будто они освещались синим газом изнутри, норовя полыхнуть наружу и сжечь, как в том же нелепом и жутком ужастике для любителей чего? Он не понимал, кому могли, пусть и в далёком прошлом нравиться такие дегенеративные фильмы. То видение вызывало содрогание внутри, в памяти до сих пор. Тот инфернальный тролль не был выдумкой, плодом свихнувшегося в своём творчестве художника – сюрреалиста. Он был страшно, чудовищно, невозможно РЕАЛЕН! Чёрный вестник – ангел преисподней. Он был ничуть не слабее по произведённому поражению на его мозг, как если бы он имел облик мифического древнего посланца с того света, чьё тело всё было усыпано глазами. Так описывалось в древних религиозных книгах. Скорее всего, давние сочинители желали такой вот метафорой донести своё понимание запредельности. И опаление души не исчезло из Антона никуда. Как будто тролль оставил в нём неведомую невидимую радиацию, и она осталась до сих пор, отравляла какой-то едкой пылью. Неужели Икринка была порождением таких вот «братьев по разуму»? Да нет! Невозможно!

– Я не чокнутый. Я же помню, что были картины на стенах, вроде фресок.

Дед взял накидку, валяющуюся на ажурном сидении узкого креслица, и сказал, ни к кому не обращаясь, а сам себе.

– С собой возьму, когда в лес пойду. Ей накрыться. Вечером холодает, она приходит мокрая, накрою её, куколку мою. – И без единого звука зарыдал, после чего ушёл в сад.

– Он видит её. Посттравматический синдром, – вдруг пояснила, удивляя научностью термина, чудаковатая Инэлия, – он страдает нестерпимо.

Антон огляделся и увидел в углу круглую ёмкость с белой побелкой и кисть, и понял, что картины на стенах замазаны. Это неожиданно принесло успокоение, понимание, что с головой у него всё в порядке.

– А он? – и Антон кивнул вслед его согбенной фигуре, – тоже Ангел?

Инэлия перехватила злую насмешку его взгляда:

– Он? Разве способен ты представить себе, каким он был там? Где? Но и этого тебе не представить. Но он всё бросил ради меня. И уже потом, когда меня изгнали в клоаку мира Архипелага, он, рискуя, помог нам спастись. Мне и дочери. Моя дочь была рождена в Архипелаге. Но Хагор подкупил в Храме Жизни надзирателей, и нас вывели через тоннели на побережье, где нас уже ждали беженцы и спрятали в горах. Это было так давно. Прошла вечность. А ты, мальчишка, что ты понимаешь? Да ты и представить не можешь, каким он был! Он жертвенная душа.

И тут он увидел у неё на полочке, выточенной как кружево из дерева, лежит книга. Антон её взял. Это было антикварное издание. Точно такое же, как у мамы, – подарок её друга – монаха из монастыря, того самого, кто любил цветы и брал у мамы рассаду. Он взял её и прижал к носу, пытаясь уловить тот особый запах старых книг. Но ничего не было. Никакого запаха, совершенно ничего. «Новый Завет» – русским шрифтом, а переплёт украшен камушками. Но не настоящими, наверное. Стекляшками? Он открыл и увидел белую пустоту страниц и не удивился ничему. Гораздо больше он поразился бы тексту. А так, любопытно оформленный блокнот для записей.

– Натуральные слёзы Матери Воды. А также те камни, что называются улыбками Матери Воды, то есть разноцветные, – Инэлия опустила ресницы и улыбалась, напоминая какую-то Мадонну, вроде того, с художественных полотен из музеев. – В подземном городе доктор Франк научил меня вести то, что он называл дневником. Записи о своей жизни.

– Зачем оформлять блокнот для записей так кощунственно? – спросил у неё Антон, научившись у мамы относиться к вере с почтением, независимо от личного отношения к ней. – Если таковым был блокнот Франка, то он и не русский. Да и не думаю я, что он собирался творить Новый Завет. – Антон ждал от Инэлии объяснений.

– Мне очень помогает, – ответила она.

– Помогает? Что?

– «Не все мы умрём, но все изменимся вдруг»…– забормотала она текст из апостола Павла.

– Так вы это читаете? – спросил он насмешливо, – и на каком же языке? Что за игры у вас в ходу?

– Да на любом языке можно молиться Творцу мира! Ваш доктор и подарил мне книжечку для ознакомления с древней верой землян, когда они ничем не отличались по своему развитию от жителей Паралеи. Таких книжечек у меня было несколько. Я попросила для того, чтобы понять ваш путь развития для себя. Франк воспроизвёл их на том подземном агрегате, на каком вы и творили себе всевозможную бытовую и прочую чепуху. Но листки с буковками я выкинула, поскольку всё написанное мне не показалось убедительным и даже внятным. Я расценила это как нежелание доктора посвящать меня в ваши тайны, для чего он и отделался такой вот игрушкой от меня. Но сам внешний вид вещички мне нравится. Пусть остаётся. Я вставила внутрь чистые листы для того, чтобы записывать уже свои истории из своей жизни.

И огорошив Антона подобной нелепицей, женщина – дитя по своему уровню развития, – ушла за перегородку. Стало тихо. Войти туда он не посмел. Пошёл в сад вслед за дедом. Выйдя, он словно откуда-то вынырнул в реальность. Дед сидел под кустом. Рыжие плоды валялись на тёмно зелёной траве. Дед был сгорблен, от горя, наверное, и очень походил на старого лешего со старой же картины.

– Ты считаешь себя мужчиной, но ты лишь самоуверенный мальчик и довольно ограниченный, – сказал дед, – но там, на вокзале, ты всё понял. Всё.

– Что всё? Ничего я не понял.

– Что всё неправдоподобно, и не сможет стать жизнью. И счастье как пришло миражом, так и растворилось в галактической беспредельности.

– Почему я должен был это понять?

– Да тебе и не жалко её. Тебе жалко ребёнка. Но тот, кто не родился, не может и умереть. А он, к тому же, и не умер. И не видя этого мира, что он потерял? Тьму сменил свет Кристалла. Ему повезло. А мне? У меня отняли незаслуженно то, что незаслуженно дали ему.

– Кристалла? – повторил Антон, вспомнив слова Хор-Арха. Но бред того вечера, замкнутого отсека, казался редуцированным, сильно ослабленным в в живописном саду парочки старых троллей. В усиленном вечерним поливом аромате цветов, в вечерней гулкой атмосфере безмолвной провинции он терял свою невозможную концентрацию. Антон подумал о непостижимом молчании местных людей. Ведь они жили вокруг. Почему не переговаривались где-то вдалеке, не смеялись, не плакали их дети. Или они уже спали? Ни днём, ни вечером, они не выходят гулять, не поют песен, не целуются где-нибудь в зарослях своих садов? Мысль убегала отсюда, отвлекалась посторонними предметами. Это была защита его пошатнувшейся психики?

– Инэлия вот читала вашу Божественную повесть. Но не верит она ни во что. А я не читал, а верю. Бессмертие это и есть конец этой жизни. И разве не к этому концу так жадно стремимся мы, летим сквозь время и пространство? Но что есть время и что есть пространство? Ничего этого нет в раздельности. Это одно и то же. Они неразрывны. Вечное движение, плазменная текучесть Вселенной…

– Вы манихей какой-то.

– Манихей? Это кто? Я не знаю.

– Это учение было в древности. Христианская ересь, секта манихейская. Считали материальный мир творением безумного творца, а дух пленником, заточенным в ловушку тёмной материи.

– Умные были, раз столь глубоко постигли сущность жизни, и это на плоской вашей, в то время, Земле.

– Как Инэлия читала, не зная языка? – не понял он.

– Так доктор Франк дал ей маленький планшет, и она до сих пор может читать ваши книги. Земные. Любые. Блокнотик же это так. Сувенир. Она попросила как-то сделать его на вашем принтере в подземном городе. Ей обложка понравилась, вот она и попросила такую же.

– И чего же она записывает?

– Повесть прожитых лет.

– А она, что? Приходит к вам? Сюда? Или куда-то? Куда? Вы её видели? Антону хотелось верить во всё.

– Да, – ответил он просто и ясно. – Приходит на моё заветное место в лесу.

– Её можно увидеть?

– Тебе нет. Ты не любил её так, как я.

– А что она говорит? – Антон продолжал какую-то нелепую игру с полупомешанным стариком.

– Она говорит, что ни о чём не жалеет. И ей там будет обязательно хорошо. Но потом. Когда она забудет тебя. – И что-то злорадное почудилось в его голосе. И глаза засверкали острым блеском. Антон отшатнулся.

«Безумец!» – Разговор был бессмысленным. Жалкий больной старик сидел перед ним. А он его мучил своим присутствием. И Антон ушёл.

Вторая встреча с Хагором

– Я знал о вашей базе ещё тогда, когда жил в Архипелаге. На их островах Блаженных – Островах для избранных. С Рудольфом мы познакомились после моего бегства оттуда, когда был этот Венд наглым и самоуверенным мальчишкой, чуть постарше тебя. Я сказал ему сразу: «Даже и не мечтайте о том, чтобы засылать шпионов в Архипелаг. На что он вам? Их владыка, духовный вождь в вашем понимании, щёлкает ваши премудрые земные головы, как орешки. Вы для него не загадка. Он чует чужих на расстоянии». Он помнится, спросил: – «Почему же они не выходят в Космос»? «Космос»? – спросил я, – «Это что? Для вас одно, а для этих – пустое место. Его нет в их мире. Ему же, Пауку, не нужен Космос. Ему нужно убежище. Он там прячется от того мира, который послал его сюда. А он не хочет возврата. Он хочет власти. Хотя и вечности тоже. Зачем спросишь, послали его сюда? За тем, чего не имеют сами».

Нет у них никакой полноты совершенства. Вот и черпают у тех, у кого и так ничего нет. И ведь мнят себя садом, а иных лишь сорняками Вселенной. Как много и горько я думал. И разлюбил я свой мир. А ведь это я и устроил вашу судьбоносную встречу. Помнишь Голубику-то? Я нанял убийцу. Я. У меня были тайники в горах. Много там чего есть. Не всё та подавляющая личность и взорвал, Рудольф твой. Много чего и осталось. У меня есть некая субстанция, меняющая внешность. И принял я вид одного начальника, и прибыл в тюрьму, и вызволил наймита. Тот и убил её, Голубику твою. Убьёшь меня теперь? Не хочешь? Забыл ты её давно, Голубику свою. Икринку так же забудешь. Это у нас, в нашем мире любят жертвенно, как вы и не представите себе. А у вас? Какая у вас может быть любовь, коли любите вы лишь оболочки свои, не ведая тайн души, тайны смерти.