– А как же! Смерть в игле, игла в утице, утица в зайце, заяц в сундуке, сундук на дереве, дерево на острове, остров в море-океане, – и он мерзко захихикал. Возникло желание его толкнуть, сбить издевательскую спесь. Но Антон сдержался. Уж больно жалким и хилым был старик.

– Вот что изучать вам надо, – сказал Хагор уже и вполне серьезно. – Вот с кем бороться вам надо. Со смертью. А мы? Боремся с жизнью. «Жизнь – борьба». Борьба это уничтожение жизни.

– Где ты читал русские сказки?

– На базе вашей задолго до твоего сюда прилёта жила женщина с ребёнком. Дитя подземелий. Там родилось это дитя. Тоже вот от любви. А не дай Бог никакой женщине испытать такую любовь! А сказки добряк один старый ей рассказывал. Вот я и запомнил. Любил их послушать. Душа-то вечное дитя. А то ещё историю вашу земную рассказывал. То ли была, говорил, она, то ли и нет. А что было? Не знает этого никто. Ваши учёные всю историю вашей цивилизации искали Содом и Гоморру. Но ведь это символ. Таких городов и цивилизаций порока было много. А вдруг это я был тем Ангелом, кто вывел благочестивого Лота из гнезда разврата? Чтобы дал он доброе потомство на будущее. И дочери – это тоже символ. Не родные они были, а родные по роду – племени. Шучу я, конечно. Да. Таких городов было много всегда. «Горе тебе, Вавилонская блудница, что разлеглась на семи холмах…». Почему это все города на семи холмах? Холмы были насыпные. А внизу всюду есть города подземные. Над ними на холмах ставили города наземные. Особенно много этих гнездилищ распутства лежало на изумрудных побережьях морей. А сами моря сверкали, как кристаллы берилла аквамариновым сиянием бездонной чистоты. Мир был чист, а человек был его падшей начинкой. Зеленел спящий вулкан и не предвещал им Судного Дня. Никто не ведал, тешась на ложах в испарениях похоти, какая сила пробудит его на этих побережьях. Там были сосредоточия мировых храмов блуда и зла. Вам людям была дана колоссальная энергия, и душа, устремленная к звёздам. Идеальный ум, пытающийся постичь пружины и живое дыхание Космоса, и далеко не сразу научились вы использовать данные вам дары ко всеобщему благу, по их прямому назначению – для развития, для движения к нему, к Творцу. Сколько столетий было угроблено, растрачено в войнах, рубилищах друг друга, в морах, насылаемых в назидание.

Как написано в вашей Божественной повести ушедших лет: «Пролил ты кровь брата своего, и теперь земля отверзла свой зев для приятия крови». Земля изменила свой обмен веществ, в неё вошёл Энтропизатор…

Антон покорно выслушивал безумца и ждал. Главное было скрыто впереди. Хагор знает больше, чем кажется, знает нечто об Икринке и скажет, что она жива. А случившееся это лишь нелепый розыгрыш, игра Высокого Разума, впавшего вдруг в помрачение. Что всё можно исправить. И она опять будет рядом, будет причёсывать свои струящиеся волосы, болтать глупости, дразнить его, строя милые гримаски в зеркале при этом.

– У нас нет времени в вашем понимании. Времени нет в отрыве от того бытия, где оно и является этим самым бытием, как нет твоего персонального пульса и твоего дыхания в отрыве от тебя самого. Они твои проявления, твоя наличность, они это ты, хотя ты и больше, чем только пульс и дыхание.

Антон не мог бы и сказать теперь, когда Хагор перешёл на русский язык в своем общении с ним. Но это произошло, и было естественно.

. Вашей недоразвитой человеческой природе не дано этого – информационного прорастания друг в друга. Мы переговаривались с нею через Кристалл. Ты думал, что я был ей не нужен? Она говорила мне: «Дедушка, я не могу соединить прежнего и этого, который есть. Того люблю, а этого – не знаю. Он другой. Лицо другое, губы каменные, а я люблю доброго и нежного, который смеялся в моём овале. Я говорил: «Полюби! Полюби через Кристалл, полюби как свою мечту о нём».

– О каком кристалле ты говоришь?

– Тебе-то зачем это теперь? Твоя любовь была нужна ей для нашей Миссии. А ты что думал? Что ты настолько хорош, что она сразу упала в твои объятия?

– Хочешь сказать, что она не любила меня? – «Что это? – думал Антон,– старый ревнует?».

– А тебя это задевает? Даже теперь?

– Ты всё врешь! Я чувствовал её любовь. И не было у неё никакого кристалла.

– Какая теперь-то разница? Ты думал, украшение она носила? Это была наша связь с нею. С нашим Созвездием. Я имел с нею более глубокую связь. Мы были соединены нашим общим миром. А с тобой что? Ты разве имел с ней такую же живую и неразрывную связь? Поэтому ты и не понимал её. Но вы все такие, человеки.

– Какие?

– Недоразвитые существа. Все. Даже лучшие из вас.

– Ну, а как бы твой мир заполучил то, что и хотел, если бы мы не были, как ты говоришь, мы недоразвитые? Или у вас дети рождаются от духовной связи?

– У нас не рождаются дети. Нам этого не дано. Или правильнее всё же – отнято. Мы давно это утратили. Но если бы ваша связь стала следствием духовной связи, а не наоборот, то ты сумел бы лучше понимать её. Да и ребёнку ты смог бы дать больше в результате этого. Ты мог бы передать тончайшие энергии своего духа, а ты давал только тело.

– То есть, в твоём понимании, наша связь была бездуховной?

– Нет. Я так не считаю. Всё у вас было прекрасно. Просто у вас было мало времени…

– Если бы у меня было больше времени, я бы увез её от тебя, спрятал от твоего Луча.

– Я и говорю. У тебя было мало времени понять её. Возможно, она осталась бы с тобой, не ушла бы в Луч, если бы вы понимали друг друга полностью. Читали бы в мыслях друг друга, как это бывает у нас. И не произошло бы той дикой ссоры и твоего удара. Я же понимал, что мне всё труднее было оторвать её от тебя. Может, я и сам не хотел отдавать её Лучу. Но ведь это ты всё испортил. Подумай и не злись. Ты оттолкнул её сам.

– Как это ловко ты всё расчленил – животное – дух, как наши монахи. Но если это не поддается никакому разъединению? Если человек – единое целое существо? И ему важно и нужно всё. Это же условность – тело-дух. Как одно без другого возможно? Для меня так никак. И если ваша природа другая, то чего вы отняли у меня всё? Её саму, будущее с ней, ребёнка?

– Ты и не поймёшь. Мы порождения разных эонов Вселенной. Мы из другой фазы бытия. Мы были тогда, когда вашей Солнечной системы и не существовало. Были другие миры, но всё поглотила бездна. Мы одни зависли на её краю. Мы обманули Энтропизатора.

– Вот ты говоришь, жизнь, смерть приходят через одни ворота. Но если, вы закрылись от смерти, вы закрылись и от жизни? Вы должны были не киснуть, как жабы в застойной блаженной вашей вечности, вы должны были с вашей мудростью, пониманием, технологиями, что там у вас есть? Должны были искать пути преодоления энтропии. Искать разгадку, где и кто он, этот Энтропизатор? А вы защитились и протухли в своей норе, пусть и кристаллической сверкающей. А защита, самая крепкая, рано или поздно падёт. Враг изучит её. Победить можно лишь в развитии, в движении.

– Жабы, нора? – Хагор улыбался. Его горбоносое лицо, смуглое, узкое и сильно напоминающее тип человека балканской или кавказкой группы европеоидной расы Земли, было красиво. Оно будто перетекало временами в другую возрастную категорию, и Хагор уже не казался стариком, уйдя в метафизические размышления.

– Ну и угостил ты наш мир эпитетами. И что? Я с тобой и согласен. Я и сам много думал. И понял я несовершенство нашего мира. Им там ведь и дела нет до моих и твоих страданий. Какое же это и совершенство? А тот Паук? Чего сбежал? Кто же бежит от совершенства? К нему наоборот, стремятся. Гелия ведь не из мести осталась. Нет. Я-то в своё время пихал её к этой мести. Но она осталась лишь ради повторения того, что было. Одна часть её стремилась ко мне и верила, а другая к нему. И мы с ним вдвоём разорвали её в клочья. И ведь если так стремилась, как она должна быть прекрасна эта ваша любовь. Но не дано мне этого понять и почувствовать. Я сформирован другим миром и другой эволюцией, которую мы сознательно развернули в старицу реки Времени. Жабы мы и есть, блаженствующие в неподвижной и стоячей гармонии, и неведома нам быстрая стремнина реки, уходящей за горизонт, в будущее, где и живёт Творец. И уж коли рухнули наши миры в бездну, то и не встретил их, видимо, Бог в конце пути. Не туда и шли. А то разве дал бы и упасть? Или бессмысленно зависнуть у края бездны? И прав ты, этот космический каннибализм не может быть спасением от приговора Всевышнего нам, а напротив, в нём и скрыто наше дальнейшее воздаяние. И кто знает, не будущего ли Денницу питает сейчас наш кристаллический Рай. А тот, прошлый, из вашей-то Божественной повести ушедших лет? Почему восстал, коли было совершенство? Чего и не хватало? А если не хватало, то где уж и совершенство?

Полюбил я тебя. Скажу, не разделял я уже вас в последнее время для себя. Вот думал, родится дитя от любви, и что же? Будет тут жить, страдать, стареть и умрёт? Под излучениями Энтропизатора? А у нас вечен будет. По сравнению с вами, конечно, а не вообще. Думал, спасаю его. Ибо полюбил уже и не рождённого. А тот, что у Гелии-то был, ещё не ведомый мне, не любил я дитя Гелии тогда, ненавидя этого клыкастого, Избранника её. Потому и не настаивал на Луче. Я думал, не пошла и ладно! Пропадай тут. А как увидел я сияние моей девочки, и заболела душа моя, и так сильно, что стал я разрушаться быстрее прежнего. Никто не поддержал меня, никто не дал совета. Один я. Все меня ненавидят. Паук, бабка Инэлия, Хор-Арх, Гелия, Рудольф, вот и ты теперь. Только девочка моя и жалела меня безмерно. А правильнее будет сказать – по мере Божией, ибо, где жалость к человеку, там и Бог.

Странное равнодушие Рудольфа

В нём возникло притупление, не только чувств, но и мыслей. Словно чудной дед Икринки навёл на него полусон. Он, как автомат, вставал, ел, говорил с другими, что-то делал и исполнял какие-то привычные обязанности, а сам жил в каком-то ином измерении, где бродил в пустых лабиринтах, ища то, что потерял, зная, что ничего уже не найдёт.

– Ты молодой, – утешал Рудольф, – психика гибкая, забудешь, восстановишься. А любопытный ты экземпляр. Как глубоко ты, оказывается, чувствуешь. А я думал, что ты вполне себе легкомысленный парень. Я бы никогда не стал так убиваться из-за девушки. Ты сам никогда не бросал девушек?

– Нет. Никогда.

– Надо же. Такой красавчик. Кто бы и подумал. А я легко. И забываю их быстро.

– А терял когда-нибудь в самом накале чувств?

– Не помню. Может, и терял. Но всегда находил. Я не люблю выпускать то, что схватил.

– Ты же не сильнее смерти. А я устал терять всё.

– Одно потеряешь, другое найдёшь. Так всегда бывает. Если не хочешь к Франку, пей это, – и Рудольф швырнул ему плоскую пластину с серебряными шариками. – Если раскиснешь, то давай, топай к звездолёту, как Олег, на Землю. Ещё не хватало, чтобы ты стал тут психической развалиной, в твои-то годы. – Он сжал кулак. – Если ты упадёшь духом, можешь навсегда забыть о Космосе. Хочешь этого? Хочешь к маме на ручки? Или в монастырь к друзьям мамы на Земле?

– На Земле? Да, хочу. Но потом. Я должен кое-что найти.

– Ну, ищи. Чего ты повадился таскаться к этому выжившему из ума хрычу? Какую тайну он тебе откроет? Он и сам ни хрена ничего не помнит. А может, и не знал ничего. Он всегда был медуза, а не мудрец.

– Презираешь его?

– Естественно. Он урод, убитый ещё в Архипелаге Паука и жалко таскающий свой хитиновый покров в жизни после жизни. Но это если поверить, что он человек. А он, вполне, может оказаться запрограммированным биороботом, созданным на определённую задачу, выполнив которую, самоликвидируется.

– Как ты его! А мне его нестерпимо жалко. Хотя я, вроде, должен бы его ненавидеть и даже убить за Икринку, за ребёнка.

– Ты никогда не узнаешь о нём всего. Потому что он и сам всё забыл о себе. Пропил свой гений.

– Откуда у него были такие технологии?

– Не знаю. У тех, за океаном, ничего этого нет. Это точно. Мы тут потрошили этих шпионов. Обычная средневековая деспотия, иерархический мир, мало отличимый от Паралеи. Но горы, в них много загадок. Откуда мы знаем, кто прилетал до нас. Когда? Где? Все эти его технологии, в них ничего нельзя понять. Он же ничего не помнит. Сам принцип, само устройство того, что у него было, работало на каких-то иных, чем наши, физических законах. А у него в голове – провал. Ничего. Мы же его сканировали. Ещё когда он тут околачивался возле Гелии, к нам приходил на базу. Мы незаметно и просканировали его всего. Усыпили его незаметно, и в капсулу для изучения. У нас все его данные есть. И в ГРОЗ на расшифровку отправили. И что? Ничего. Нормальный тролль. А у меня столько насущных проблем. Мне спать тут некогда.

– Ты устаёшь когда-нибудь?

– Иногда. Это же нормально. Но ты ещё учти, что ты израсходовал колоссальный резервный запас своего организма. Тебя убивали. Чему и удивляться? Ты с Олегом глотал пламя в адском пекле, ты валялся с ржавым острием в сердце. Но когда ты сюда явился, на тебя было любо-дорого смотреть. И это после двух, по сути, смертей? Олег вот не выдержал. Но ничего. Его там восстановят. Он сильный, и редкой природной одарённости парень. А ты теперь из-за девчонки так маешься? У тебя могучий организм, светлая голова. Ты еще фантастически молод! Да тебя исследовать надо, как феномен, прорыв в будущее. Я, конечно, тоже страдаю. Но я не даю себе воли распускать нюни. Не имею права.

– Не щади меня, Рудольф. Покажи мне всё. Что удалось тебе понять в этой истории.

– Хочешь смотреть вскрытие?

– Да.

– Как знаешь.

Антон смотрел, всё же отдалившись, а Рудольф пристально, с близкого расстояния изучал то, что показывал монитор.

– Она, конечно, расшиблась, но внутри не всё смешалось в кашу. Она чудом зацепилась этим своим платьем – парашютом за острие скалы и повисла, не упав. Я не понимаю, как от таких не смертельных травм она погибла? Мы бы починили её тотчас же, и она была бы как новенькая. Но она была мертва. Глубоко. И по- настоящему. А внутри – где плод? Чисто всё! Как и не бывало ничего! А у Франка всё записи целы. Прекрасный ребёнок, мальчик, вот-вот должен был родиться. Всё было в идеальной норме. Развитие шло идеально, по земным меркам даже. И где всё? Что есть Луч? Какой-то космический абортарий? – И он воззрился зелёными нечитаемыми глазами в глаза Антона, словно ждал его объяснений. Хотя и не ждал ничего уже.

– Тебе её жаль? Она же твоя дочь?

– Дочь, отец, – это же всё человеческие понятия, не применимые к этим пришельцам. От неё же ничего не исходило в мою сторону, ни единого чувства, кроме отвращения ко мне.

– Я бы так не сказал. Это была обида. За прошлое одиночество.

– Хорошо, что ты не испытал того же, что и я. Всё бы повторилось. Потому что не люди они вовсе. Вот смотри. Выпотрошили её всю, как контейнер, и головой в ущелье. Нужен плод – бери, а её – то зачем так? Да и зачем им не рождённый ребёнок? Но уж верно не для нас с тобой райскую гармонию создавать. А этот членистоногий урод ещё о Боге тренькает, балалайка без струн! Нравственные притчи слагает, сволочь из чёрной дыры! Девчонку сбросил в пропасть и сидит там, затихарился! Хотел я сначала и его распотрошить, содрать его хитиновую оболочку, посмотреть, что и как у него там устроено, в отместку. Но подумал, всё равно, не сегодня, завтра сдохнет! А я тут грязь и слизь его буду изучать. На хрена мне? И так уже тошнит от всего, от их поганых жизней, от их поганых смертей.

И что интересно. В этот самый день и даже час, как раз над горами зависла на уровне стратосферы хреновина, не поддающаяся никакому воздействию, прощупыванию. Из неё и вылез этот хренов Луч. А потом хреновина эта сгинула в бездне, как и не бывало её. Все показания стерты, как и всегда. Мираж. Но этот мираж так тряханул нашу орбитальную станцию, чуть в пыль не рассыпалась, и все роботы вылетели из строя. А дежурный уже и с жизнью попрощался. Целые сутки в отключенном состоянии валялся. Вот и мираж тебе, твою мать! А ты земной Иванушка – дурачок, всё царевну прекрасную оплакиваешь. В чёрную дыру такую любовь. Забудь! Всё! Как и не было. Хотя мне тебя жаль. И её тоже. Программу в неё вложили. Выполнила программу и отправляйся вниз головой в пропасть. Чего её туда понесло иначе, если не программа? Ангелы тоже, им Луч этот в глотку впихнуть, чтобы из задницы вышел. Маменька, видимо, сломанная была. Программка не сработала. А может, и умнее дочки оказалась. Чуяла сучка, чем этот Луч для её шкуры будет, и осталась. Пусть и кукла для скотов, а живая. Она ведь и лишилась – то всего и ничего, своего женского счастья – ощущать радость от мужиков не могла. А в остальном жила, как хотела, королевой на этакой помойке. – И рот его скривила судорога.

– А девочку я хотел спасти. Остался здесь ради неё. Всё хотел понять, сидит в ней эта ангельская хрень или нет? Что это? Наблюдал её с тобой. Девчонка как девчонка. Влюблённая, радостная. Чистая. Глазам больно было на неё смотреть. Вы же были лучезарной парой. Люди из Будущего. Я всё надеялся на иной исход.

Ещё одна встреча со странной Инэлией

Открыв увитую розовеющим вьющимся растением зелёную калитку, Антон услышал песню. Это пела Инэлия, играя в свой цветочный калейдоскоп на клумбах.

«Поёт,– думал он, – всё уже и забыла. Ни слезинки не уронила».

За непроницаемой стеной кустарника шёл разговор на разные, вроде, голоса. Но он ясно видел через сквозную аллею, не длинную, что Инэлия, условная старушка, была одна. Значит, дед скрыт где-то в листве за густыми насаждениями. Антон прошёл вглубь, посмотрел в затаенные уголки и не нашёл деда. Тут подошла Инэлия. В её руках были саженцы, которые она доставала из ящика с землёй.

– Лесник привёз новые цветы. Из леса. Далеко отсюда. Мне туда не дойти. Он привозит. Добрый человек, но несчастный. Но в отличие от тебя, он несчастен по своей вине.

– А где дед? – Антону был неинтересен неизвестный лесник со своими несчастьями. – Вы с кем разговаривали? С Хагором?

– Нет его. А разговаривали мои питомцы. Я их знакомила с новыми прибывшими к ним новосёлами. Не веришь? Считаешь меня дурочкой? Хагор в лес ушёл. – Она стала объяснять дорогу в лес, куда ушёл Хагор. Но как можно найти человека в незнакомом лесу?

– Дорога ведёт в заброшенное селение. Она там одна. Выводит к мосту, к реке, где и обрывается. Мост разрушен. Растащен по камешку, на починку домов, на ограду садов, – местными. Но если пройти вправо, ты увидишь тропинку. Она ведёт в лесок, а дальше выводит на полянку у реки. Он там. Ждёт тебя.

– Откуда же знает, что я приду?

– Как же не придёшь? Знает. Ждёт.

Антон присел на ступени, ведущие в их террасу при доме, всю заставленную горшками с растительной живностью. Только сейчас Антон заметил в ней их общую наследственную черту. Выраженную и в Гелии, её дочери, и у внучки Икринки. Прозрачные и живущие где-то в другом параллельном мире глаза, смотрящие оттуда с изумлением и сожалением о том, что тут настолько всё плохо, в то время как им открыто нечто прекрасное, непредставимое, чистое. И старение и болезни были бессильны над Инэлией, они не сумели омрачить её ангельское сияние.

– Сейчас поеду. Машина там пройдёт?

– Да езжай до самого леса. Дорога утрамбованная, широкая. А потом у моста оставь. Тут не тронет никто. Кому тут?

– Как вы сейчас живёте?

– Как всегда, – ответила она.

– Без неё и как всегда?

– Мы жили рядом, но не вместе, если ты об этом. Моя жизнь осталась всё той же. А у Хагора нет. Он жил только отражённой от неё жизнью. Своей жизни нет у него, уже давно. – Как то с трудом понимая своеобразие её языка, он спросил:

– То есть вам всё равно?

– Нет, конечно. Но я рада, что так получилось.

– Получилось? Что? Её гибель?

– Жизнь тут хуже гибели.

– Но это для кого как.

– Пройден слишком мучительный, слишком долгий путь, чтобы сорвалось то, что было начертано проектными мудрецами для восстановления утраченного. Он всё провалил, я не сумела, Гелия не захотела, а она исполнила.

– Что исполнила?

– Нашу Миссию.

– А я теперь как?

– У тебя впереди большая земная жизнь. Много работы, много путешествий, полётов и открытий, поисков. И много женщин. Их будет много. Разных, молодых и не очень. Ты забудешь её.

– Когда?

– Когда-нибудь.

– А сейчас что мне делать? Всё болит. Будто вчера я опять выполз из мертвецкой, где лежал в липкой луже, и во мне опять торчит ржавый штырь. Просыпаюсь и чувствую её рядом. Но её нет. Всё вокруг хранит её присутствие. Платья, мебель, посуда. Мне кажется, что вот сейчас откроется панель, и она войдёт, неся кофе на подносе. Мы будем его пить. Она полюбила кофе, хотя вначале плевалась. Иногда кофе варил я. Кто первым просыпался, тот и варил кофе. Потом мы валялись, болтали. Утром она была всегда весёлая, игривая. Ночью всегда печальная, в последнее время. Она боялась этого Луча. Но я не понимал, какой Луч? Что это? Думал, какая-то наследственная болезнь, от вас передалась, от матери тоже. Рудольф считал её мать больной психически. Правда, лечил весьма специфически. Расскажите мне о её матери, о Рудольфе, о её детстве. Как было всё. Мне важно всё знать о ней.

Инэлия села на пенёк, теребя серый, но с яркой вышивкой подол юбки. На плечах была накинута пелерина, та самая, под цвет листвы, розовато-золотистая. Эту пелерину Хагор и взял тогда с собой, чтобы отнести зачем-то в лес. Волосы женщины были белоснежные, и, казалось, они сверкают, как снег под солнцем, но вокруг было пасмурно. Они были завязаны сзади цветным лоскутом, как у девушки. И само лицо её при свете уходящего дня поражало молодостью и гладкостью, если не сказать, красотой.

«Милая же старушка», – подумал он непроизвольно, – «если бы не её седина и полоумие, она была бы и красоткой тут».

И она рассказывала просто и совсем без этих своих туманных завитушек, историю любви Гелии и Рудольфа.

– Как вы с нею жили там, у тебя? – спросила она после завершения рассказа. Но был ли это рассказ или показ наплывающих друг на друга голографических образов, Антон после погружения и последующего выныривания из чужих информационных потоков определить затруднялся.

И он тоже рассказывал и не сопротивлялся не назойливому, мягкому, но властному любопытству Инэлии, словно пытаясь её вытолкнуть из себя поскорее бессвязной, торопливой подневольной исповедью, хватая то одно прошлое событие, то другое. А Инэлия уже беспрепятственно входила в его душу, увлекаемая течением его быстрого словесного потока, как в зримую реку, всё глубже, всё дальше.

– Утром я бегал, но она спала. Она не любила вставать рано. Говорила, что от раннего пробуждения у неё плохое и подавленное настроение. И я видел это и сам. Но в бассейн мы ходили вместе. Там, на Земле, в Подмосковье, где я жил с мамой, был бассейн – здесь такого нет. Он был, как озеро. Для всех тех, кто жил в нашем жилом комплексе. Здесь бассейн маленький, в «ЗОНТе» на поверхности. Мы ходили, когда все работали, и там не было никого. Шеф давал мне возможность бездельничать. Только сейчас я понял, почему он был так терпелив к нарушению дисциплины. В отличие от прочих, кто был под его началом. Он суров и требователен. Внизу у нас очень суровый распорядок жизни. Там не забалуешь. Я, можно сказать, был баловнем здесь. Мне позволялось многое. Мне и Олегу. Давали нам возможность восстановиться после нашего падения на «Финисте». Мы же одни и выжили. Да еще в тюрьму попали. В местную.

Мы купались совсем одни. Она превращалась в рыбку из моего сна. Этот сон был послан мне из будущего. Она плавала вокруг, брызгалась. Её хрустальный смех, брызги, касания сквозь воду, всё было как в том моём сне, но всё было реальным и ещё более прекрасным. Она была настолько земной девчонкой, такие игры были и немыслимы для местных, и я удивлялся, откуда всё это было у девочки из тёмной провинции? Эта наша земная свобода во всём, искренность и чистота в чувствах, тонкость в понимании малейших нюансов во мне, владение красивой речью. Кто всё это ей дал? Её же не воспитывали, как у нас на Земле? А она всегда всё знала, чувствовала, что я хотел и как надо. Читала в моей душе.

– Её всему учил Хагор. Он образован, ты не смотри, что он иногда и в подпитии. У тебя были девушки на Земле?

– Да. Но я не помню их лиц. Всё забыл, как полюбил. Даже Голубику. Вы о ней знаете? – Инэлия кивнула как-то особенно горестно. – Но это не была любовь. Хотя я был всегда так благодарен ей за её любовь ко мне. И на Земле всё было иначе. Мы дружим, мы все свободны в своём выборе, мы уважаем друг друга, не заявляем друг на друга прав собственности, как здесь. Но, если честно, всякое бывает. Я помню только одну. Она окликнула, а я был ещё в детстве тогда. Мы только разговаривали, но я её запомнил, одну из всех. Тогда всё и случилось.

– С нею?

– Нет. Но после этого я стал искать себе девушку. А до этого не было к ним интереса. То есть был, но я учился, жил будущим.

Мы ищем другие миры, другую жизнь, и похожую и не похожую на нашу. Поиск – это же смысл жизни. Без смысла какая же жизнь? Без познаний, без развития? А счастье, оно необходимо не только, как выражается Хагор, для души человека. Оно физически ему необходимо. Человек от счастья меняется и физически. Поэтому мы красивее жителей Паралеи, где столько неправды и неблагополучия, заброшенности отдельного человека, и всеобщей нелюбви к отдельно взятому человеку… – Антон поник, замолчал. Увлекшись, он забыл, что Икринки уже нет.

– Расскажи о своей маме, – попросила Инэлия.

– Мама? – Антон поднял голову. Он плакал, и был похож сейчас на маленького мальчика. Во всяком случае, было легко представить, каким он был в детстве. Перед Инэлией он не стыдился слёз. Она погладила его волосы, и он прижал лицо в её пелерину. Она была пропитана запахом тех ванильных кексов, рецептуру которых знала мама. Мама настраивала робота по утрам. Робот выпекал их для Антона, для утреннего кофе.

– У вас разве есть ванильные кексы? – спросил он.

– Ты хочешь кексы? Ванильные? – на каком языке говорила Инэлия? На его родном языке.

– Хочу. Я соскучился по ним. Здесь все презирают сладкоежек. Считают, что это женское качество. А я люблю сладкое. Но с Икринкой мы ели такие забавные и очень вкусные пирожные. Нэя нам заказывала в столице. У них название смешное – «сливочные бомбочки». – От запаха ванили, от ласки Инэлии Антона тянуло в сон.

– Рудольф сразу расшифровал меня. Что я маменькин сынок. Но при всех никогда надо мной не смеялся. Только наедине давал понять, что это качество надо в себе изживать…

Дальнейшие откровения Инэлии о дочери Гелии

– Моя дочь полюбила брата Нэи. Его звали Нэиль. Он был убит. Считается, что неизвестным бандитом. Немотивированно и жестоко. Ему сломали шею. И счастье Гелии тоже было сломано. Она говорила: «Мама! Я тоже осталась с ним, со сломанной шеей, бесчувственная, валяться в том дворике. Я до сих пор слышу в себе, как продолжает журчать та струя воды в маленьком водоёме, изливаясь из пасти смешного земноводного, возле которого он лежал. Нэиль говорил, что этот каменный зверёк был в своё время сделан их отцом для маленькой Нэи и для него. Он находился в их усадьбе. И когда их выгнали, то бабушка Ласкира приказала рабочим разобрать конструкцию и перевезти во двор того простого и общинного дома, где они стали жить. Я набирала в руки воду и лила на его лицо, пытаясь оживить его, напоить его. Это было безумие, но я этого не понимала. А когда поняла, что его уже нет, то я упала на него и умерла вместе с ним». Гелия всегда знала, кто это сделал. И я знаю не только имя и лицо, но и душу этого несчастного, приговорившего себя на грядущее Возмездие, которое не обманешь. И Нэя знает, что Рудольф не убивал её брата. И поскольку ты никогда не знал Нэиля живым, то к чему тебе имя его убийцы?

Убийца Нэиля оставил её наедине с человеком, который сам не хотел ей ничего дать из сокровищ своей души, он умел только брать. Может, у него этих сокровищ и не было? Он давал ей кучу камней, драгоценных, синтезированных и подлинных. И Гелия в отместку навсегда закрылась для него. Он давал ей мёртвые камни, а она ему мёртвое подобие любви. Любила ли она его прежде? Думаю, да. Мир Паралеи был для Рудольфа местом, где всё можно. Ведь точно так же думал вначале и Хагор. За ним не было внешнего контроля, или ему было многое позволено сверху, по умолчанию, по каким-то соображениям его земных начальников? Или он умел обходить все эти хитрые машинные устройства слежения. Он позволял себе то, что запрещала им строгая мораль и законы той космической структуры, к которой он принадлежал.

Пороки прошлого, накопленные предками, осели в глубинах его генетической памяти, и эти тёмные пласты были неведомы и ему самому. И в любви он был раздвоен, как и во всём остальном. Ласковость чередовалась с грубостью, а нежность с жестокостью. Уже тогда часто доводя её до слез перепадами своего отношения к ней и противоречиями своей натуры, он постепенно отталкивал её от себя.

Ты знаешь озеро в горах, ближайшее к вашей базе? Я помню, как в детстве Гелия любила там купаться, и я приходила туда с нею, ради неё. Однажды было так жарко, что я тоже решила искупаться. И тогда меня окликнул тот человек с вашей базы. Он ничего не сказал, ни слова, а окликнул мысленно, но я услышала его зов, его тоску. Я подошла к нему, забыв о Гелии. У него были узкие глаза, лучистые и притягивающие своей необычностью и силой. Он хотел, чтобы я прикоснулась к нему, а сам не смел и шевельнуться. Боялся, что испугает меня, что я убегу. Но я не убежала, я прижалась к его прекрасному телу мужественного землянина. Я хотела любви, я совсем не была тогда старухой. Я томилась… И он обнял меня, стал целовать мою шею и плечи. Это было как ураган… Он взял меня на руки, он был сильный невероятно и унёс в чащу тех цветущих кустарников, где была тень, и не было никого. Было так, что я будто знаю его давно, а он меня. Я слышала, как звала меня Гелия на берегу, искала, но не видела, где я. И мне не было стыдно, нам было прекрасно с тем человеком… Хагор, когда я вернулась, а тот человек шёл следом неотвязно, стал кричать: «Инэлия! Инэлия»! – пугая меня своими свирепыми глазищами, только я никогда не боялась его. Я стала встречаться с тем человеком. Его тоже звали Рудольф. Но он был совсем другим. Этот теперешний Рудольф был тогда совсем мальчик и жил на своей Земле, даже не зная о существовании Паралеи. А тот был добряк, он был главным среди землян в ту пору. Он приходил купаться, а я его ждала. Вот как это было! А Хагору я сказала, если я стала женщиной, а ты так и остался Ангелом, то терпи.