– Основание какое? Ну, скажем так, я был её телохранителем. Матери вернул. История давняя, грузить тебя не буду. Я работал исследователем в Храме Жизни. Я и лечил Инэлию после её спасения. Как она в пропасть кинулась. Но не дошла, сиганула в какой-то обрыв, скорее. Лицо было в шрамах, спина изувечена. Я восстановил ей лицо, выправил позвоночник, и ум вполне прояснился. Мы с нею…

Но какая это была по счёту для нас с нею жизнь? Путаница у меня в голове, и жизнь на моей Родине размывают картины мира Архипелага. И наоборот. Впрочем, неважно это. Ребёнок был рядом. Чистая умная девочка, глаза как звёздочки сияли, грели меня уже тогда. Не зря, думал, мать муки приняла, утешение пришло и к ней и ко мне в виде этой девочки. И Миссия не погублена ещё. Знал бы я тогда, что испытать ей придется, завыл бы тогда, не выдержал. А так выдержал, пережил её даже.

Я решил бежать в горы. Я тщательно скрыл всё, и невозможно было меня изобличить. Старый аристократ, отец Инэлии, или вернее тот, кто таковым себя считал, помог мне организовать этот побег. Чтобы ты не счёл меня человеком, пересказывающим тебе сумбур своего сновидения, сделаю пояснение. Попав в страну Архипелага, используя наши возможности, я сумел придать Инэлии облик дочери одного аристократа, погибшей совсем недавно. Да, это было жестоко, но какое благо для старого отца – узреть свою дочь живой! Он, правда, едва не отдал душу своему Надмирному Свету, но поверил в её чудесное воскрешение. Каково ему было потерять её повторно? И вот он и помог всё организовать. В горах уже давно существовали маленькие колонии беженцев. Но обмануть всех нам не удалось. Паук стал меня выслеживать. Ему удалось расшифровать информационный код чужой жизни, и он хотел завладеть тайным могуществом, и стать ещё сильнее на несколько степеней, чем был. Я мешал ему. Я разрушал все те закладки былой цивилизации, которые он хотел использовать ради своей цели. Я уничтожал все информационные носители, каковые и обнаружил, но не свою же голову? Я даже воссоздал по чертежам крылья и мог летать над горами. У Паука таковых не было. Вернее, были вначале, он первым обнаружил их в неповреждённом виде. Но я уничтожил его пещеру в горах, где он их и хранил. Над океаном он не летал, если уж имелось частично сохранившееся древнее метро. Так что, я сделал его обычным и бескрылым, каковым он сюда и свалился. Ух, он и злился!

Мы же с Инэлией, ставшей сущей дурочкой после падения на камни, и с доченькой моей названной прожили счастливо и уединённо сколько-то лет, которые никогда не считали, пока и не встретили там Рудольфа. Он собирал данные об островах. Я знал много, но почти ничего, если учесть, что там каждый владеет лишь узким сегментом познания. Я не был вхож в их золотой круг. Я был периферийной технической обслугой этого круга, и жил на самом золочённом его краю. Дальше шла серость производителей, а за ними и вовсе мир криминальный, как оно и бывает в мире социального неравенства.

Когда девочка выросла в горах, на воле, она стала настолько необычна и красива, что все наши колонисты временами бросали работу и сидели рядом с нею, чтобы послушать её голосок и полюбоваться ею. Уж и любили её все! Да и как было не любить? Добра, отзывчива, общительна. С утра уже звенит её голосок, как горный ручеек. Но здоровье было, всё же, нарушено. Инэлия получила слабое тело от той, в кого и превратилась по видимости. Рудольф и обещал, что Гелию вылечат у них в подземном городе. От этого лечения она понесла в семнадцать лет и через девять месяцев, как и положено, родила Икринку.

– Сумбурна твоя повесть временных лет, – произнёс Антон.

– Так чтобы её досконально передать, это ж сколько времени мы с тобой потратили бы? Заново ту жизнь уже не пережить. Забыл я всё.

– Ты тоже грохнулся о камни? Как Инэлия?

– Нет. Я худшее сотворил со своей головой. Я вошёл в контакт со здешними старыми Богами. Они дали мнет неуязвимость от Паука, от его мести, но забрали за это мой разум.

– Это заметно.

Из леса старик волок плетёную ёмкость с плодами леса, грибами и травами для Инэлии, набрав всё ещё засветло. Антон тащил на себе два деревца, их старик тоже выкопал днём и словно знал, что Антон придёт к нему на поляну. Деревца посадили у ограды. С улицы не было видно ничего, таким густым был их сад, стена растительности нависала и над оградой и уже выползала на скудную улицу.

– Приживутся? – спросил Антон.

– О, да! – ответила Инэлия. Она обняла их и стала что-то шептать. И они отвечали, шумели кронами, хотя ветра не было, ни дуновения.

– Как-то раз, – засмеялась она, – вечером я вышла, а одно из деревьев, вон то, – и она указала вглубь своих усадебных джунглей, – отправилось обратно в лес. Оно так топало и шуршало своими листьями. Я еле уговорила его.

«Сумасшедший дом»! – подумал Антон с тоской. На крылечке стояли бедные туфельки, те самые, что были на ней на вокзале. Откуда они появились? Дед зачем-то достал их? Шнурки их, казалось, горестно обвисли. Антон не заметил туфель, когда приехал сюда, потому что их тут не было. Они были её материальными следами, что оставили здесь её быстрые, живые, уже несуществующие ноги. Они как будто ждали её, и было остро больно от понимания, что их хозяйка сюда никогда не вернётся.

– Когда мы выбирали их в столице, она так радовалась, – сказал Хагор, – они были ей великоваты, но она схватилась за них, говоря, что мечтала именно о таких. И чтобы они не сваливались с её ног, я придумал пришить к ним завязки. Продавец ругался на неё: – «Ты что не понимаешь, что это не твой размер, бестолочь»? Местные люди грубы по отношению к окружающим. И она часто вызывала это злое желание обижать её – своей необычностью, непохожестью на них. Она же всё равно радовалась. Как бы я хотел на прощание поцеловать каждый её пальчик, хрупкий мой пальчик! – И Хагор залился слезами, по-старчески легко, и ему не было стыдно этих слёз. – А этот, глазастый – зубастый, не дал, не пустил! – И он прижал туфельку к своей щуплой груди, трясясь от рыданий. Инэлия продолжала улыбаться.

«Сумасшедший дом», – опять подумал Антон и, задыхаясь сам от подступающих спазмов страдания, но совсем сухого, и от того раздирающего внутренности, развернулся и ушёл к своей машине, за зелёную решётчатую калитку.

Последняя встреча с живым Хагором

Хрустя ветками и ломясь без дороги, делающей зигзаг, а напрямик, чтобы быстрее, Антон вышел на берег их совместного со стариком безутешного горя, их бесед. Старик всё так же сидел, будто не уходил отсюда с того раза, будто превратился в безвременную, но живую картину. Всё так же горбясь, он бессмысленно смотрел в никуда, не видя костра, поленьев, пожираемых огнём, не замечая шумного пришествия Антона через старый бурелом.

Он промолчал, не слыша приветствия, когда Антон сел напротив.

– Старик, это ты отдал её и наше будущее каким-то каннибалам, возомнивших себя ангелами. У нас на Земле был такой период. Гнусные богачи с протухшей душой, старики и старухи, убивали человеческих детёнышей ещё в утробе, чтобы из стволовых клеток делать себе инъекции молодости. Вот так же, как Паук научил свою рабскую элиту. Они загоняли народы в нищету, в погибель и жрали их жизненный ресурс, чтобы процветать и бесконечно совокупляться по-обезьяньи в своём персональном и смрадном «раю» с молодыми девушками и юношами. Чем твои ангелы лучше? Если бы ты умел её оживить, как много бы я ей сказал. И если, действительно, такое возможно, и наступит Вселенское Воскрешение всех погибших некогда миров, то я никогда не прощу тебе того, что ты сделал с моей жизнью, и с её тоже. Вот видишь, дед, она погибла. Ребёнка нет. Выходит, что победил твой энтропизатор. Двумя жизнями стало меньше, а ненависти больше.

Казалось, дед стал ещё мельче, ещё суше. Вероятно, он перестал есть уже давно. Лицо его неожиданно приобрело от худобы тонкую ясность черт, побледнело.

– Я сломлен духом. Ризы кожаные, которыми одели меня после изгнания из рая, оказались столь тяжелы для меня, неподъёмны, как доспехи воина для труса. Да. Я один виноват во всём. Прости. Я ничего не понимал. Не ненавидь! Не надо. Я полюбил тебя, как сына, как своё порождение, которого у меня никогда не было. За то, что ты возлюбил её тоскующую душу, стал ей всем. Больше чем муж, чем отец. Ведь её отец расист. Играл роль Спасателя их мира, но презирал инопланетную флору-фауну, не считая даже свою дочь, рождённую здесь, человеком. Ни про какой Луч она и не думала тогда, считая, что это произойдёт не скоро, если вообще произойдёт. Она воспитывалась без матери, одна, всегда со мною. Бабка, сам знаешь, в стороне. Зачем ты так торопился? Дождался бы допуска из своей ГРОЗ, и улетели бы на Землю и плодились бы там. Тут-то зачем? Лучше бы ты улетел сразу, как и хотел вначале. Поверил Рудольфу, что исцелишься сам? Видишь, как он тут исцеляется? Вот уже двадцать лет. Знал я сразу, не будет у вас будущего. Жалел её и тебя. И сейчас жалею. Но я не волен был решать ничего за вас. Вот слушай, что я придумал.

Антон слушал его бормотание, мало вникая, уносимый своим горьким потоком.

– Я сплю беспробудно и лишь иногда/Я вдруг просыпаюсь, и голос я слышу/ Из дальних времен, где звончее вода/Где ярче цветы и туманы где дышат/Где я красивее, возможно, других,/Где солнцем пронизаны дни и минуты/За что у меня жизнь похитила их?/Я был как стекло, а дороги так круты/Но каждому в мире был свой я и брат/Не нёс в своих генах я хищного зверя/И дан был мне свыше полёт твоих глаз/И бросила в ад мою жизнь их потеря./Зачем ты приходишь, когда тебя нет?/Где ты? За какими долами – горами?/Весь в белые руки собрав белый свет/Куда же ушла ты босыми ступнями?/Приходишь, садишься со мной у костра,/И струйные влажные волосы сушишь…/Заглохни моё, нет, ничье уж вчера!/Бездонная боль – только водкой и глушишь./Смотри, на меня, как на мусор плюют,/А мне всё равно, будто мусор и впрямь я,/Не именем прежним, «свиньёю» зовут,/ А было ли имя? Не помню и сам я./

Чувствовалось, что он ждал похвалы, но Антон молчал. Сложная смесь чувств была такой же, как и сам старик, их вызывающий. Жалость, отторжение, ненависть, любопытство и надежда, что старик вернёт то, что отнял.

– Ты видишь её. Сделай так, чтобы и я видел. Я хочу говорить с ней. Она живая, я это чувствую. У тебя не галлюцинации и не бред, ты не безумец. Ты общаешься с нею, благодаря своим хитроумным штучкам. Ведь Рудольф прав, она сбросила оболочку, как некое подобие скафандра. – Он схватил его за беспомощную старческую шею, поросшую седыми редкими волосками:

– Я понял, старый хрыч! Почему ты, якобы бессмертный, так боишься смерти. Потому что этот ваш Луч и есть способ снятия с вас этой шкуры. А так, если эта шкурка умрёт, твоя бессмертная субстанция застрянет тут. Как она вернётся в свой рай? Что она будет тут делать? Носиться с вихрем по пустыням? Выть с ветром в горах? Что? И если я тебя тогда не убил, в отсеке у Рудольфа, то теперь убью!

– Не мучай меня! – старик захрипел, и глаза его налились слезами. Антон отпустил. Было противно за себя, за свою бессмысленную, недостойную жестокость.

– Ты становишься, как он.

– Кто?

– Иерарх ваш. Игумен вашего космического монастыря. Пасёт вас на просторах этой планетки. Как я его понимаю! Властитель! Он сидит здесь, именно затем, чтобы властвовать. Девушек любых брать, как ему хочется, мять их, ломать, иногда любить для развлечения, как ту пышногрудую Нэю. Всё-таки и её пнул! Да так, что сломалась, всё же. А я верил в какое-то иное развитие событий. Не думал, что так быстро всё будет разрушено. А ребёнка не удалось ей прижать к своей груди, как я и говорил ей. Не увидит она его больше никогда. А ты не знал? Поезжай к ней. Спаси её. Ты сумеешь. Хотя бы её. Пропадёт она тут. Не сможет выздороветь. Сил у неё для этого нет. А силы радость дает. А ей где радость эту взять? Хотя и спас её мой Кристалл, не дал ей совсем упасть. Ты дашь ей спасение. Поезжай.

– О чем это ты? Какой кристалл, какое спасение?

– О Нэе я тебе ведь говорю.

– Ты знал её, что ли?

– Знал. И знаю. Она же живая, почему же знал? Хотя и не стоит этот клыкастый её. Устал я уже бояться. Оказывается, и бояться смерти можно устать. – Он разжал ладонь. В ней блестел большой кристалл. Но другой, чем был у Рудольфа в кольце. Он играл бликами при свете костра, то фиолетовым, то голубым, то зелёным, но был он не чёрен, а прозрачен весь, и игра его была разноцветной.

– Возьми, – сказал старик и прикоснулся горячей сухой ладонью к его руке, передавая кристалл,– но приходи только сюда. Здесь точка связи. Ей тут привычно. А когда приходить, поймёшь сам. Видишь, тут он просверлен, вдень в него шнурок, у вас там есть такие, я знаю, кварцевые, и носи. И будет от него исходить некая вибрация, станет кожу греть и щекотать, сразу это почувствуешь. Это и есть время связи. Значит, вечером после заката светила Ихэ-Олы она и появится. Но встреча возможна только в темноте. А теперь оставь меня здесь. Одни побыть хочу. Подумать перед отбытием.

– Каким отбытием?

– Домой.

Кристалл был тёплым, щекотал ладонь, будто по ней ползал жучок. Цвет менялся, или это была игра от пламени костра? Цветные блики освещали ладонь. Он сжал его в руке и ушёл от старика в сторону, к дороге, где осталась машина. Сердце впервые забилось почти радостью, предвкушая нечто чудесное, невозможное, но существующее. Он был уверен, что она придёт к нему живой, прежней. А как это возможно? Думать не хотелось.

Гибель Хагора

Старик, голый, вымытый роботом, жалкий и посинелый, лежал в лаборатории на прозрачном смертном своём одре.

– Видишь? – Рудольф указал на жуткие стержни из какого-то тёмного металла, торчащие из его висков. – Как забили, сволочи! В самую кость. – В лице его вдруг возникло нечто, подобное состраданию. – Это, видимо, хотели пошарить в его мозгах, что ли? Чего там шарить? Изуверы дремучие! У него весь мозг был разрушен алкоголем. Он и прошлое-то своё не помнил. Так смутные клочья чего-то, не ухватишься ни за что. Без связи, рваная картина с размытыми красками – шизоидный бред в образах. Чего он плёл о каком-то кристаллическом «Рае»? Никаких деталей, никаких формул, всё было стёрто. Он просто знал, что именно алкоголь разрушает его тайные святилища знаний. Он очень хотел жить. Он почему-то страшно боялся смерти. И он был готов жить, залитый алкоголем, пусть суррогатом жизни, но жить.

– Это сотворили те, из блаженных островов Архипелага?

– А кто же? Тупые ублюдки! А ведь мнят себя вместилищем мирового разума! Даже баб не жалеют, без конца присылают шпионить в горы. Просчитали нашу гуманность, что, дескать, с бабами люди из будущего воевать не будут. Нам что прикажешь с этими диверсантами в женском обличии тут делать? В подземелья их муровать? Отпускать? После того, как они все наземные объекты увидели? Они даже не в состоянии понять, что если они высовываются на поверхность, их тут же хватают. И вот представь, сколько мы их тут приголубили. А сколько вообще этих островных троллей стёрли в пыль? Кто их считал? – Он обхватил свои виски пальцами, будто ему стало больно, как больно было несчастному старику Хагору перед смертью.

– Хагор мне не раз помогал их туннели обнаруживать. А за что я, по-твоему, его кормил и терпел? А иногда, веришь, прикинется такая несчастной вдовою, матерью детей малолетних. Случайно, дескать, забрела, клад ищу, пропадаю от бедности. Вот попробуй, глядя в плачущие глаза с ней разобраться как с диверсанткой. Легко, как думаешь? А Франку всё оргии мерещились. Полная разгерметизация нашего запаянного подземного салона, как он считал. Только и сам Франк не прочь прогуляться по здешней Вавилонии.

– Ну и? – Антону было тягостен этот разговор. И почему шефа понесло в эту сторону? – Шеф, давайте сойдём с бытовой плоскости. Ведь сами же говорили об особых, объёмных так сказать, ваших отношениях с доктором.

– Это не всегда получается. Я устаю от его жесточайших моральных чисток. Он же как наждак – ж-ж, ж-ж, до дыр меня хочет вычистить, до блеска, а я шершавый весь. Ты вот устаёшь же от моего назойливого воспитания? От моей обработки себя? Тебе гораздо больше нравится Арсений, он мягкий и нетребовательный, учит свой младший персонал – как гладит бархатной тряпочкой. Но, по сути, ему дело только до собственных поисков высших космических смыслов, как будто в окаменелостях вообще есть смысл. В том в чём нет дыхания и движения, не найдёшь и смысла, поскольку он улетучился давно. А быт, рутина заедают, ты прав. А главное, как же это скучно быть подземным автоматом вот уже два десятка земных лет как! А я всю вину брал на себя за всех остальных, перед ГРОЗ. Потому что я понимаю, каково тут торчать в заточении, а с меня спрос не тот, что с них. И вот видишь, я самый непотребный тут хожу. А у меня после Гелии и не было никого, вплоть до Нэи. Только пару раз и попробовал, да не смог. Не могу я женщин использовать, словно «секс» кукол каких, не любя их. И ты бы не смог. За то она и любила тебя, что ты возвышенного склада человек. Ты и хрыча жалеешь, я знаю.

Антон опять взглянул в лицо Хагора. Глаза уже запали в глазницы, кирпичный оттенок начисто исчез с его лица, оно было бледное, нос острый, с горбинкой, как у земного кавказца-горца. И не казался он уже старым, и не был его мёртвый лик бессмысленной маской, а всё казалось, что он продолжает размышлять о метафизике жизни и смерти.

– Если бы он хоть что-то представлял собою ценное, я его никогда не выпустил на поверхность. Сидел бы у меня на самом глубоком уровне, был бы недосягаем. А то видят, пьяница живёт открыто в провинции. Какие у него могли остаться знания? Секреты?

– Может, месть?

– Да какая месть! Плевали они на месть. Им это и неведомо. Они и убивают всегда исподтишка. А это же – остатки их варварских приборов для снятия его памяти или чего? Чего они там искали в его пропитой голове?

– Больше она не придёт к нему своими босыми ступнями, – сказал Антон.

Рудольф смотрел, не мигая, и верно посчитал, что Антон тоже стал заговариваться, как и дед.

– Как, скажи, ну каким образом эти немощные создания добились там бессмертия, если это правда? А не вымысел больного беглеца из Архипелага, страдающего нереализованным сочинительским потенциалом? Благодаря каким защитным полям они там живут? Что это – их кристаллы? Это же бред! Ну, ты смотри, – пьянь, рвань, остатки былого райского совершенства? Если он был, конечно, человеком – пришельцем, то это его сброшенный прикид, так что ли?

– Что будет с бабушкой?

– Бабушка – бабочка, вечная девочка. Детей будет рожать после того, как её накроет очередным приступом желания любви, и она отправиться искать себе очередного блудника. Не знаю только, кто будет воспитывать тех детей потом, если Хагора рядом уже не будет. А так, как обычно. Будет доживать в мире своих растений, бродить по лесам, если она ведунья. Улыбаться цветочкам. Пока мы тут, мы платим ей. Наш курьер возит ей всё необходимое для жизни. А ты думал, что я её бросил? Да она и жизни тут не понимает. Она хотя бы, но это если мы принимаем версию Хагора, провалила свою Миссию не по своей вине, в отличие от дочки её. Если бы я знал своё будущее, я бы сам насильно запихнул Гелию в этот Луч. Но я ни хрена тогда не знал. Не понимал ничего. Думал, нашёл свое неземное счастье. Уж лучше бы она валялась в той пропасти со своим пустым чревом. Всё равно стала пустая вся…

– Я-то со слов деда и бабки слышал какую-то иную версию событий.

– Ты им больше верь! Этому святому ангельскому семейству. У каждого своя версия событий. Кто честен? Я, например, никогда не лгу. Низко мне это. А они? – Разговор сильно взволновал Рудольфа. У него сквозь загар вспыхнули скулы, что вообще-то, было непривычно Антону. Он понял, что Рудольф никакой не железный и непробиваемый космический воин, «меченосец», как дразнил его Хагор, да и сам он любил поиграть древними терминами. Своей руганью он хотел скрыть своё личное страдание и своё бессилие постичь непостижимое.

– Заметил, как мы все тут огрубели? – сказал Рудольф, – у нас в подземельях сквернословие завелось, и не поймёшь, из каких таких информационных свалок оно и выползло. Даже мои уши не выдерживают, а я не обладаю особенно-то рафинированным слухом. А ты? Стремительная архаизация как способ выживания? А если инволюция эта необратима для каждого конкретного персонажа, и мы все, вернувшись на Землю, затащим туда информационные загрязнители, став этакими деструкторами для коллективной психики землян? Я как-то слабо верю во всемогущество этих чистилищ под названием «САПФИР». Она вот обвиняла меня в непотребстве за Нэю, и была права. Нэя – наивнейшая женщина, она как ребёнок не знала даже, как он, грех этот выглядит. Чистейшее существо была, а теперь что? Загибается где-то. Как я теперь её верну? Если я вытащу её из их липкой грязи, как я её любить буду после всего?

«Сам её там и утопил», – зло подумал Антон. Но сказал другое.

– Они никакие не всемогущие. Они несчастные существа. Они зашли в эволюционную ловушку. Они закрылись своими защитными полями не от энтропизатора, как они выражаются, а от будущего, от Бога, если угодно. У них перестали рождаться дети, они задохнулись в своей застойной вечности, хотя сам же Хагор говорил, что вечность эта относительная. И сейчас они делают робкие попытки спасти себя и открыться Будущему, которого боятся из-за его непредсказуемости. Поэтому у них всё так наперекосяк и страшно, по сути. Этот смешной и несчастный тролль всё твердил мне о любви. А любовь, и мою и её, разбил в тёмном ущелье. А свою любовь Инэлию предал тем, что её возлюбленного, как я понял, нашего парня, посланного на Острова, он и убил! Не своими руками, нет. Он убийцу нанял, криминального авторитета, если выражаться в терминах нашей же Эпохи Глобальных Войн. Они пришли за каким-то исцелением, а сами убивали. И он, и этот Паук ему не уступает в жестокости. Они провалили Миссию, но ничего не поняли вокруг себя. Хагор отнял у меня, у тебя нашу Икринку, но ради чего? Почему она слушалась их, а не меня? Рудольф, может, ты сам виноват, что та женщина стала такой? И это не программа лишила её любви к тебе, а ты сам. Она же была живым человеком, а не программой. Я, конечно, не знаю настолько глубоко, как оно было, ваших взаимоотношений, но я знаю, что Икринка никогда не разлюбила бы меня. Я просто не дал бы ей этой возможности. А её мать Гелию этот пожизненно влюблённый нытик засудил в своей душе, как и тебя. Её, Икринку, послал умирать в этот Луч, забив ей голову бреднями о кристаллическом Рае. Если Рай такой, то кому он нужен? И будет ли он нужен моему сыну? Это опять же, если принять версию Хагора о его последующей жизни там.

– Он любил рассуждать о Возмездии с большой буквы, – сказал Рудольф, – вот оно настигло и его самого.

Рудольф продолжал ворчать, как колдун, продолжая колдовать над своими панелями и кристаллами в лаборатории, словно выискивая неведомую программу, всё еще скрытую в мёртвом теле, или столь же неведомую «ангельскую хрень», как он говорил. Мёртвый же старик уже ничего не мог ответить и принять участие в столь им любимых при жизни дискуссиях о смысле и самой жизни и о наступившей для него смерти.

Хагор сам поведал подробности своего смертного часа

Он предвидел слежку, заранее зная, где его будут искать. Но он устал и уже не хотел жить. Здешнее небо опустилось настолько, будто и впрямь было оно твердью, и твердь эта давила, голова никла, плечи сгибались, ноги почти не держали его. Он брёл к костру на полусогнутых ногах, загребая сучки, мелкие камешки, палую листву ступнями, обутыми в растоптанные башмаки, когда-то сшитые ему на заказ в столице. Каждый день старил его на год. Девочка его ушла, Инэлия давно существовала где-то, где ему не было и места. Был один человек, к кому он ещё испытывал добрые чувства, сосед лесник, с которым они сидели на его пеньках в саду за фляжечкой его домашней наливки. У него уже не было пещеры в горах. Она была разрушена, когда Рудольф после гибели дочери прощупал эту гору всю насквозь и уничтожил пещеру полностью, завалив её взорванными глыбами. Эта пещера была последняя. Летательный аппарат лежал в пеньке – контейнере. Кто его там найдёт? А если найдёт, то, что поймет, вынув маленький пенал неопределимого цвета старой древесины. Старая коробочка, никому не интересная…

Икринка давно раскрыла Антону тайну контейнеров – пней, но что можно было сделать с плоским брусочком, не имея кристаллов воздействия на него. А кристаллов при Хагоре обнаружено не было. Скорее всего, он сам их где-то бросил. Может, и утопил в лесном ручье, закопал в лесу.

Антон представлял, как его старческая спина вздрагивает в ожидании удара, когда тяжёлые шаги раздались со стороны леса…

Из рассказов Икринки он знал, как дед боялся даже царапин. Какую муку пережил несчастный старый тролль в последние мгновения своего, гаснувшего для этого мира уже навеки, мятущегося сознания.

А та нищенка она была послана ей, как знак. Либо Луч, либо заброшенность и старение тут в одиночестве. И если бы он улетел, не помог бы ей и отец. Она, как Хагор, выбрала бы путь быстрого саморазрушения и сбежала бы в пустыни, передав свою эстафету ребёнку. И она говорила ему об этом открыто, не шифруясь, как дед и бабка в свои замысловатые метафоры, а он не понял и зло оттолкнул тогда. И ведь эти кристаллические гады не хотели им мучений, эти мучения были лишь побочным следствием их цели. Им не было дела ни до неё, ни до него. И лишь дедушка Хагор, убийца и страдалец, лжец и искренний болтун, один понимал и жалел её, но не мог ничего исправить. Или мог? Он сознательно пошёл на гибель, не желая уже прятаться и погиб от изуверских рук палачей, посланных Пауком.

Он ненавидел Рудольфа, но полюбил Антона. Но и то и другое было его личной самодеятельностью. Ведь ему дали не только телесную оболочку, но и вполне человеческие чувства. Он возненавидел Гелию через Рудольфа, усугубив её страдания, но и полюбив Икринку не спас от страданий и её, не защитил от своих кристаллических химер. И он искал Бога, ища его защиты и делая попытку любить по-человечески. И может быть, он и сам хотел отдать её Антону, не с целью нанести урон Земле подобно вирусу-вредителю, а с целью отдать её земному будущему. Он не мог ни толкать её в этот Луч, ни отвращать от него, всё решала она сама.

И все эти мысли – не мысли, образы – не образы, слова – не слова, а всё вместе проносилось в сознании и чувствах Антона, пока он глядел на его застывшее и окостеневшее тело, будто сам Хагор стоял где-то рядом и незримо шептал ему об этом.

– Её мать была, хотя и ангельская, но сука. Дочь была совсем другой. Чистая, твёрдая. Если бы я знал, хотя бы немного больше, я убил бы этого хрыча, сбросив башкой вниз в каменное ущелье. Он как-то умел влиять на них обеих. Программировать. Гелию отвратил от меня, сделал потаскухой, и фильмы те затеял. Свидетели мне рассказывали о старом человеке в чёрном. А лицо он умел менять. Поэтому я и не мог его уловить. У него в горах было много баз, закрытых от нас и не найденных.

– Как он мог программировать?

– Вот! Как? Девочку же впихнул в этот Луч. А меня ненавидел. Я помню, как сверкали его глазищи в скалах. Нечеловеческой злобой, страшно, испуская лучи, они жгли спину, я оборачивался, а он прятался. Да у меня потом вся спина красными пятнами покрылась. Врач на базе только руками разводил, думал, что это специфический местный ожог от Магниус. Какой ожог? У других ни у кого не было. Болело потом. Я же не страдал шизофренией, я же понимал, что он меня облучал какой-то хреновиной на расстоянии. Мстил, зараза! Он не был отцом Гелии, а был «избранник» её матери. Так они называют друг друга. Гелия была в его глазах продолжением матери, то есть тоже была его. И он, по сути, отнял её у меня. Из мести, из ревности. Не мужской, конечно, но своей ангельской, или бесовской. Он мстил ей за то, что она не вошла в Луч, мне мстил за то, что она давала мне то, чего не был способен испытать он сам. Не мог даже постичь, что это такое? Он совратил ей душу, напевая ей сказки о том, какой прекрасной будет её жизнь на поверхности без меня. О её даре великой актрисы, способной зажигать человеческие сердца, как звёзды. Кого тут можно зажечь? Одни труха вокруг. А потом сделал из неё игрушку для скотов, научив изощренному соблазну. Всё это он изобретал, эти грезы с речной нимфой. У него было множество масок, а бедный алкоголик из провинции лишь одна из них. И тот убийца у нас в отсеке, это был он, которого вы сбросили в пустыню на бархан. Зачем не испепелили его тогда? Антон, ты по любому встретил бы её в ЦЭССЭИ, но без него она была бы нормальной и забыла бы эту свою Миссию. И Голубика твоя была бы живой. Ну, расстался бы, что с того? Ты первый, что ли, такой? Она бы тут не пропала и без тебя. Да они все одинаковые, пока ты ей раздвигаешь ноги, тренькает: «я ваша навеки», а потом? А ты поверил ему про подкуп какого-то наёмника. Не было никакого наёмника. Он сам лично и всадил Голубике то острие в горло. Философ – плакальщик о мировых грехах. Он хотел любой ценой довершить свою проваленную Миссию. Как я хотел его тогда спалить сразу же, в отсеке. Сидел, падаль, сверкал на меня глазищами с такой нечеловеческой злобой. Что, думаю, такое, чего ты на меня сверкаешь, падаль? А чую, чем-то знакомым повеяло, даже в переносице заломило. Потом вся кожа на лице пятнами пошла, как тогда на спине. Противоаллергическую инъекцию пришлось делать. Чего ради я тебя и позвал? Хотел тебя проверить на мужественность. Проверил на свою шею.

– Чего ради ему было попадаться?

– Не знаю. Может, он недооценил наши возможности. У него это есть, -определённая тупость на нашу технику, не восприятие её, как бы. Но вполне, может быть и такое, что он поставил на тебе свой эксперимент. Убьёшь? Нет? Они же выбрали тебя, как подходящий материал, ну вот, и решили проверить на всякий случай. Он тебя изучал. Ты же хотел убить? Отомстить? Почему не смог? Потому что он посылал тебе внушение: «Как же ты убьёшь? Мало за твоей спиной трупов осталось во взорванной ямине? Пусть ты и не личный виновник, но ты выжил, а другие нет. И «Финист» был тем орудием, которое стало причиной гибели невинных людей. Было это у тебя в голове? Дым, гарь, тот ужас?

– Да, – сознался поражённый Антон.

– Я тоже всё это уловил. Буквально надышался тем дымом. Что думаю, за чёрт. Откуда этот бред лезет и не только в голову, но и в ноздри. И улететь ты не мог, он включал нечто, или что он там делал, слал тебе послания: «Останься! Тебя ждет тут блаженство неземное»! Было это?