– Ах, моя красотулька, – тётка Ифиса, наконец, слезла с качелей и посадила туда Икринку, – знала бы ты, как похожа на своего отца. И знала бы ты, каково это познать его любовь. Твоя мама стала от любви калекой. Когда вырастешь, не люби никого. Не верь им, обманщикам, любящим только себя.

– Ночью приходил дядька Сон, – сказала Икринка. Она всё же любила тётку Ифису. Та привозила ей сладости и книжки, о которых говорила, что это она их пишет.

– Дядька Сон? – спросила Ифиса, – Почему Сон? Какой он был? Расскажи.

– Он светился. Он был большой. Он лежал с мамой, обнимал её. Я хотела его прогнать. Это же моя мама. Зачем он лёг? Но я испугалась и хотела заплакать. Он сказал: «Я Сон. Меня так зовут». Отнёс меня на руках в мою кроватку. Ты видела, какая у меня хорошенькая кроватка? Папа мне сделал. Потом умер. Ушёл в землю. Но мама сказала, что там только одежда остаётся старая, в земле. А Надмирный Свет забирает всех к себе наверх, в волшебные города счастья. Ты это знаешь?

– И что же дядя Сон? – Ифиса вкрадчиво направила девочку в русло воспоминаний о ночи.

– Погладил мне спинку, и я стала засыпать. Он ещё сказал, что увезёт меня на волшебной расшитой птице, мама их умеет вышивать, в волшебный мир. Как ты думаешь, папа там нам встретится?

Ифиса задумчиво смотрела на девочку. Потом она погладила её светлые волосы и спросила, – Какие волосы были у дяди из сна? Как твои, или как были у папы?

– Он был без волос. У снов же не бывает волос. Я потрогала голову, волос не было.

– Ну, конечно, – согласилась Ифиса, – какие же и волосы у дядьки из сна. – И так же задумчиво почесала мочку своего уха, в которой висела сережка переменчивого цвета из тех кристаллов, что позволил ей набрать Рудольф у себя в тот день, а вернее, вечер, когда она пришла к нему однажды, воспользовавшись своим пропуском, данным ей милым Арсением…

…После гибели Гелии прошло уже достаточно времени, а Рудольф, как доносил ей осведомлённый старый друг из администрации ЦЭССЭИ, жил один. Ифиса была ровесницей Рудольфа, но удивительно, Рудольф и не думал меняться, и был всё тем же, как и в свои тридцать. Это рождало в Ифисе мистический трепет. Ведь сама она заметно постарела к своим сорока годам, хотя и сохраняла еще заманчивую внешность, далеко, правда, не такую пленительную. Но рядом с Рудольфом она ощущала себя тою же молодой и миниатюрной, как в тот их безумный вечер в «Ночной Лиане».

Высокая девушка с безупречной осанкой, хрупкая, в строгом костюмчике-униформе встретила Ифису у дверей приёмной Арсения в роскошном сияющем здании, огромном и пустынном.

– Как вы сюда прошли? – она не выразила ни малейшей эмоции, высоко держа свою прекрасно убранную голову на высокой шее, охваченной белоснежным безупречным воротничком с изумительным кружевом редкого мастерства. Как понимала Ифиса, подобную работу изготавливают только на заказ, очень недешёвый заказ редкие умелицы засекреченного мастерства.

– Мне выписали пропуск в Администрации.

– Причина вашего прихода? Я обязана это фиксировать документально, – губы девушки недружественно кривились в усердии сотворить служебную улыбку, но непомерное очевидное высокомерие препятствовало тому. Она явно не была вышколенным выученным секретарём, поскольку не скрывала своей неприязни к постороннему посетителю, своих неприятных личностных черт. А должна была. К тому же Ифиса никогда её не знала и не могла причинить ей в прошлом никаких неприятностей. Надменность, непонятно чем подпитываемая, делала каменным очень женственное лицо неизвестной. Портила её, вот о чём хотелось сказать Ифисе молоденькой гордячке.

– Вы кто? – спросила у неё Ифиса с любопытством, не будучи скована никакими предрассудками и нормами этикета. – Почему вы здесь?

– То есть? – Девушка изумлённо и подчёркнуто гордо подняла тонкие бровки, – я тут работаю. Но, вообще, я студентка. Господин Ар-Сен обещал мне практику в своих лабораториях. Это большая удача.

– Он к тебе не пристаёт? – спросила Ифиса, оценивая её с женским пристрастием, хотя и наигранно добрейшим взглядом, – я слишком хорошо знаю его, потому и задаю этот вопрос, смею его задавать.

– Я аристократка и на подобные темы не приучена разговаривать с незнакомыми людьми. Я учусь на деньги своего отца, а не на благотворительные подачки государства для талантливых простолюдинов. Но и я не без талантов.

– Ты скромна, – усмехнулась Ифиса, – а какой у тебя талант? – Но вопрос получился с каким-то двусмысленным подтекстом. Девушка была, всё же, с милым, чистым, пусть и мнящим о себе что-то очень высокое, лицом.

– Я учусь на биолога, – ответила она, – на отделении генетики. Не слышали о такой науке?

– Я много чего слышала. Не экзаменуй. Чего к нему пришла работать? Не боишься?

– Чего?

– Не чего, а кого. Его. Одинокий. Да и вообще.

– Вообще? Он очень серьёзный человек. Я всего лишь служащая. Мне платят приличные деньги.

– Родители, что ли, бедные?

– Нет. Я же объяснила. Мне обещана практика.

– Ты смотри, как бы эта практика не лишила тебя всего.

– Чего всего? – Девушка приняла до того надменный и презирающий Ифису вид, что Ифиса не могла ни рассмеяться над её игрой в гордую аристократку. Но, может, она ею и была. Поскольку Арсения не оказалось на месте, а очаровательная юная стерва не пожелала даже сказать, когда он будет, и где он вообще, Ифиса решила обследовать здание хотя бы частично, примерно представляя со слов Арсения, где работал Рудольф. А она всегда ловко выпытывала у мужчин интересующие её сведения.

У Рудольфа секретарей не было, и он оказался на своём рабочем месте. Едва он увидел Ифису, упакованную в нежнейшее одеяние синего цвета, с распущенными не по местным правилам волосами, он остолбенело замер на месте, но Ифиса поняла, узнал сразу. Не забыл.

– Аристократок в услужение не берёшь как Арсений? – спросила Ифиса, не сдерживая своей радости за произведённый собою эффект. – Скромник Арсений совращает молодое поколение? – Ифиса была задета за живое поведением выхоленной мерзавки, а ничуть не ревностью. Сам по себе Арсений никогда не был вселён в её душу, и если не присутствовал с нею рядом физически, то отсутствовал и в её мыслях. Ведя свою вежливую по форме, но неприязненную с обеих сторон переброску словами, Ифиса тонко издевалась над девушкой просто из –за того, что та дерзила. Хотя она была чувствительно затронута тем, что Арсений тут в окружении молодых и привлекательных особ, да ещё и аристократок, в которых, как бы, не нуждается. Чего уж ей-то лезть на подобный конкурс красоты. В каком смысле её унижала чужая молодость, а в каком она почувствовала нечто глубинно-связующее эту девчонку и Арсения? То, что готово было воплотиться в форму тех самых отношений, о которых ей уже не приходилось и мечтать.

– Зачем ей это? Той девушке? Работа у Арсения. Она же сказала, что она аристократка, – задумчиво спросила она у Рудольфа, – они же не работают никогда.

– Надеется на редкую практику в закрытых исследовательских лабораториях. Да и какая там работа? Когда захотела – пришла, захотела – ушла.

– Он врёт ей? Как думаешь?

– Откуда я-то знаю. Думаю, ему просто надоело скучать одному. Надеюсь, он понимает, как это чревато – трогать её. Может, я сам её и выгоню завтра, чтобы его не занесло, куда не следует. Он тот самый случай, когда в тихом омуте сидит тот, кого вы называете духом искушения.

Ифиса, поразмыслив над странным оборотом речи и уже мало думая об Арсении, хотя продолжала пребывать под воздействием внезапной тоски, вызванной торжеством над собою молодой выскочки, достала из сумочки синюю яркую фляжечку «Матери Воды». Но Рудольфа передёрнуло от вида фигурки.

– Убери! До сих пор при одной мысли о ней, голова начинает плыть отдельно от всего прочего.

– Не хочешь повторить тот праздник?

– Ты чего хочешь? Если камней, то я дам и так.

– Дай. И, конечно, за так. Я всегда дарю себя за так. Камни сами по себе, я сама по себе.

Как далеко могут увести воспоминания

Рудольф повёл её в лабораторию. Вот тогда её и встретил в бесконечных длинных переходах Арсений. Он встал, как и Рудольф до него, в позицию «столб», потрясённо впитывая Ифису яркими небесными глазами на лице, отчего-то сильно похожем на лицо Рудольфа, будто были они родными братьями. За тем лишь исключением, что глаза Арсения были всё же мягче, добрее, и сам он проще. Он даже ничего у неё не спросил, а Ифиса, неся в себе остатки обиды, нанесённой его дерзкой секретаршей, ещё больше выпятила свою грудь ему навстречу, не считая себя и обязанной хоть что-то ему объяснять. Кто он ей? Муж разве? Даже и не любовник, а только клиент из тех, кто изредка напоминают о себе, всегда как нельзя кстати, конечно! А потом исчезающий бесследно для души. Иногда надолго, не препятствуя считать, что навсегда. Маневр Ифисы, направленный на то, чтобы взбудоражить Арсения, не укрылся от Рудольфа.

– Не выпячивай и так заметно, – сказал он, когда они оставили Арсения позади. Внезапно он прижал её к стене, и счастливую, надеющуюся на будущее свидание с ним, поцеловал в губы. – Не воображай, что твой атрибут матери Деметры всем по вкусу. Многие не любят тех, у кого грудь как вымя.

Ифиса оскорблённо сбросила с себя его руки. – Чего и щупаешь? Доить собрался?

– Кажется, это ты, а не я, ищешь тут свой выпас. – Надо было уйти тогда, не уронив достоинства, но Ифиса повелась на редкую возможность заиметь себе красивые камушки бесплатно. Рудольф привёл её в лабораторию синтеза. Вернее, в ту её часть, где и валялись в беспорядке ненужные ему кристаллы. Но, возможно, нужные и очень даже ценимые. Кто его знает, зачем они были ему нужны. Она замерцала глазами столь же ярко, как и кристаллы, взяла горсть и ссыпала их в сумочку.

– У меня в столице есть уникальный ювелир. Я закажу себе серьги и колечки, – радость была столь заразительна, что он обнял её, хотя после того раза в «Ночной Лиане» так ничего и не повторилось.

– Пойдем в твой холл, – прошептала размягченная охотница до блестящих украшений, – я буду любить тебя вовсе не за их бесподобную красоту, а за твою собственную.

– Я помню, что обещал тебе камни, а я всегда выполняю свои обещания. Но я не помню, что обещал тебе повторение нашей близости. Было прекрасно, и я ничего не забыл. Но это было давно. Если бы мне было надо, всё бы повторилось. Но мне не надо.

Ифиса обиженно отодвинулась. Ей хотелось немедленно уйти, но упрямое желание реванша заставило её остаться.

– Может, всё же выпьем в память о том прекрасном, что не повторилось? Вспомним то время, когда была жива Гелия, и даже она не помешала тебе любить меня в ту ночь.

– Гелия-то причём? – он отвергал её словами, но продолжал ласкать через платье. – Или ты ей поведала обо всём?

– Нет. Ничего я ей не рассказала. Тебе, правда, было прекрасно? – Ифиса наиграно пыталась отстраниться, но он не отпускал. – Чем я хуже всеми затёртой, продажной Азиры? А её ты втащил в своё роскошное жилище. Мне же предложил то жалкое стойло в «Лиане». Отчего же не повёз в свой дворец?

– У меня нет дворцов. Только казарма.

– Всем бы такую казарму. Если рай назвать казармой, а преисподнюю дворцом, то все будут проситься в казарму. Так чем же танцорка была лучше?

– Хуже, утешься. Но у вас разная стоимость. Она дорогая по той этикетке, что на ней. А ты не стоишь ничего. Ты как обильное плодовое дерево у дороги – ничейное. Никто и не ценит. А она гниль в дорогой упаковке и с ценником, за неё и платят. Неважно, что потом плюются.

– Никакая я не «при дороге». Я достойная женщина. Я женщина с принципами. Разборчивая.

– Женщина, – он сюсюкал, передразнивая её, – с принципом, открывающимся навстречу любому охочему до этого принципа мужику. Конечно же, чиста и разборчива…

Дойдя до этого места, Ифиса с усилием оборвала свои болезненные погружения в те события и вынырнула в садик Нэи. Одиночество, – на какие порой незаслуженные оскорбления натыкается ищущая любви, одинокая женщина. Сама она уже давно вела себя осторожно и предпочитала аскетизм былому разгулу. Да и возраст. Но что и возраст? Ифиса не чувствовала себя старой. Она погрузила глаза в созерцание цветов Нэи, в игру чудесного ребёнка. Девочка болтала ногами, теребя одну из кукол Нэи, катая её в своём подоле.

– Добрый день! – на дорожке возникла высокая молодая женщина, не без изящества одетая. В волосах, слегка рыжеватых, ухоженных, играли на свету заколки Нэи. «И эта попользовалась», – с неудовольствием отметила Ифиса. Но тут же стала неподвижна и нема. Появление женщины было в странную масть только что всплывшим воспоминаниям. И не поверить себе Ифиса не могла. Та самая секретарша Арсения! Появись и он сам на дорожке, Ифиса бы не удивилась уже. Не ясно было, узнаёт ли она Ифису? Вряд ли. Чего ей помнить одну из множества посетителей на рабочем месте её давнего хозяина. Она и его-то вряд ли помнит. К чему ей? Мало ли работ и последующих событий у неё в жизни было.

«Для чего работают такие богатые люди»? – подумала Ифиса. «От праздности и скуки»? На сей раз молодая особа была воплощением вежливой мягкости. И в голосе, и в выражении лица, худенького несколько, но милого, умного, не было и тени надменного превосходства.

– Где же Нэя? – спросила она. Узнав о том, что Нэя отбыла в город поблизости, на рынок, девушка или женщина, что не было ясно, была искренне огорчена.

– Как она могла? Опять будет тащить на себе тяжелый баул. Я же всё необходимое привожу из столицы. Ей нельзя таскать тяжести. Вы это знаете? Вот я всё привезла, как и обещала. Я чуть лишь и задержалась. С мамой в доме яств встречалась. А Нэя решила, что я забыла о ней.

Искренняя забота с её стороны тронула Ифису. Девушка поставила у порога на террасу коробку с покупками.

– Моя служанка такая грубиянка, она ей ничего не передала. Попробую перехватить, если успею. Я на машине, – и она ушла. Озадаченная её появлением, а также раздумывая о способности Нэи находить себе друзей всюду, Ифиса сунула нос в запасы провизии, думая совсем не о еде, а о том, насколько причудлива судьба, если свела их вместе. Тех, кто имел, каждая в своё время, познать счастье или несчастье, мимолётное или протяжённое во времени, с людьми странными и необъяснимыми.

Подробностей о романе бывшей секретарши и Арсения она так и не узнала. Источники в ЦЭССЭИ хранили конспирологическое молчание. Там был какой-то грандиозный скандал, едва ли не уровня правительственной значимости. Знакомый из Администрации ЦЭССЭИ бледнел и замыкался в себе. А впрочем, чего это гордячка – аристократка тут забыла? По какой же причине ей так низко пришлось спуститься со своих аристократических вершин в тихие лесные мхи заурядного посёлка? Сильное любопытство требовало немедленного прояснения данного вопроса, но надо было дождаться Нэю. Кроме того, Арсения как такового помнить особенно-то и не хотелось. Но это относилось и ко всей её остальной жизни. Она просыпалась каждый день, как новорождённая, отбрасывая своё прошлое – ненужное, бестолковое, неудавшееся прошлое. И учила этому Нэю. Учила её смотреть только вперёд. Всегда вперёд. Даже если там, как у неё самой ничего и не предвиделось. Но, как и знать.

«Проснись, Нэя!»

Подумав обо всём этом, Ифиса решила ничего у Нэи не выспрашивать. К чему ей знать историю незнакомки, так или иначе связанной с растворившимся в персональном забвении Ифисы Арсением. На другой день они втроём, Нэя с Икринкой и Ифиса, шли через луг и перелесок к поезду, чтобы проводить Ифису в столицу. Они подошли к холму, за которым начиналась дорога в сторону небольшого полустанка, через который проходили и останавливались поезда в столицу.

– Вчера Ола рассказывала мне, что ночью люди наблюдали летающую сферу, в которой летают сыны Надмирного Света. Один очевидец даже обратился в комитет Неизвестных феноменов. Приехали какие-то странные люди. Ну и что? Вытоптали всю траву и уехали ни с чем.

– Этот комитет НФ, – засмеялась Ифиса, – его называют «комитетом неучей и фантазеров». Они вечно что-то придумывают для развлечения простаков. А что, ваши люди в посёлке страдают бессонницей? Я всегда удивлялась, как это люди не боятся бродить по ночам и чего-то там ещё и наблюдать. Я всю жизнь по ночам сплю, если не гуляю. Но и гуляю я не по улицам, а тем более по глухим полям и лесам. А ведь очевидцы, если это не те, кто нахлебался «Матери Воды», видят в основном этих летающих кураторов Надмирного Света в глухих и безлюдных местах. Чего они, «небесные сыны», и забыли в вашем посёлке? Или у них есть тайная Миссия о ком-то особенном, кто здесь проживает?

– Но иногда люди видят прекрасных светлых мужей, выходящих из этих сфер, и эти мужи общаются с ними на языке Паралеи, дают им обещание другой и прекрасной жизни, которая скоро наступит под твердью прозрачной небесной кровли, и кровля эта раскроется. Мы будем летать туда, где светятся открытые окна других миров – звёзды. Ты в это не веришь?

– В прекрасных вестников Надмирного Отца? Нет, конечно. В этом мире нет, и не может быть никакого совершенства. Уж скорее я поверю в демонов гор, в которых верят невежественные люди.

– Моя бабушка не была невежественной, но она лично видела такого демона с прекрасным ликом и золотыми волосами, и он возил её в своей сфере. Бабушка потом долго болела от нервного потрясения.

– С золотыми волосами? А те, которые без волос, а всё равно прекрасные? Таких она не видела? – Ифиса смеялась.

– Демоны гор обладают точно такой же внешностью, как и люди Паралеи, но все стройны и красивы от того, что живут в гармонии и единении друг с другом. Они обладают как светлыми, так и тёмными волосами, но почти все светлоглазые. А тот золотоволосый был убит, – тут Нэя осеклась, поняв, что сказала что-то не то. Очень не то. – Тогда бродили такие разговоры среди простолюдинов, что демоны ведут войну в горах с диверсантами Паука из Страны Архипелага. И многие гибнут и с той, и с другой стороны. В те времена люди ещё по старой привычке совались в горы, и некоторые пропадали там бесследно. Так вот, те, кому удавалось спастись, они и видели последствия тех страшных боёв и убитых. Демоны вовсе не бессмертны, они от нас ничем не отличаются, кроме наличия у них определённых чудесных вещей и фантастических машин, летающих по небу. Бабушка говорила, что тот демон смеялся и имел доброе лицо, сияющие глаза. Она испугалась не его, а полёта. Думала, что убьётся.

– И кто же тебе сказал, что тот демон, в чьей волшебной сфере и побывала бабушка, был убит? Именно он?

– Кто? – Нэя опешила, но быстро нашлась, что ответить, – так Гелия же! Она же в горах провела всё детство. А уж бабушка тогда и созналась, что тоже видела того самого демона, когда Гелия рассказала об убитом демоне с золотыми волосами. Диверсанты пробили своим оружием его голову в нескольких местах, и кровь его была человеческой, красной. Беженцы в горах страшно испугались и после той битвы поменяли место своего жительства, ушли из благоустроенного пещерного города в глухие места.

– Так может быть, там было много таких – золотоволосых? С чего ты взяла, что он был там один такой? А Гелия… как бы это помягче тебе сказать? Не совсем и нормальной головой обладала. У неё и родители не совсем обычные были. Беженцы, чего же ты хочешь! Конечно, я не хочу оскорблять память твоей бабушки и называть её тоже не вполне здоровой, но твоя бабушка была нереализованным писателем. Фантазерка. Ты в неё. Но надо же такое придумать! Человек с золотыми волосами? Почему не с зелёными тогда?

– А если я скажу тебе, что и сама в детстве видела Сына Надмирного Света? Только не разглядела я его волос. Он приходил ко мне. Это было после исчезновения мамы. Бабушка опять занемогла. Её стала мучить бессонница. Тон-Ат дал ей капли, и она стала хорошо спать. Но её бессонница будто перешла ко мне. Я какое-то время плохо спала. И вот как-то ночью я увидела свет в окне. Там висела большая голубая и сияющая сфера. Потом она исчезла. Я, вроде, задремала, но очнулась от того, что в комнате был человек. Его одежда мягко светилась, и он подошёл ко мне. Я вспомнила! Он имел гладкую странную голову без волос… – Нэя запнулась, но продолжила, – Он долго и грустно смотрел на меня, но ласково сказал: – «Не бойся. Я всего лишь твой сон. Когда ты вырастешь, я возьму тебя к себе, в другой мир, там очень красиво и хорошо. А за то, что ты хорошая девочка и не плачешь без мамы, я принёс тебе подарок». И он положил рядом с моим изголовьем ожерелье. Оно светилось даже в полумраке. Было холодное и скользило в моих руках. Я сунула его под подушку. Он погладил мои волосы, и я уже ничего не помню, уснула. А проснувшись, нашла под подушкой это ожерелье. Оно светилось синим, белым и голубоватым внутренним светом. Бабушке я ничего не рассказала про сон. Но придумала, что нашла ожерелье в вещах мамы. Она сказала: «Так это Тон-Ат дарил ей подобные вещички. Она после смерти папы всё, что имела от него, кинула ему в лицо во время ссоры. А ожерелье, видимо, пожалела, оставила для тебя. Когда уходила, сунула тебе под подушку, а ты не сразу и нашла из-за этого». Но у мамы не было такого ожерелья. Я знала все её вещи. Играла в её шкатулках, она разрешала. Потом Гелия едва увидела ожерелье, влюбилась в него. Выманила у меня, подарив взамен то разноцветное, помнишь? Я его рассыпала, а когда собрала, то уже не хотела его носить.

– Я помню у Гелии то мерцающее ожерелье, – заинтересованная рассказом Ифиса даже приостановилась. – Оно было похоже цветом на третий спутник, который уходит по утрам в океан. От того он, как океан, такого же бесподобного голубовато-мерцающего цвета. Я видела, когда мы путешествовали с одним человеком… Впрочем, это к делу и не относится. Но я видела, как спутник Реги-Мон, тот, который редко кому удаётся увидеть и за целую жизнь, садился прямо в океан. Он исчезал за линией бескрайней солёной воды. Один очень загадочный и седовласый как твой Тон-Ат человек говорил мне, что в отличие от песчаного и розовато-серого Лаброна, а также от Корби – Эл, который полностью состоит, как бы, из холодного и белого стекла, спутник Реги-Мон покрыт океаном воды. Гелия подарила то ожерелье дочери. Она говорила, что Рудольф потребовал, чтобы она сняла ожерелье. Ему оно не нравилось.

– Если бы я знала, я бы никогда не отдала его. Я потом жалела. Но Гелия никогда и ничем не дорожила. Она была избалована дарами. Лучше бы отдала мне назад. Но в остальном, не считая камней, она была щедра ко мне. Тебе она дарила много камней. Я знаю…

Ифиса вдруг сказала Нэе, перебив её, – Тебе необходимо, наконец, проснуться для нашей реальной жизни. Перестать верить снам, сколь прекрасными они бы ни были. Конечно, Реги-Мона не воскресишь. Очень зря его родители дали ему такое неудачное имя. Тот спутник и принёс ему несчастье. Это имя означает разбитую и неудавшуюся судьбу. Я найду для тебя почтенного человека, если уж вдовец тебе не угоден, а такие есть. Ты утонченна, молода и красива, только ты не имеешь выхода на нужных тебе людей.

Нэя с удивлением посмотрела на Ифису, удивляясь не ей, а своей памяти, – Странно. Но я совсем забыла о том детском сне. Начисто. И вспомнила только теперь. Как только я отдала Гелии ожерелье, так и забыла обо всём. Начисто, – повторила она, – словно оно и было носителем моей памяти о том странном видении. Я пытаюсь вспомнить лицо того пришельца. Но не помню его. Помню только, что оно было доброе и прекрасное. Но я всегда верила в его обещание. Звёздный человек вернётся за мной.

– Если бы ты знала, – продолжила Ифиса, – сколько времени меня саму терзал подобный и несбыточный сон. Но, знаешь ли, сны снами, а жизнь-то проходит. Вот я, так и осталась без детей и семьи в этой жизни, одна. Хотя если обернуться назад, то снов-то прекрасных сколько же и было. Но они так и остались снами, не став моей жизнью.

– К чему ты всё это?

– Проснись. Ну, пожалуйста. Не тешь себя несбыточным ожиданием, – Ифиса обняла Нэю, – я люблю тебя после Гелии по-настоящему. Ты необыкновенная. Но эти твои иномирные сны… Я хочу тебе счастья.

– А себе?

– Мне уже его не найти. Поэтому я нахожу смысл жизни, когда делаю людям добро, по возможности. Пишу книги, и для детей тоже. Преподаю девочкам из бедных кварталов науку о постижении прекрасного замысла о жизни, а я уверена, что замысел этот есть, иначе, откуда бы возникла вера в Надмирный Свет? Будь мы животные. Какая вера у животных? Во что? Какое стремление? К чему, кроме как набить себе брюхо и размножиться. А в нас не все ещё прекрасные задатки задавлены. И их надо развивать с детства. Через литературу, искусство, хотя бы и так. Но жить надо в той реальности, которая дана, украшать её собою, и по возможности через себя возвышать то, чем мы и родились, женщину. Главное в нас – это доброта, сострадание, деятельная помощь другим. А любовь, знаешь ли, все эти временные побрякушки, что вешает на нас жизнь в начале юности, потом и отнимает коварно, это не главное. Я устрою тебя в ту школу, где преподаю. Ты будешь учить их шить, искусству быть красивыми внешне. Тебе необходимо начать жить реально. Добывать свой хлеб, забыв о том, что уже несбыточно.

– Ты о Рудольфе? – догадалась Нэя, – это он – несбыточное?

– Ну да.

– Почему же он – несбыточное мечтание для меня?

– Потому что. Надо набраться мужества и взглянуть однажды утром в своё отражение в зеркале, открыв глаза. Но найти в себе силы, чтобы жить чем-то иным. Не одной любовью и живут люди.

– А я? Уже выпала из тех блаженных садов, где живут любовью?

– Да. Цветы увяли. У бабочки засохли крылья, а сады закрыты сторожами времени.

Блуждание в чудесном «Зеркальном Лабиринте» и грустный выход наружу

…Ифису поразило великолепие пещеры не пещеры, зала не зала, но ничего подобного она не видела нигде. А она много где и побывала.

– Это Храм? – спросила она, – ваш? Какому Творцу вы молитесь? Своему? Расскажите мне о Нём. Я хочу постичь Его учение. Может, стану неофитом. Приму иную веру.

– Мой Творец живёт столь далеко отсюда, – ответил ей Рудольф. Он вертел в руках фляжечку и ухмылялся. – Боюсь, Он не услышит твоих молитв. Так что, молись своему Надмирному Свету.

– Творец один. На всё Мироздание. И доказательство этому мы сами. Мы все его дети.

– Хочешь напоить меня? Повторить то, что произошло тогда? В той жуткой конуре?

– Ты помнишь разве о том, что произошло?

– Я помню всё. Человек и есть его память. Память и есть дух человека. Нет памяти – нет и человека. Пустой физиологический мешок с органами, это не человек, а сухопутный осьминог, бессмыслица. А было бы и хорошо, помнить только то, что приятно помнить. И не помнить того, что противно и скверно, стыдно, больно. Вот Гелия, она была не всегда и подвластна этой «Матери Воде». Почему? Потому, что её сотворила другая сущность. Она использовала более страшные штучки для одурманивания и себя и других в том числе. Но мне приятно вспоминать о тебе. Это правда.

– Зачем вспоминать? Мы можем опять прочувствовать это.

– Это? Но я тебя не люблю. Да и не это главное. Я несу в душе траур, как тебе и не смешно. Добровольная эпитимья. Ты не знаешь такого слова? Нет. Не можешь ты его знать. Слово означает отречение от секса, от удовольствий. Я уже год как один. Никого не хочу.

Голубое платье женщины легло складками на его колени. Она легла на диван, – Можешь убедиться, что телом я не постарела, не изменилась. А наша тайная штучка, которая одна и нужна вам в нас, остальное вы берёте в нагрузку, она и не подвластна тем печальным переменам, чему подвержено открытое ветрам времени лицо, и ей всегда восемнадцать. Убедись сам. – Пошлость слов не казалась ей таковой, всё это говорилось в надежде вызвать соответствующее возбуждение. «Как вовремя я попала к нему», – радовалась она, впитывая в себя с жадностью ощущение от его руки, забравшейся под атласные переливы тончайшего платья. Его рука мало увязывалась в своих настойчивых осязательных блужданиях с тем, о чём он ей говорил.

– Я же не навязываю себя в жёны, – Ифиса оголила упругие и не постаревшие ещё ноги, – и даже в любовницы. Да и как это навяжешь? – Она расстёгивала кнопочки, освобождая свой бюст из укрытия тканевого корсета.

– Ты могла бы своей грудью вспоить весь наш военный здешний корпус, – усмехнулся он, – и от тебя ничуть не убыло бы твоей сытой сочности.

– В чём и дело? – спросила она, принимая какую-то дикую издевательскую игру, стремясь на него перевести стрелки за возмутительный разворот только что начавшейся и милой поначалу беседы.

– После тебя я готова вспоить и их своей любовью, – она прищурила глаза, пытаясь разглядеть, что именно взбрело ему в голову? Как будто это возможно рассмотреть? – Бесплатно, как истинная мать. Бескорыстно и любя.

– Ты серьёзно? Не пожалеешь об этом?

– О чём? Чем меньше я отдам себя прожорливому времени, тем лучше. Блюдешь ли себя, нет ли, время безжалостно и к тем, и к этим.

– Мои солдаты очень голодны. Ты можешь устать. Даже ты.

– Меня хватит на всех. Видишь, какая я обильная? – и она обхватила его руками, увитыми браслетами Гелии.

– Откуда они у тебя? Я о камнях.

– Гелия дарила за дружбу. Я умею преданно дружить, умею искусно любить. Я богата не только этим, – и она бесстыдно погладила своей ногой его бритый затылок, – не только своей женской отзывчивостью, но и добрыми чувствами к людям. Я, вообще, люблю людей. Жалею их, – и она погладила пальцами ступни его ухо. Ступни были шёлковые, ухоженные, ножка маленькой по размеру, не смотря не её достаточно высокий рост. Блудница себя любила, холила и украшала.

– Хочешь попробовать себя в роли жрицы любви? Ты серьёзно хочешь осчастливить собой мой тайный десант?

– Почему он тайный? От кого?

Он сбросил её ногу и встал.

– Я с ублажающими всю стаю сучками не общаюсь. Ты меня за кого-то другого принимаешь.

Ифиса одёрнула подол платья и села, сжав только что откровенно раскинутые ноги.

– Я тоже, – ответила она, – не общаюсь с грубиянами. И впрямь я заблудилась. Здесь так много лабиринтов. И я не туда попала. Проводите меня отсюда. А то я не сумею найти выход. – Она встала, всем своим видом демонстрируя оскорблённое им, но не опрокинутое достоинство. Расправила платье и убрала грудь, тщательно застегнув кнопочки и поправив корсет для груди. Не верилось, что всё это ей говорит тот же самый человек, что любил её в тёмном и душном номере «Ночной Лианы». Боль от резкой обиды вызвала неожиданные слёзы, она и забыла, что умеет плакать. Он сел рядом, запрятал причудливую бутыль-женщину в её сумочку.

– Ты не Деметра, ей поклонялись. Ты блудница, не просыхающая от винных испарений. Почему у тебя нет детей? Ты могла бы вскормить и вспоить десяток детей без ущерба себе и во благо унылого мира. Ты тратила себя щедро на бескорыстный блуд, но жалела свои телеса на родных детей? И у тебя их уже не будет. А каких богатырей ты могла бы родить миру Паралеи. Я сравнил тебя с сукой, и это не так. Суки щенятся после случек, и тем оправдывают свой собачий блуд. Да и не блуд, а исполнение природного закона. А ты ради чего всю жизнь выворачивала свои ляжки и позволяла мять свою супер – грудь? Где плоды твоих утех? Какая же ты и мать Деметра?