– Если продажных можно пожалеть, понять их вывихнутую судьбу, то ты-то за что ждёшь любви и уважения? За свою сучью отвязанность от человеческого стыда и не соблюдение при этом их законов, природных. Щениться после каждой случки.

Раздавленная словами, – нет, не человека, а именно что оборотня! – она беспомощно отряхивала подол нарядного платья, словно оно было засыпано мусором, как и её душа. Надо было бежать, но как выйти в город зарёванной? Машину свою она оставила за стенами, и до неё ещё предстояло дойти, а там обратиться к знакомому администратору, который и должен был проводить её к выходу через строжайший пропускной пункт. Это был позор, в таком виде идти по городу!

– Не паникуй, я отвезу, – он словно прочёл её мысли,– а тебе урок. Не вторгайся туда, где ты можешь быть соблазном. По сути, ты пыталась свернуть меня с моего очищающего душу пути. Осмеяла мою неубедительную роль тусклого монаха. Поэтому я и разозлился на тебя. А так ты прекрасна, моя дурочка.

Хлюпая носом, несостоявшаяся «жрица любви» и осмеянная «мать Деметра», причесавшись после того как умылась, даже не притронулась к еде, выставленной на столе. Еду доставили в холл по заказу Рудольфа из местного «дома яств». Ради Ифисы расстарался, пока она приводила себя в порядок. Но ей было уже не до еды и не до любовного воркования с ним.

– Проводите меня, – успокоившись, холодно попросила она, – я, к сожалению, не смогу уже принять от вас угощение, – приступ рыданий оборвал её надменную речь, но она подавила недостойную слабость. Рыдать перед ним она не желала, как и не перед кем, но так уж случилось.

– Нет и не надо. Сослуживцам отдам, – сказал он. – Напрасно ты пришла. Я настолько проникся чувством собственной хрустальной чистоты, что уж вообразил себя ангелом. И вдруг ты. Поверь, мне гораздо хуже, чем тебе. Ты покидаешь меня, а я остаюсь в состоянии, что называется «всё вдребезги»! А ты что – умылась, отряхнулась, платьице поправила, и вновь – наливной плод.

– Сам ты у дороги, – пробурчала Ифиса, обидевшись на сравнение себя с придорожным плодовым деревом, – не скажу кто.

– Разбойник, кто же ещё, – он сунул деньги в её сумочку.

– Это-то зачем? – Ифиса развернулась к выходу, но деньги взяла.– Я не нуждаюсь в вашем сопровождении, – сказала она, не обернувшись к нему, не желая и видеть его.

– Завтра проснёшься как новенькая, – ласково промурлыкал ей душевный истязатель, – и опять будешь способна к тому, чтобы открывать желающим свой заманчивый и нежный принцип. Вы забыли, – сказал он уже вежливо, но как посторонней, – я обещал проводить вас. Не стоит вам выходить в таком виде. Здесь наблюдательные местные жители. А вы уважаемая женщина, и достойная к тому же. С принципами.

Ифиса продолжала топтаться на выходе, как будто силилась отвязаться от липкой и незримой паутины, продолжающей её не пускать. Ей всё ещё хотелось в глубине души дождаться не его издевательств, а ласковых слов прощения, уверений, что нашло помрачение от долгого воздержания. Ей всё ещё хотелось повторения того волшебного слияния, что у них произошло в «Ночной Лиане», восхитительной гармонии тел, которую ей давал только в юности и только один человек, её возлюбленный, отец её детей, которых он же и отнял у неё навсегда, отдав своей законной жене-аристократке на воспитание. Эх, какая судьба улыбалась ей вначале…

Ифиса, как ни была сокрушена, стала выкарабкиваться в реальность, стряхивая с себя воспоминания тем самым жестом, каким отряхивала подол своего платья от слов Рудольфа, как будто они имели подлинную тяжесть камней. Но по сути-то, Ифиса прожила беспечную и в меру спокойную жизнь, в своё удовольствие и без особых потрясений. А те, что остались на заре её жизни, в юности, она благополучно выкинула из себя и не поднимала их, забыв о месте, где они и были. Любя рассуждать о страданиях человечества, она мало их и видела сама.

«Я всё заслужила», – сказала она самой себе, – «это мне и впрямь урок. А также материал для моих раздумий». – Да, – произнесла Ифиса вслух, – вывихнутая у нас жизнь, а разве не мы её таковой и делаем? Кто бы нас и вправил сверху, если своих сил нет. Но кто это может быть, если сверху никого нет?

– Есть, – ответила Нэя.

– Кто?

– Надмирный Отец. Надмирный Свет. Многочисленные и прекрасные его миры. Где живут его дети. Наши братья и сёстры, по крови и душе. По уму и его устремлениям.

– Ты фантазерка, вся в бабушку Ласкиру. И как ты будешь теперь жить? Похоже, твои крылья совсем и не отсохли. Но где тут летать? Да и нет их, никаких миров. Они есть только в нашей душе, в её непостижимых измерениях.

– Если есть в душе, значит, есть и в действительности. Ведь наша душа это зеркало, отражающее мир.

– Ах, Нэя! Ты совсем не научилась понимать в каком мире, чугунном и чёрном, мы обитаем. В неизлечимо пошлом и зверском по накалу борьбы за кусок. Ненавистный и лживый, осмеивающий самые высокие проявления души. Отвергающий любовь как наивность, а доброту как ум дураков. А ты наивна и добра, значит и дурра в их понимании.

– «Их» – это кого?

– Тех, кто задает нам правила жизни. Кто есть законодатели. Чугунные души чугунного мира. Но одна надежда, что коррозия времени разрушает и самые прочные железные конструкции, возомнившие себя вечно данными. Даже камни, даже кристаллы разрушаемы временем… – Ифиса уже любовалась своим перстнем. Он играл тем же переменчивым сине-фиолетовым с зеленью цветом, как и её серьга.

– Подаришь мне, когда я вырасту? – спросила у неё Икринка.

– Конечно. Ведь у меня нет детей. Только тебе и подарю. – Ифиса обняла девочку, стала её кружить вокруг себя. – Когда ты вырастешь, пусть у тебя будет много, много девочек, обещаешь мне это?

– И мальчиков?

– Ну, конечно. Их тоже. Нам нельзя жить без детей. Подобная жизнь – бессмыслица. Пустоцвет. Неудача. – Нэя взяла Ифису за руку, жалея её. Послышался свист поезда вдали. И они побежали к платформе за перелеском, смеясь, как будто играли в детскую игру наперегонки.

– Кто первый? – звонко кричала Икринка. У неё прорезался сильный голос, о чём трудно было и предположить в отдалённой глуши, когда она была всё равно что немая, безмолвно копошась в куче какого-то тряпья в углу лачуги старой женщины – родственницы Азиры. Нет, та женщина была к ней по-своему добра, даже привязана, не морила дитя ни голодом, ни побоями, но бедность не позволяла баловать ребёнка игрушками и нарядами, а родная мать не давала денег на содержание. Поэтому старуха со счастливым облегчением рассталась с девочкой за приличную сумму денег, радуясь за себя и за устройство ребёнка в небедную семью.

Нэя остановилась, внезапная боль мешала сделать вдох. Она махнула рукой, давая понять Ифисе, что желает ей доброго пути, а сама села на придорожную траву. Сжала двумя руками похудевшую грудь, ожидая угасания уже не первого приступа. И впервые мысль о возможном внезапном конце сильно испугала её, поскольку в ней уже не было того нежелания жить, как было совсем ещё недавно.

Ифиса уехала. Подошла Икринка и радостно плюхнулась на траву, считая, что это новая игра матери. Девочка упала на спину, задрыгав ножками, ощутимо шпыняя Нэю в бок. Будучи сильной от природы и плохо пока воспитанной, отъевшись основательно у баловавшей её Нэи, Икринка не всегда соизмеряла свои подвижные игры с правилами хорошего поведения. Нэя шлёпнула её по голой ножке, хватая её, – ещё чуть-чуть и она завезла бы матери в лицо своей туфлёй.

– Лошадь! Ты же мне нос сломаешь своим копытом! Не хватало мне вдобавок ко всему и кривоносой стать! – закричала Нэя и тут же засмеялась, поняв, что боль в груди исчезла так же внезапно, как и появилась.

Рассвет второй жизни Нэи

Тёмные тени изумрудного утра

Боль в груди исчезла так же внезапно, как и появилась. И всё же, приступы непонятного недомогания, а уж здоровьем это точно не было, пугали её. И Нэя созналась сама себе, что страх за собственную жизнь был ничуть не меньше, чем за судьбу обретённой дочери Рудольфа. Что же, хоть какая, а подвижка к лучшему, раз настолько захотелось жить дальше.

Вряд ли кто из людей, знающих её в «Лучшем городе континента» и в другой прошлой жизни, узнал бы в этой женщине былую Нэю – румяную жизнерадостную красотку из городских предместий или утончённую живую модель – образец женского изящества из сиреневого кристалла. Если бы удосужился скользнуть взглядом по балахону-тунике, хотя и из хорошей ткани, по дешёвым матерчатым туфлям. Если бы увидел её волосы, полностью скрытые под полупрозрачным шарфиком. Нежное лицо без косметики, похудевшее, всё же могло и впечатлить, задержись на нём чуть дольше посторонний взгляд. Но ничей взгляд не задерживался. Тётка и тётка с баулом, каких полно вокруг. Да и кто бы мог её узнать? Далеко всё же и от столицы, и уж тем более от запрятанного в лесу «Лучшего города континента».

Не всегда было удобно напрягать Олу, было проще оставлять Икринку с Ифисой, зачастившей к ней в её домик, и делать покупки самой. Необходимые же припасы для насущной жизни Нэя покупала в маленькой лавчонке своего посёлка. Служанка Олы ненавидела Нэю тем больше, чем дружнее они становились. Она считала Нэю нахлебницей, но это было и смешно. Нэя шила Оле чудесные платья и не брала с неё больших денег, которые могла бы выручить за подобные изделия у богатых столичных модниц. И Ола была прекрасно осведомлена об этом, за что и одаривала Нэю своими подношениями, но так, больше лакомствами для ребёнка. И Ола пользовалась Нэей. Таков был их мир, все пользовались по возможности друг другом.

У самого входа в обширный и крытый павильон рынка, располагающегося в небольшом провинциальном городке, Нэя столкнулась с Ихэлом. Он обрадовался, узнал сразу.

«Узнал»! – у Нэи радостно от того, что её он мгновенно узнал, и жалостно от того, что был он изгнан по её требованию, сжалось сердце. Он же, едва увидел её, выглядел потрясённым. Яркие воспоминания о том месте, где жил он не так уж и давно, охватили Ихэла. Он не удержался и при всей своей неуклюжести довольно деликатно обнял её. Путано и оживлённо, косноязычно и взахлёб, рассказывал, воспроизводил по мере сил удивительные картины покинутого «Лучшего города континента». Сооружал своими, ленивыми обычно, мыслительными потоками мираж сиреневой «Мечты», населённый девчонками – служащими, которые все были красавицами в его мнении. Он помнил почти всех, перечисляя имена и напоминая о забавных событиях, обдавая Нэю разгорячённым дыханием и запахом недавно съеденной еды. Или уж насыщенные рыночные запахи были так густы в это душное утро, что ими было пропитано всё вокруг, и обоняние попросту не справлялось с такой их концентрацией.

Нэя пятилась от него, а он всё наступал. Не упомянул он лишь про Элю, которая его дразнила, как ему мнилось, давала некую тайную надежду, но может, и давала. Ихэл был крепким и цветущим парнем, и только должность уборщика и охранника несколько унижала его в глазах девиц, гордящихся своей избранностью и мечтающих о вознесении на более высокий этаж жизни. А его жена ничего и ни для кого не значила. Все считали её случайной и не подходящей такому парню.

И Нэя без всякого ответного вдохновения была утянута им туда же, в эти его светоносные миражи, где загуляла вдруг душа бывшего уборщика-сторожа. Они сели на скамью у небольшого фонтана на рыночной площади. Нэя вынужденно отложила свои покупки, Ихэл забыл о том, что его ждут в семье.

– Мне так и сказали тогда, что всё равно закроют этот ваш дом изящного баловства и безделья. Затрат много, скандалов тоже, а потребителей такой роскоши слишком мало, так что всех уволят, не только меня… с женой.

Удивительно, но кто-то в Администрации пожалел его что ли, не пожелав ему рассказать правду о том, что его изгнание – результат требования самой Нэи.

У его жены родился ребёнок, прозванный отцом Светлячком. Настолько отрадно он стрекочет и так жизнерадостно сверкает своими глазёнками-бусинками… Он увлёкся перечислением чудесных свойств своего сына, каковыми и видятся они тем, кто счастлив своим реализованным родительским счастьем. Нэя ощутила сугубо человеческое очарование мускулистым и необразованным парнем, кем никогда ни очаровывалась прежде. Так бывает, что кажущиеся заурядными типы вдруг проявляют такую искрящуюся любовь к своим детям, что и сами начинают светиться. Он оправдал своё имя. Ихэл- Утренний Луч. Он жил здесь, тут и работал на местном закрытом заводе, принадлежащем, как оказалось, одной из структур ЦЭССЭИ. Ему помогли с устройством сюда те люди из Администрации «Лучшего города континента», не выкинули в никуда. «Те люди», это, несомненно, Лата-Хонг. Северная провинция, объяснял он, самая закрытая в том смысле, что здесь много секретных предприятий, не только и посёлков для обеспеченных сословий.

Внезапно лицо Утреннего Луча закрыла облачность. Он перестал сиять, посмурнел, – Та ваша помощница… Элиан по кличке «крылатая блоха», – он вдруг криво усмехнулся, сплюнул, после чего свесил голову в очевидных раздумьях. Нэя никогда не слышала, чтобы Элю так называли. Пока он так покачивался, словно от похмелья, она сделала попытку уйти от него прочь. Явно она перестаралась со своим мягким снисхождением для беседы с ним. Чем и вызвала его развязность. Она, как ни играла в простоту, не считала его себе равным, – считала его недоразвитым и грубым.

– Почему её не выгнали? – спросил он, хватая её за ткань туники. – Как всех нас? Знаете? Она была подстилкой тех, кто там работал в Администрации. Только вы одна не знали ничего. А так, все знали. – И он опять сплюнул в чашу фонтана, отчего Нэю замутило.

– Нельзя в воду плевать. Это грех. А ты… ты, как был, так и остался тем, кого никогда не избрала бы себе такая женщина как Эля! – прикрикнула она гневно.

Он с любопытством посмотрел на неё, – Тогда что думаете по поводу себя лично? Может, мы поладим?

Отвернувшись, всё ещё сохраняя вежливость манер, не доступных пониманию неотёсанного человека, она не нашла ответных слов, настолько «Утренний Луч» поразил её, даже не наглостью, а тупостью.

– Считаешь, раз Эля тебе не доступна, то я в самый раз?

– Я всего лишь решил вас немного развлечь, – он пошёл в попятную. – Уж больно вы грустно выглядите. А вот Элю я никогда не считал, да и не считаю недоступной. Она шлялась со всеми, кто того желал. И если падших можно понять, то эту… Как ни строила она из себя даму избранного мира, меня-то она не обманула ни разу. Однажды к ней пришёл один ночью. Стоит у самого входа, ждёт, что она ему откроет. Ну, я за ним. Зло взяло! Я его хватанул за рукав. Мол, нарушаете установления приличного места. Так он шибанул меня, я едва через кусты не перелетел, застрял там, еле оттуда и выпутался, весь в колючках, рубашку новую разодрал. Отключился даже на какое-то время. Как и шею не сломал. Там же военных полно было, хотя они в штатском ходили. Но я выправку чуял.

– Кто же был? – без интереса спросила Нэя. Как далеки были её мысли от похождений Эли. Она подумала об Олеге, давно покинувшем Паралею. Эля же считала, что Олега перевели в другой закрытый Центр.

– Он своего имени мне не назвал, – «Утренний Свет» обвиняя негодную «блоху», не мог забыть её до сих пор. Он и понятия не имел, насколько был близок к тому, чтобы не Олег, а он сам мог бы приходить к Эле в лесной запрятанный в чаще павильон.

– Кто-то же дал ему ключ на закрытую территорию? Как бы он иначе приходил? Вход в «Мечту» без всяких препятствий открывал! Я видел. Я же территорию сторожил. Под утро он всегда и выходил. Да мне-то что? Это же была ваша жизнь. Но Эля вечно бродила в Администрацию, вот и решила меня выдворить, надавила на кого надо, кому подставлялась.

Олег приходил ночью к Эле? Куда? В общую спальню с другими работницами «Мечты»? Не Олег это был! Ихэл видел самого Рудольфа, но в темноте ни разу не разглядел, кто это. Подойти же боялся. И будто уловив её мысли, Ихэл странно и даже проницательно взглянул на неё сбоку, изучая её в профиль. Опровергая её мнение о нём, что он тупое и недоразвитое существо.

– В общем-то… тот мужик напомнил мне того самого мутанта, кто и был владельцем здания нашей «Мечты»… – «наша Мечта», он произнёс эту фразу с непередаваемой и грустной теплотой. – Выходит, не помогло ваше очарование отстоять нашу «Мечту». Я ж говорил вам, мутанты все несговорчивые и жёстко-шерстистые твари скорее, чем мужчины, достойные такой женщины, как вы…

Он давал понять, что догадался, как и Ноли в своё время, что «мутант» ею пользовался за те уступки, каковыми являлись в его мнении дешёвая аренда и срок её продления для предприятия «Мечта». – Если уж и вас изгнали…

– Ноли-Глэв подсказала тебе такой вот нелепый расклад событий? – спросила она.

– Ноли? Нет. Сам догадался. Хотя и не один я о том догадывался, госпожа. У каждого из нас свои были подстройки под волю хозяев жизни, хотя меж собой мы и были не равны. Так что, друг дружку чего нам винить в том, что те, кто сверху, нас топчут одинаково, будь ты цветок, будь ты сорный дичок. Без разницы им, нога их встанет, куда и захочет. Ноли вас жалела, говорила, что вы с юности старику были проданы, даже любви не познав толком… А вот блоха с крылышками уж точно никого не жалела. И вас в том числе. Всякого сосала, к кому и прицеплялась…

– За что ж ты так её обзываешь? Про крылышки какие-то плетёшь…

– Её все так в «Мечте» обзывали за глаза. Мне Ноли и рассказала, что татуировка у неё была. Блоха крылатая на пузе. Отчего она никогда не снимала сорочки нижней, когда с девочками купалась в нашем садовом озере. Все нагишом, а она…

– Вот ты, наверное, подглядывал за всеми с упоением! – усмехнулась Нэя.

– На фиг мне! Я девок без счёта имел повсюду. В том числе и в «Лучшем городе континента»! – заявил он со спесью грубого самца, преисполненного гордостью за свои сексуальные достижения.

– Кажется, ты Эле нравился… – Нэя выплывала из своего невольного погружения в недавнее прошлое, хватая ртом раскалённый воздух и вонючую духоту, не ощущаемую во время совместных путешествий туда, где они, живя рядом, обитали всё же в разных мирах. А объединяло то, что и ему, и ей было там настолько лучше, чем теперь, что и тоска была как бы одна на двоих.

– Я? – удивился он, но после раздумья опроверг, – Не могла она ничего ко мне испытывать. Она была слишком красива и избирательна. Она выбирала только среди тех, кто был богат или влиятелен.

– Нет! – Нэю сильно утомил навязанный разговор, а также недостойное поведение Ихэла. – Не давала она никому ключа, поскольку его и не было. Я сама блокировала главный вход, и я же его открывала, а код знала только я одна. Все прочие пользовались запасным выходом, от которого у них и были магнитные ключи, но в единственном экземпляре для каждой служащей «Мечты», и давать их они не имели права никому. В противном случае они не смогли бы ни войти, ни выйти. И никогда, ты слышишь, никогда! К нам не был вхож ни один посторонний мужчина. Тем более, ночью. Только днём и только те, кто сопровождали своих женщин – моих заказчиц или оплачивали им наряды. Но всегда в строго определённое время и только в холле-приёмной. У нас были строгие правила! И не было у нас и часа безделья, ни у кого, слышишь ты, грубый и наглый сторож! Кем бы ты ни был теперь, для меня ты так и остался никчемным уборщиком и охранником территории!

– Да рассказывайте кому другому о ваших правилах! Вы сами-то родили ребёнка от своего швейного станка, что ли? Все знали про вашу историю и ваш хитрый трюк с ритуалом в Храме Надмирного Света с нанятым для этого актёром. Да кто вас и осудил? Только и могут, что похвалить за находчивость. Вон вы и денег себе припрятали достаточно. Да и было от чего обогатиться. Ваш модный центр был битком набит роскошью. Купили себе дом в хорошем посёлке. Мне бы такую ловкую и приглядную женщину встретить, я бы уж свою отсыревшую лепёшку нашёл куда спровадить…

Вмиг ставший гнусным для неё, Ихэл придвигался всё ближе и ближе, всё душнее и невыносимее становилось ей, но странная вялость сковала её всю.

– Я много о вас слышал даже тут, – горячо шептал ей в ухо осмелевший «Утренний Луч», тёмный и тупой как валун, каких в избытке валялось у провинциальных дорог. И он продолжал наваливаться на плечо Нэи, давя каменной тяжестью.

– Тут же полно бывает людей из «Лучшего города континента», а вас там до сих пор многие не забывают… Есть такое дело, что и отслеживают. Мечтают некоторые заменить вам убитого мужа. А есть и такой, что вы найдёте с ним взаимное счастье. Вот я, к примеру. Работа что? Денег, конечно, хватает, да зовут в Департамент охраны внутреннего порядка. Стать хупом влиятельно и почётно. Опять же, всегда есть прибыль. Я по молодости попал в Храм Надмирного Света не с тою, с кем надо было, а потом увидел, какие женщины-то бывают на свете! Смотришь на иную, как на картину какую. Ни оторваться взглядом, ни передохнуть невозможно от красоты. И одинокие, к тому же… А я здоров как ни один аристократ не бывает… Понимаешь, о чём я?

И освещение ещё одной грани мира людей мало уже и опечалило Нэю. Она отвернулась от бывшего стража сиреневого кристалла, от человека носящего настолько не подходящее ему имя «Утренний Свет».

– Уйди, необработанная и неподъёмная душа! – сказала она тихо, и он отпрянул в непомерном удивлении, не веря, что напрасны были его косноязычные признания. Он даже не обиделся, настолько ещё сильно сидело в нём воспоминание о её былой недоступности и сиянии с высоты отполированных искрящихся террас, когда он внизу поливал её цветники и подметал несуществующий сор с изукрашенных дорожек, по которым цокали её бесподобные ножки в дивных туфельках. А за нею как быстрая тень та, другая, всегда обещающая нечто, чего ему так хотелось, но чего не было у него никогда. Её помощница… юбка пёстрыми клиньями бьёт по упругим ногам, облепляет полушария вёртких ягодиц, грудь колышется, освобождённая от тесного корсета, как и сама она от всяких условностей и запретов… Эля…

Пожалуй, эта облинявшая уже зазнайка, какой там ни будь у неё дом, явно и теперь не бедный, не сравнится с заманчивой Элей – «крылатой блохой». Раздумывая, не спросить ли у Нэи, где сейчас Эля, Ихэл даже забыл о том, что ему только что отказали во взаимности. В молчании он встал и ушёл, считая ниже своего достоинства обижаться, а уж тем более заискивать перед шлюхой, кем бы она себя ни мнила.

Глядя на удаляющуюся спину Ихэ-Эла в потной потемневшей рубашке, она не заметила приближения другого человека. Откуда он появился? Вроде, на соседней скамье и сидел раскисший на жаре старик. Но как он пересел к ней, она не заметила.

Фантомные боли

– Ишь, ты! Подошёл, как тебе равный! – Хагор кивнул в сторону только что ушедшего Ихэ-Эла. – Фу ты! А вони-то оставил после себя! Пропотел как носильщик тяжестей! – и Хагор помахал руками вокруг себя. Непомерно широкие чёрные рукава его рубахи вздыбились как от ветра. Ткань была до того тонка, что Нэя без труда видела сквозь неё как сквозь решето, и даже по профессиональной привычке подумала, что за материал такой лёгкий и прозрачный? Хотела пощупать, но побрезговала отчего-то к нему прикоснуться. Хагор нагнул голову и снизу заглянул ей в глаза, вызвав непонятный приступ страха, как самой позой, так и полоумным выражением лица. Шея его вытянулась, он ощерился и открыл для обзора вовсе не старые, а чрезмерно даже молодые зубы.

– Этот негодяй решил насладиться тем, что прежде недоступная красавица сидит тут рядом с ним, обездоленная, – сказал он, отодвигаясь, поскольку в отличие от «Утреннего Луча» вовсе не был тупым. Отвращение Нэи он сразу же уловил, только уходить не собирался. – Откуда, думаешь, он понял твоё, – но только в его понимании, не я так думаю! – выпадение из мира преуспеяния, куда этот ствол без макушки стремится? Да любой, кто внимательный, поймёт, что у тебя глаза несчастной женщины. Хотел и он полакомиться твоим унижением. Может, благородный инкогнито по имени Лата-Хонг ничему ему и не рассказала, а вот другой мелкий и злорадный бюрократ, пробегая мимо, с готовностью ему обо всём поведал? Хозяйка, мол, тебя и вышвырнула! И что же теперь? И её выкинули! Вот он и подошёл, убедился и дал наотмашь. Получай! А про твою «Мечту» так и сказал ему: Проект – пустая затея! Поиграли местные зазнайки, да надоело, слишком траты большие стали, – жёны совсем с ума сошли, мужья в распутство пустились, скоро один пшик останется от крепких прежде устоев столь уникального места. Достойным людям надоели все эти творческие затеи, приведшие к порче нравов. Так что, не много и потерял. Да, так всё и было.

Нэя отвернулась от страшного старика. Он расползался в её глазах, плавился, струился, как струится у камней раскаленный воздух, соприкасаясь с их холодной поверхностью. Опять. Он явился как рецидив старой и жуткой болезни. Она была почти уверена, что прикоснись она к нему рукой, – рука провалится в пустоту. Чтобы не лишиться сознания, она смотрела на бегущие струи, падающие в маленький бассейн фонтана, и от их ласкового, ощутимо прохладного журчания становилось легче. Пропадала тягучая слюна во рту, как и бывает перед обмороком. Нэя ясно представила то, что деликатно не позволяла себе заметить во время разговора, сколько плотоядной слизи плавало в глазах «Утреннего Света», когда он смотрел на её обнаженные руки и закрытую туникой грудь. А уж Элю-то он встречал, едва не дымился от придавленной в себе страсти. Но всё мимо рта, глазами же не наешься. И всё это гундел, как-то дребезжа и поскрипывая голосом, Хагор – открыватель запущенных тайных углов давно не убираемых чужих душ.

– Ишь, подсел, торжествует чурбан неотёсанный! – сочувственно продолжал Хагор. – Зачем общаешься с тем, кто тебе не ровня? Думаешь, низкая душа оценит великодушие той, кто снизошла к нему со своей светлой симпатией? А он-то как рад! Хоть кому-то ещё хуже, чем ему, уже и не так тяжело жить. А то вечно недовольная жена, и это после таких красоток, которых он и сроду не видел. Работа – грохочущий ад, жара, железная пыль, выедающая легкие и портящая молодое зрение. И память об утраченных блаженных садах, где можно долго спать, есть от души, не считать мизерных денег. Дышать цветниками, пить из хрустальных чистейших фонтанов и ничего, в сущности, не делать, для вида лишь махая метлой по чистейшим дорожкам и таская иногда короба с лёгким тряпьем в машину для отправки в столицу. Или принимая такие же лёгкие, пёстрые короба из столицы. А уж сколько было уворовано еды его семье. И не им одним. Все тебя там обворовывали. И вдруг хорошей жизни пришёл конец. Печаль казалась такой густой, но в отличие от насыщенного супа совсем невкусной. И кто виновник? Уж не та ли вертушка – твоя помощница? Не приревновал ли её к нему – редкостному биологическому шедевру тот слизняк из Администрации, к кому она и бегала? Не убить ли её заодно с самим бюрократом? А он ведь так и решил, что его убрали как соперника самого Инара Цульфа. И на тебя злился, что не замолвила о нём словечко, как он нижайше тебя просил-умолял. Пережить это было нелегко, как и нелегко было привыкать к трудовой жизни, всё равно как к чёрствой корочке после роскошных яств…

«Я сейчас потеряю сознание», – думалось Нэе в мутном потоке ничтожнейшей информации и мусорных сплетен, заливающих её голову, а живот будто пилили деревянной пилой.

– Замолчи, умоляю, – сказала она не Хагору, а Ихэлу, потому что видела его мужественное широкое лицо, милую маску из балагана для добрых ролей, но скрывающую злость, неумение прощать, желание торжества хоть над кем. Месть за ту, кого он не мог ударить, за Элю – женщину-соблазн, нимфу вечного праздника.

– Ты обо всех думаешь хорошо, а так нельзя, – наставлял её Хагор, конструируя фразы как-то особенно издевательски, чтобы ей было неприятно их слушать, спотыкаться о них, а не скользить плавно в своём понимании чужих речей.

– Пожалуйста, – прошептала Нэя даже не губами, а своей мыслью. Обращение было направлено к отсутствующему Рудольфу, – Спаси меня от страшного мира. Ты несправедливый, но ты всех лучше.

– Придёт, – подтвердил Хагор. – Ждать недолго. Время долго тянется, а заканчивается быстро. Девять лет ждала, а помнишь их разве, если по дням и часам? И по годам то не все различишь. Забудется и это.

– Как бы хотелось… – хотелось же ей одного, лечь дома в прохладной спальне и забыться. Ифису оставить у себя, чтобы с Икринкой играла и Нэе прислуживала. И Ифиса с радостью это делала, примостившись на жёрдочке её, Нэиного, несчастного существования, как-то умея и в нём обрести свою выгоду. Её обретали все около неё. И Эля тогда, И Реги-Мон до своей страшной и случайной гибели, и Ифиса, в которой не нуждался никто кроме Нэи, в её заботе и практических советах, пусть и не всегда бескорыстных. И совершенно бескорыстной привязанности, переходящей в любовь.

– Видишь, – обратила Нэя к Хагору своё лицо, – ты обманул, – она упёрлась глазами в его синие глаза, но совсем не блестящие и совсем не глубокие, какими они были на берегу озера и в ту памятную встречу здесь же, когда ещё был жив Реги-Мон. Сейчас глаза были тусклы и будто осушены, как и бывает у старых и усталых на исходе дней, когда покидают их воды чувств и стремлений, оставляя только замусоренное дно, всё то, что нанесла немилостивая жизнь. – Не сбылись твои предсказания.

– Разве ты уже прожила жизнь, что требуешь ответа? Впереди тебя ждёт другая и насыщенная жизнь. Жаль только, что будет она короткой. – Хагор отвёл глаза, словно смотреть ему стало утомительно. Спрятал их, прикрыв веки, подобные изношенному полотну, тёмному и измятому от длительной носки.

– У тебя будто два языка спрятаны в твоём рту. И один не знает, о чём говорит другой. Ты и раньше говорил то одно, то другое. Говорил: люби! И тут же, не люби! Говорил, что исцелила, и тут же, что он неподвластен уже никакому благому воздействию.

– Так это от того, что я давал тебе благой совет не любить, но понимал, что невыполнимо оно для тебя. Да и как вас всех поймёшь? Двойственные вы, ускользающие от постижения. Трудно людей постичь до самого дна, потому и нельзя предсказать с достоверностью ваши возможные поступки. Потому вы и страдаете часто не только от собственной глупости, но и от тех, к кому имеете неоправданную доверчивость.

– Зачем ты не уничтожил Кристалл?

– Неподвластно мне это! Иначе не сидел бы я сейчас с тобой рядом. Да и не я это, а он, Кристалл, будь он и неладен! Преступление я совершил, пойдя на поводу своей мести. Скажу тебе, умер я тут. А ты не знала? Я эйдолон. Клочок бессмыслицы, застрявший между мирами и никому не нужный. – И он с усмешкой, карикатурно скривившей его длинный и узкий рот, повторно вперился в лицо Нэи, будто увидел впервые и поразился чему-то в ней. Чему? Утрате её былой, светящейся радости, тому, чего уже не было, но что радовало не так давно всякий посторонний глаз? Лицо его дрогнуло, будто оно отражение в бегущей воде…