Миражи и маски Паралеи

– Я тоже всё время возвращаюсь в тот заброшенный парк, где впервые увидел столь близко твои нездешние глаза… – услышала она хрипловатый, прерывистый, чужой шёпот, не понимая, кому он принадлежит? – А прежде я видел тебя, чтобы близко-близко, лишь в твоём отрочестве… ты была так счастлива, когда держала новую куклу, а я и подошёл. И то счастье, которое ты дарила бездушной игрушке, было излито на меня… Ты помнишь? Проказливый кот Реги хотел утопить эту куклу в дворовом бассейне, а я увидел, вырвал её из его рук и протянул тебе. Он удрал, а я не стал его ловить за хулиганский проступок, поскольку на тот миг утратил всю злость и весь свой тяжкий вес, почти плыл в бирюзовой воде твоих глаз. Золотая пыльца предзакатного светила сыпалась на тебя. Вот когда я понял, эта девочка – дочь нездешней богини тоже будет богиней…

Подняв глаза, она увидела лицо вовсе не своего возлюбленного, но чьё? Она не сразу узнала Чапоса, выплывая из обморочного забытья. Похудевшим он выглядел едва ли не красавцем. Слегка усохшая и от того став тоньше, кожа лица, тем не менее, будто подтянула его скулы, резче очертив весьма правильной формы нос, а губы уже не лоснились от неутолимой похоти, будь то на еду, будь то на женщин, и приобрели чёткую скульптурную форму. Вроде как Чапос заказал скульптору выточить свой облик в камне, а тот приукрасил его и по возможности выбелил заодно, после чего вынул душу из прежнего разбойника и вложил в своё изделие, оживив его. Белоснежные пряди седины в его волосах, аккуратно сочетаясь с тёмной рыжиной, напоминали шкуру экзотического зверя и блестели, чисто вымытые. Бывают такие мужчины, хорошеющие лишь с возрастом. Вот Чапос из таковых оказался. При том, что ничем достойным он свою преступную жизнь не украсил. Видимо, наследственность того самого аристократа вдруг проявилась лишь с возрастом, чисто внешне сгладив все недочёты, вылезшие на свет при рождении. Мать ли родная так его не желала, приёмные родители гнобили, работа в подростковом возрасте изуродовала? Или брожение дурной, переполнявшей его энергии придавало экзотическому лицу отталкивающую дисгармоничность? А теперь переизбыток той мутной силы был растрачен. И будто сняли с его лица какую-то полупрозрачную и нечистую тряпку, и он явил себя таким, каким и был спроектирован. По взаимной и чистой, поскольку первой, юной страсти своего отца и неизвестной девочки из пустынь, попавшей в аристократические сады для ухода за ними. Уже при встрече в «Ночной Лиане» перемена его обличья поразила, но страх и отвращение не дали того понять. И Рудольф в силу непреодолимого презрения и инерции восприятия не видел такой перемены…

Нет! Она сама увязла в полуобморочном наваждении, и Нэя зажмурилась. К ней вернулся тошнотворный страх. Глаза его буквально сияли лаской, если не счастьем. Её бормотание он принял за правду!

Чапос взирал то ли вопрошающе, то ли удивлённо, – Ты чего сомлела-то? Разве можно любовь через насилие добыть? Или ты уже имела столь печальный опыт, как насильственное склонение к тому, что возможно лишь через ответное желание заполучить? Кто ж посмел-то богиню нездешнюю этаким зверством коснуться…

– Да с чего взял?! – она поспешно отодвинулась в самый угол дивана, уже зная причину своего обморока. Зародыш будущего ребёнка, он уже тянул из неё всю наличную силу. Она быстро уставала, впадала в раздражение из-за пустяков и даже… утратила своё прежнее и неодолимое влечение к близости с Рудольфом, остывая к нему телом, но душой преисполняясь какой-то невыразимой словами, особой нежностью, как к тому, кто единственно родной. Как отец, брат, муж, ребёнок в единственном лице. Как говорила бабушка: женщины делятся на два вида, – те, кто через своё материнство становятся всему миру матерью, и те, кого материнство обращает в мачеху для всех. Похоже, она принадлежит к первой разновидности, ибо даже Чапос вызывал отчего-то жалость.

Выход на новый уровень откровенности

– Да так…– ответил он на её негодующее вопрошание, – Учуял я, как надлом в душе твоей звякнул, тоненько и жалобно… для грубого и реального слуха затаённо, а для любящего сердца того не скроешь. Обмерла-то чего? Белая с лица стала как покойница, аж носик заострился. Не одну минуту так лежала. Я испугался, не больна ли ты сердцем, богиня моя… – он нежно и едва ощутимо прикоснулся к её волосам. – Не ради глумления или обиды я тебя сюда притащил. Учуял опять же, что голодна ты и остыла сильно. Вот согрелась тут, поела, оно и ладно. Я ж как раз сюда заняться проверкой, да ревизией и заскочил. Хозяйки-то нет, а я тут редкий гость, вот служители и рады попользоваться. Глянул в окно, а ты как раз мимо и прошла. Думаю, нищенка какая-то, а порхает как птица небесная. Высунулся, чуть не вывалился наружу, – дом-то на холме, высоковато. А ведь я всякую редкую женщину по едва мелькнувшей даже детали, по спинке, по линии талии, по взгляду мимолётному и тут же укрытому веером ресниц, различу мгновенно из толпы серо-тяжёлой, и на расстоянии. Потому как одарённые Свыше будто над дорогой парят, а не топочут и пыль с грязью по дороге не месят, ни одна пылинка к стопам их не пристаёт. А прочих-то планета вязкая будто в себя втягивает на каждом шагу. Вон и старшая мамушка твоя Ласкира до старости порхала как бабочка легкокрылая, никого при этом крылышком ласковым не задевая, если только беду от горемык отгоняла, как по силам ей было. Думаю, выйти бы, проследить, куда спешит зефирная дева? Заманить её, да хоть бы на хорошо оплачиваемую и не тяжкую совсем работу в этот «Нелюдим». Не для нелюдимов, будь они не ладны, а для себя. Видишь, как открыт я тебе? Не поленился, вылез в сторону парка, обогнул холм. Нет никого! Вот огорчился же! Вдруг углядел, по тропочке, по аллее бредёт моя отрада, пойманная взглядом моим, – поясню, для настоящего моего возможная лишь отрада. И как-то спотыкается она. Ну, точно, девонька в очевидном огорчении, потерявшаяся словно. Не сразу и узнал тебя в этой ветоши, что подружка тебе одолжила, а как ближе оказался, тут и пронзило меня узнаванием. Ещё лица не видя, узнал, учуял. Только ветошка, что на тебе висела, негодная, ну есть маскировка! Попутала вначале. Да и с кем же спутаешь твою походку божественную, твои ножки легчайшие. А тут и мелькнул профиль, будто световым резцом выточенный, тончайший.

– Холодно же, вот Ифиса и дала чем укрыться, – словно оправдывалась перед ним Нэя, задетая жадностью подруги, выставившей её чучелом за свой порог. – Загостилась, а ночью и накрыл холодный воздух все окрестности. Уж что одолжили, тем и пришлось воспользоваться. Не остыть бы, а там-то у меня целые залы и витрины моей собственной и великолепной одежды… Я лучше всех в целом ЦЭССЭИ одеваюсь!

– Кто бы и сомневался, – кивнул Чапос ласково-утешающе. – Щедра, щедра твоя подруженька, Ифисушка – хрустальное горлышко, – он ухмыльнулся, умиляясь, но и потешаясь выплеску задетого самолюбия Нэи. – Сама-то она аж искрится в своих одеяниях, как горная неуловимая птица под лучами Ихэ-Олы, да только мираж та птица и нет её в реальных ощущениях ни для кого. Да и в искушение сия много чем одарённая особа вводит одних лишь изголодавшихся, неопытных, да подслеповатых. Отгорела её заря, да и дневное светило её судьбы к закату клонится. Свет-то струится пока, тепло остаточное, может, кого и ласкает, да уж никакие наряды от надвигающейся тусклости её не спасут. Вон у крыльца целую охапку уличный рабочий завялых цветов накидал, все осклизлые и мятые, не разберёшь в этом хламе, какой из них над всеми красовался, а какой пригнутым едва высовывался из гущи прочих. Вот ваш бабий удел. Всякой из вас домик свой необходим и чтоб хозяин всякую из вас берег, как своё личное добро. А своё добро всякий при себе держит. Даже если и не пользует, какое оно ни есть, а вдруг и сгодится на что? Сначала жена – утеха, без всяких затрат времени и средств всегда мужчину усладит в меру его запросов, а потом и работница, без которой дом мужчины хлеву неприбранному подобен.

– Не дуди. Нудно тебя слушать, – перебила она. – Кого ты ни коснись, сразу же рассуждать принимаешься. Ты с Ифисой бы спелся, сговорился. Вот уж тоже балаболка…

– Я сам люблю говорить, а не слушать, тем более бабий пустопорожний трёп. Посещала Ифиса не раз этот домик утех. И с кем, как думаешь?

Она молчала, ничуть не интересуясь похождениями Ифисы.

– С Инаром Цульфом, – не стал томить её Чапос. – Тот ведь влюблён в неё был, вроде как я в тебя. Как в богиню какую. Но если ты богиня нездешняя и самая подлинная, то эта-то лишь в памяти Инара таковой и осталась. Хотел он склонить её на поход совместный в Храм Надмирного Света. Она же отказала. Так он тут плакал, хотя и незримо, да я учуял, как сердце его слезами горечи обливалось. Бери, говорю, любую здешнюю юницу, хоть на час, хоть к себе в дом. Чем тебе не хороши, все в красных корсетах как настоящие жрицы Матери Воды. Нет, не захотел. Не падкий он на продажную любовь, хотя такому плюгавому только покупной любовью и пристало тешиться, а не на ответную надеяться… Я тоже вот надеюсь… Оборотень твой, неведомыми владыками сюда выброшенный, сам мне говорил, что прощение ему прибыло. Уж откуда, не ведаю. Но сказал, что отбудет он отсюда совсем уж скоро. Он ведь хотя и оборотень, а ведёт себя порой как ребёнок. Искренний он, душа его, пусть и нездешняя, легко читается… Бросит он тебя! Зачем ты ему там, куда нет нам ходу? Так что подумай, с кем тут останешься? А я богат, очень богат. Имение отцовское, твоё наследственное, тебе выкуплю. Лишь намёк дай…

– Девушку эту, Ненару-подавальщицу, не штрафуй, не будешь? – попросила она, подумав о милашке Ненаре, уронившей поднос.

Он хмыкнул, – Я их никого и не штрафую. Сами лезут со своей благодарностью, поскольку я лишь на словах и суров, а так-то… Они ж знают, что я щедрый и щадящий для них хозяин. Не то, что эта Азира-Ароф… Стерва она, и из меня мало того, что вытащила средства на устроение этой распутной обители для обжор-нелюдимов, так и впоследствии всё тянула и тянула, постоянно проваливаясь в долги и неприятности. Поскольку не умна, не образованна, не воспитана, не уступчива даже там, где и следовало бы… а уж зла… была… а там, не знаю я, куда она запропастилась. Ты хоть помнишь её?

– Нужда была о ней помнить, – ответила она, не жалея и не желая знать, что там приключилось с Азирой.

– Да уж. Такие женщины даже доброй искорки памяти по себе не оставляют.

– Чего ж ты с ней так долго не разлучался?

Он промолчал.

– Я слышала, она с юности наложницей Ал-Физа была…

Чапос опять не отозвался. Полез под стол и, вытянув оттуда графин с бокалами, налил золотистого вина, ставшего изумрудным в зелёных, украшенных золотым тиснением, бокалах. Выглядело красиво.

– Пей. Согреешься. А то по такой погоде остыть легко, – и опрокинул залпом в себя всё содержимое бокала. Нэя и не подумала притронуться к вину.

– Меня твоя наливка волшебная согрела. А это для своих нелюдимов прибереги. Мне вино нельзя.

– Сердце? – спросил он.

– Сердце, – ответила она.

– Я учуял. Ты изменилась. Нет, не внешне. Ликом ты только лучше стала против прежнего. Опять же ум в глазах твоих проявлен, чего прежде тоже не наблюдалось, если уж честно. А чего же ты так сердце-то поизносила? Ведь молодая ты. Или работа столь изнуряет? На еде и отдыхе экономишь? Не поверю в такое. Оборотень щедр, сказочно богат, хотя и жестокосерден он. Вот не веришь, а убедишься сама в один из несчастных дней своих. Только я всегда появлюсь рядом, так и знай! Поскольку у меня есть особый дар, чуять тех, кто мне и надобен, найду их повсюду и в любую нужную минуту. Так и знай! Твой оборотень мне не подвластен лишь потому, что не отсюда он! А вот откуда? Вряд ли и тебе о том скажет.

– Заладил; оборотень, оборотень! Никакой он не оборотень. Он пришелец из другого мира, хотя и похожего на наш до невероятности. А разница вся в том, что там люди объединены справедливыми законами и добрым общежитием без насилия друг над другом. От этого там и существует си -нэр – гия, – она старательно воспроизвела чужое слово. – Это означает, что сплочённость ради всеобщего блага порождает силу, непредставимо превосходящую силу всех тех, кто и составляет такое вот объединение.

– Сильна! – похвалил Чапос. – Я слышал, в этом ЦЭССЭИ все дураки умными становятся. Не имею в виду тебя. Ты-то и там особая… Вот и Эля… Как там у неё дела насущные? Есть ли друг сердечный, он же и телесно близкий?

– Я за личной жизнью своих служащих не наблюдаю, – ушла она от ответа, чувствуя, что упоминание про Элю опять вызвало всплеск подавляемой ярости у Чапоса. Он повторно опустошил бокал, не прикасаясь к еде.

– Почему у тебя нет друзей? – спросила она.

– Как нет? А оборотень твой милый? Не друг мне разве? Когда-то по молодости друзей не счесть было. Так ведь друзья, они, когда ты вдруг вырываешься вперёд, того признавать не желают. По-прежнему тычут тебе в плечо, как прежнему рудокопу, шарят в твоих карманах, нет ли там денежки им для угощения? Я ж щедрый парень был. Пока мамушка моя злющая все карманы не опустошала, я друзей угощал. А они меня нет! У них жёны, дети, да невесты, а я кому сдался? К тому ж меняются люди быстро, а удивляются тому, что и другие давно уж не те, что были… Вот так с этой кофтой и произошло, подлетел кто-то из бывших друзей, как ты выразилась, обжимает, вопит, слюной брызгает. Я с него кофту стащил, холодно ведь! И пошёл прочь. Он за мной; «Да ты куда ж? А угощение-то где? У тебя тут, слышно, свой дом яств на холме где-то…».

«У тебя», – отвечаю ему, – «денег нет, чтобы в моём доме яств даже вчерашний огрызок лепешки с щепотью соли себе купить. А за аренду твоей кофты заплачу. Приходи завтра утром к высокому холму, что у заречного парка возвышается, я на садовую ограду кофту твою кину, а рядом котелок тебе оставлю с аристократическими объедками. Никто не тронет, ибо в той округе все давно уж насытились подачками моих охранников, приходят к моему дому яств редко. А охраннику я велю тебя не трогать»…

Чапос опрокидывал в себя один изящный бокал за другим с брезгливым выражением, – Разве ж это вино? Это ж бабий нектар какой-то. Для рафинированных уст аристократических кошаков. Пьют так, чтобы эрекцию сохранить на такой-сякой случай, а для них оно важнее, чем удовольствие гастрономическое. Да и едят они мало, обожравшись с малого возраста всем. У меня потому и порции такие маленькие, да дорогущие, а бокалы разве что на полглотка. Я по тому, как человек ест и пьёт, сразу его происхождение определяю…

– Поел бы, – заметила она, видя, как набухают кровью капилляры на его лице.

– Не стану я при тебе чавкать, – отозвался он. – Сама-то чего не ешь? Вроде бы хотела…

Нэя придвинула к себе тарелку и стала есть. Было тепло вокруг, вкусно, но по-прежнему горько и стыло в душе. Присутствие Чапоса рядом уже не напрягало нисколько. Она спокойно доела все маринованные овощи, без стеснения разбрызгивая сок по тарелке и скатерти. Чапос выглядел так, будто погружён в созерцание чудесной картины, а не наблюдает за поглощением еды женщиной, к тому же и неряшливым. По-другому не получалось. Этот деликатес обладал слишком тонкой шкуркой и чрезмерной сочностью своей мякоти. Сок стекал даже по подбородку, и она утёрлась услужливо поданной салфеткой. Не покидало странное для подобной ситуации ощущение домашней простоты, будто она рядом с Рудольфом, единственным мужчиной, которого она не стеснялась ни в чём. Она надула губки и произнесла, – Хо-хо! Отлично!

Но она недооценила коварный напиток, выпитый ещё на уличной скамье. Её накрыла вдруг потребность неподобающей откровенности, и она сказала, – А ведь ты прав. Он меня бросил. Выгнал прочь. «Иди, искусница! Свободна»! Так он сказал. «Уж точно без меня не пропадёшь. А денег этих паршивых столько тебе дам, что ты два дома себе купишь, а третий подари кому-нибудь на бедность».

Я ему; «Хо-хо! Отлично! Не пропаду уж точно». А он отчего-то не терпит этого выражения «хо-хо! Отлично»! Для него это всё равно, что железкой по зубам скребут. Лицо скривил… А я взяла камень, что на столе у него лежал… здоровый и тяжёлый. Он даже побелел, а ведь он загорелый, но с места не сдвинулся. Смотрит и ждёт удара… лишь чудом его и не огрела по лбу его подбритому и высокомерному уж чересчур. Хотя, как лоб может быть высокомерным? А ведь какой высокий у него лоб, какой безупречный…

Она опомнилась, как из воды вынырнула, задохнулась. Что же такое она плетёт?! – Ты меня чем опоил? Чего меня так развезло-то… Коварный работорговец, ты что же, решил меня на аукцион выставить и продать? Я по годам не подхожу… и защита у меня всё же есть. Я пребываю под законной охраной города ЦЭССЭИ. А там, друг мой гребнистый, нет хупов, но есть спец. структуры, с которыми считаются даже в Коллегии Управителей.

Чапос не дрогнул и мускулом, лишь вперившись в неё взглядом чёрных и мерцающих глаз, определить выражение которых она не умела. Нет, это не было торжеством, как и сочувствием тоже. Он попытался улыбнуться, но резиновые губы не поддались, – Не ожидал, хотя именно это я тебе и предсказывал. Но я не злорадствую. Мне больно…

Ей было всё равно, что он там скажет. Мог бы и молчать, что тоже было бы всё равно. Но он вдруг сообщил, – Очень жаль твою молодость, потраченную впустую, поскольку ни детей, ни семьи у тебя нет. И даже Боги, пожалей они тебя, ничего уже не изменят в этом смысле.

– Себя жалей!

– У меня есть сын. И была жена. Я не виноват, что она презрела наш союз.

– У неё два сына.

– Близнецы, рождённые Элей, не мои. У меня один сын. Но и его воспитывают чужие ему по крови родители. Он повторил мою судьбу. Его мне тоже жаль.

– Что же тогда на матери его не женился? – Нэя сузила глаза, ненавидя его за сам факт такого отношения к собственному порождению.

– Не хотел я его. Так уж вышло. Его мать шлюха с малолетства. Мне такая жена не нужна. Хотя она и очень добрая красивая женщина. Даже талантливая.

– Уничка? Да ты её ступни не стоишь! Она же шедевром была, хотя и биологическим, скорее…

Платье для Храма Надмирного Света

– Я хочу показать тебе одно платье… – вдруг произнёс он таким тоном, будто преодолевает сильную боль. – Приготовил для ритуала в Храме Надмирного Света…

– Да я сама себе любые платья создаю, да и окружающим, в несметном к тому же количестве.

Чапос вышел. Она раздумывала, не уйти ли ей прочь. Но тут было так тепло, так хорошо она пригрелась на удобном диване, а на улице неласковая погода, а пелерина Ифисы осталась на скамейке. Может, кофту Чапоса прихватить?

Он вернулся с круглой коробкой, усыпанной сверкающей пыльцой, что остаётся после обработки «слёз Матери Воды». В таких коробках упаковывались вещи лишь для очень богатых клиентов-заказчиков в столичных салонах. У неё в «Мечте» таких упаковочных излишеств не имелось в силу дороговизны. Раскрыв коробку, он вытянул платье, при виде которого она лишилась дара речи. Он бросил платье на диван. Своим объёмом оно напоминало душистое светло-зелёное облако, свалившееся сюда прямо с небес. Но не красота платья ошеломила её. Оно было точной копией платья мамы, раскуроченным ею в детстве…

– Откуда же… – прошептала она. Он понял её вопрос сразу же.

– Одна из твоих кукол была выкуплена Азирой. Ласкира отдала ваши ценные вещи на сохранение матери Эли, как вы покинули тогда столицу. Сказала, что вскоре заберёт, но почему-то не забрала. А мамаша Эли стала всё пропивать. Вот Азира раз и притащила эту куклу в ту квартиру, где Гелия когда-то жила. Азира сама пришла к пропойце в дом, где вы когда-то и соседствовали с этой дрянью – матерью такой же дряни и выманила всё, что и хотела. Я куклу эту берегу для тебя. А платье заказал точно такое же, но настоящее, по фасону, какое на кукле и было. А для уточнения размеров притащил одно из твоих платьев, что у дрянной воровки также вы оставили. Я знал, что ты будешь рано или поздно выброшена оборотнем.

– А если бы поздно…

– Я взял бы тебя и постаревшей. Но ты богиня, а богиня не может постареть. Ты ничуть не постарела за эти годы. Ты нездешняя. Ты не хочешь примерить?

– Уже и решил, что я так и побегу с тобой в Храм Надмирного Света! Да ты… как смеешь мне такое предлагать…

– Нет? – произнёс он угрожающе.

– Нет!

– Будешь одна без детей всю оставшуюся жизнь обычной швеёй угождать тем, кто и будет заказывать тебе такие вот платья?

– Не твоя печаль… Я найду себе мужа. И дети у меня будут!

– Я убью любого, кто бы ни стал твоим мужем. Выбор небогат. Или я, или любой из твоих последующих избранников отправится на поля погребений вскоре же, как посмеет приблизиться к тебе. Ты, разумеется, при таких талантах не будешь нищенкой, но ты обречена на женское одиночество.

Вошла Ненара, принеся на подносе пышный десерт в изумительных прозрачных вазочках, вызолоченных, как и бокалы. Со счастливой улыбкой, будто сама собиралась тут пиршествовать, она поставила вазочки на стол. Увидев скатерть, испачканную умышленным небрежением гостьи, она вопрошающе взглянула на Чапоса, – Не поменять ли скатерть, хозяин? Я мигом…

– Да постой ты! – он схватил Ненару за подол платья. – У тебя жених есть?

Ненара растерянно заулыбалась, не понимая, чего он хочет, боясь вызвать его гнев, – Да…

– Надеюсь, он не знает, какие игры играть заставляют вас здесь, – продолжал Чапос. – Ведь если ты сюда нанялась, знала же условия работы?

Ненара молчала, руки по швам, глаза в пол.

– Опять же девственниц сюда и хорошими деньгами не заманишь.

– Я девственница… – пролепетала Ненара и вся порозовела.

Чапос взглянул на неё искоса и с какой-то своей затаённой мыслью, – Ну так что же твой жених не торопится тебя тащить в Храм Надмирного Света, если ты ему пока что не открыла свои сокровенные владения? – Чапос нагло полез рукой под её подол, не церемонясь не только с обслугой, но и с гостьей, наблюдающей за всем этим безобразием. – Нетронутая, говоришь? – Он точно рассвирепел и весь спектакль устроил для Нэи, – Не врёшь? Будь ты непорочной невестой, стала бы ты разве крутить задом и сверкать своими сисями столь зазывно?

– Но ведь настоящие жрицы Матери Воды умели дарить радость без полового соития. Нас же Лирэна всему обучала, прежде чем… чтобы и детей не получилось… – эта дурочка не отличала фарс от искренности, не понимала, как он унижает её, ничуть не уступая некой Лирэне. Но чего ждать от той, кому уже успели сбить все здравые настройки сознания.

– Кто ж её саму-то всему обучил? – допытывался Чапос, впившись в девушку таким взглядом, будто сам был её женихом, и вот теперь подвергал её допросу, продолжая свою недостойную игру.

– Госпожа Азира-Ароф и обучала…

– Сама до такой мысли дошла?

– Нет. Ребята, что на кухне работают, так говорили…

– А если твой жених узнает, что ты, девственница, ублажаешь проходимцев за деньги и неважно каким образом?

– Кто ж ему расскажет? Он таких дорогих домов яств не может позволить себе. Он думает, что я зарабатываю на короб будущей жены в заведении для аристократов. Где ж ещё можно столько заработать? А богатые люди обогащают не только хозяев таких заведений, но и обслуге хорошо платят сами хозяева. Кто ж не знает?

– Только здесь не дом яств, а дом утех, и дурак твой жених, если верит тебе и не разузнал, куда ты на самом деле попала.

– Да откуда ж ему узнать?

– Вечером придешь сюда ко мне, а я тебе объясню, как надо заработать на будущую счастливую семейную жизнь, не вкалывая как тягловая скотина. У тебя будет всё и сразу. Уяснила?

Нэя обмерла, не двигаясь с места, словно истязали её, а не несчастную развращённую, а всё же наивную Ненару.

– Платье-то есть у тебя, чтобы в Храм Надмирного Света войти со своим женихом? – спросил Чапос у Ненары.

– Нет. Пока что нет. Он пока ещё не насобирал нужных средств. А у меня-то короб невесты почти собран.

– Так вот тебе платье! Бери, по размеру точно будет. Чего тянуть? А то или жених сбежит, или сама попадёшь в какую передрягу, как прежняя хозяйка сгинула же. Или думаешь, что аристократы и прочие толстосумы все добры и нежны? Сегодня добрый попадётся, а завтра может уже и не повезти. Истерзают, да и прикопают как раздавленную кошку у дороги в мусорной канаве! Или не наслышана о таких историях? Тут это запросто. Голова-то тебе на что дана? Чтобы цветочки в неё тыкать как в клумбу?

Ненара дрожала, не понимая, что от неё хотят.

– А что вы хотите взамен платья? – спросила вдруг она, жадно оглядывая роскошное платье. Уж такой красоты она точно не видела нигде.

– Догадливая, – растянул свои резиновые губы Чапос, но обращаясь к Нэе. – Знает, что за любование на красивые сиси один лишь жених и расщедрится на такой вот подарок. А чужой дядя никогда. И что же? – он обернулся к Ненаре. – Нравлюсь я тебе?

– Да… сильно… как увидела, подумала, мне бы такого мужа…

– Будешь меня любить, но с настоящей уже женской щедростью? Не всякому жениху настолько уж и дорога невинность девушки, уж поверь. Если же он вдруг уйдёт искать себе другую невинную невесту, то со мной жить будешь, как с мужем уже настоящим. Мне Лирэна – шлюха истрёпанная надоела. А захочешь, так будешь тут администратором. С деньгами ты другого жениха найдёшь быстро, я возражать не буду. А платье по любому будет твоим.

– Зря ты не выбрал себе профессию лицедея, – произнесла Нэя, ненавидя его так, что даже живот заныл. – Тварь гребнистая! – она вскочила и помчалась прочь под его возглас.

– Опомнись, пока не поздно!

Опомнившись уже в городской толчее, она и обнаружила, что забыла на диване в «Нелюдиме» уже и сумочку, поскольку Чапос во время её обморока расстегнул пояс у платья и отшвырнул его в сторону. А в сумочке пропуск в ЦЭССЭИ! Вместе с охватившим её холодом накатила паника. Вернуться в этот «Нелюдим», где остался Чапос? Но он мог направиться вместе с невольницей Ненарой в узорчатую башню, в свою персональную нору, запрятанную в глубинах заведения Азиры-Ароф для похотливых, а порой и злобных нелюдимов. И уж точно не ради примерки платья. А Ненара, как ни посмотри на неё, добровольно стала невольницей. Или он тоже ушёл из этого гнусно-роскошного «Нелюдима» по своим уже тёмным делам и запутанным тропам, как только сама Нэя убежала. Чего Чапосу, всем на свете обожравшемуся, там оставаться? Он же сказал Ненаре; придёшь ко мне к ночи. Заплатишь за платье…

Только не верила она, что способен он отдать столь безмерно дорогое изделие, украшенное драгоценными камнями, глупой и простой Ненаре, приходи она к нему хоть сто вечеров подряд. Всё ложь, и его обещания, и его показушная щедрость. Единственное чего он хотел, – задеть Нэю, вызвать хоть какой отклик с её стороны, невольный жест сожаления, если уж и не вскрик: «Нет! Пусть посторонние выйдут». Тварь гребнистая, пропивший всякую уже чувствительность и истребивший человеческое в себе. И подумала вдруг; а как бы Уничка, любившая эту мразь, радовалась бы в своё время такому-то подарку…

Нэя дрожала не от холода, – холод был как раз терпимый, – а от непонимания, как попасть за стену домой? Сообщить о своей безвыходной ситуации Рудольфу она не могла. У неё уже не было с ним связи.