Если же перевести всё в слова, то рассказ её был таким. – И я, веришь, не хуже тебя была. Ну, если чуть попроще, чем ты. Тут родилась. Первую любовь испытала. На пляже здесь встретились. Река тут была глубокая. А я первая из красавиц была, не вообще понятно, а здесь на этой окраине. Но бедная совсем. Одежда опять же убогая была. Мне все уши прожужжали. С такой красотой тебе ли тут пропадать? Я же стеснялась в столицу ехать, боялась. Куда я там? Мы с мамой одни в том селении уже проживали. Страшно было по ночам. Мама мне: езжай! А то схватят бандиты какие, кто защитит?

Тут местный один и подвалил. Сама понимаешь, юность, мечты и доверие к любому, у кого глаза сверкают на твою глупую ещё натуру. Я и распласталась. Женится, думаю, детишки будут, что мне столица эта? Был же он мне под стать. Самый заметный. От нас глаз не могли оторвать, когда мы гуляли с ним вместе по окрестностям. У сочных и милых губ его было родимое пятно, как ягодка, и я любила его щекотать языком…

Она замолчала, сглатывая не то слезы, не то комок тягучей слюны. – Тебе интересно? Я могу и помолчать.

– Продолжай, – ответила та, что сидела с другого края поваленного дерева.

– Мать моя была стара. Но насколько она была и матерью? Мой отец умер вскоре после моего появления на свет. Как говорили люди из заречного квартала, он был давно замшелый пень с отсохшим сучком, и не был он способен к тому, чтобы дать женщине ребёнка. Детей они имели много, и все они с родителями не общались, не знали обо мне, забыв прежний родной очаг в своей отдельной трудовой жизни в отдалённых краях и других селениях-городах. В нашей семье не было принято ни душевного общения, ни ласкового обхождения. Оставшаяся и самая младшая на то время дочь моей матери, не совсем была то, что принято считать нормой. Нет, она не была умственной калекой, но постоянно искала нечто, лежащее за пределами отпущенного ей измерения.

Она уходила в далёкие леса, будучи девчонкой и ничего не боясь. Так однажды она и открыла вход в загадочный тоннель, лежащий в скальных образованиях – в гигантском щупальце далёких гор, протянутым в наши леса. И стала уходить туда. Приносила неведомые плоды, невероятные пахучие цветы и молчала, когда мать била её за долгое отсутствие. В жены её никто не хотел по причине не столько бедности, сколько её чудаковатости. В нашей округе не водилось богачей, и любой рабочий парень взял бы её для ритуала в Храме Надмирного Света. Она была пригожей, но она сама ни с кем не разговаривала, избегала общения со сверстниками. Её и считали чокнутой.

В один из дней во время разработок новой штольни для добычи чего-то нужного и важного, тот вход в старую каменоломню, замаскированный в глухих зарослях, и взорвали навсегда. Никто не догадывался о его существовании, его завалило породой, и чудачка уже не могла им воспользоваться. Она погрузилась в тоску, но матери была нужна только её работа в маленькой усадьбе, и не интересовало никогда её настроение. Как и её внешний вид. Она носила широкие бедняцкие туники. Так что не сразу старуха и догадалась о положении дочери, которое обещало в ближайшем будущем очередное пополнение в их, ставшей куцей к тому времени, семье.

Как ты догадываешься, речь идёт о моём появлении на этот свет. Последствием того, что она пыталась утягивать живот, стали мои приступы удушья ночами, когда меня терзают кошмары о старике, приходящем меня душить. Когда же её мать, а моя, как ты понимаешь теперь, бабка догадалась, пришло время родов. Старуха сама приняла роды у дочери и сама пошла в местный Департамент учёта населения и заявила, что стала матерью в свои – то годы. Там ахали, удивлялись, но меня записали как её дочь. Сама бабка даже не особенно расстроилась, решив, что чокнутая, наконец-то, поправится своей головой, став матерью, а у неё появится ещё одна работница, когда дитя-девочка подрастёт.

Моя бедная настоящая мать продолжала бродить в лес и слонялась по всем окрестностям, пока однажды её изуродованное тело не обнаружили на дороге. Свидетели – дорожные рабочие утверждали, что видели, как она сидела на откосе, распустив длинные волосы, но посчитали, что она отдыхает…

Я помню, каким стеклянно-белым было её неузнаваемое страшное лицо, когда меня толкали к её последнему вместилищу, заставляя прижаться к её лбу. Дух тлена, смерти пронзил ледяным остриём моё детское беззащитное существо. Мир вокруг повис прозрачным срезом над победоносной гниющей чернотой, где бессильно гасли лучи Ихэ-Олы. Тогда случился очередной приступ удушья, и я потеряла сознание. Долгое время я боялась, что мать сумеет выкопаться из своей ямы и придёт ко мне, не желая там лежать и плача от ужаса. А я, тоскуя, ужасалась её возможному пришествию, как-то понимая, что не смогу вернуть живые краски её угасшему лицу. Потому что представить смерть ребёнок не может, хотя и понимает её необратимость. Она настолько любила меня, почему же покинула? Приговорила сама себя на лютую казнь? Оставила корявой старухе, никого и ничего не любящей, кроме своих урожаев и грядок с овощами. Не к кому было обратить свои страдальческие вопросы, не к кому прижаться.

После её ухода я всегда была одинока. Разве удивительно, что я бросилась к первому встречному в ласковые руки? Руки ничтожества и предателя. Знаю от сторонних людей, что жизнь его сложилась не сладко и не гладко. Да что мне в том за радость? Хотя и печали нет ни малейшей. И если бы некая высшая сила предложила мне жить с ним рядом после прошедших лет, то я последовала бы ужасному примеру моей матери, потому что он для меня хуже смерти. И это даже не ненависть, потому что ненависть – чувство, а во мне чувств к нему нет. Только гниющие во мне воспоминания о нём. Чернота, откуда даже не просматривается его лицо. И как ни противно, приходится человеку, пока жив он, таскать в себе тлен прошедших лет. И только под зыбким свечением спутников, когда они соединяются в своей печальной встрече в ночном небе, его тень во мне обретает странную жизнь и шепчет о сожалении. Но так ли это в действительности, не знаю.

Уже потом я, попав в горы и в те странные поселения странных людей, догадалась, куда была увлечена моя мать – бродяжка. Ведь все мужчины там были одиноки, и она, встретив в горах пришельца из Надмирных селений, не могла ни полюбить одного из них. Когда же тоннель был уничтожен, вход в горы ей был перекрыт, а тот, кто был моим отцом, не смог её найти. Где и как? Если она, скорее всего, и не раскрыла ему своего места обитания. Или не успела, или не хотела. Или тому было всё равно, и он отбыл в свой чудесный мир, отслужив тут свою неволю. Как теперь узнаешь? А то, что они там, в горах, служили по воле своих неизвестных небесных владык и часто за свои проступки, я узнала потом.

– Где та девочка, с которой ты собирала здесь ягоды? – спросила девушка у женщины, ни разу не перебив её во время рассказа.

– Ты видела? – бродяжка совсем не удивилась. Казалось, такое качество как удивление давно ею изжито вместе с прочими чувствами. – Она спит там, в моём доме на противоположном берегу реки. Это чужая мне девочка. Я привела её спасти. Её найдут тут люди, возьмут к себе. Её мать умерла от инфекции. Асия. Здешняя была. Просила отвести сюда.

– Асия? – переспросила или просто повторила девушка.

История горемычной бродяжки

– Девочка, не иначе, дитя сына Надмирного Света. Светлая, а глаза небесные, прозрачные и зелёные, как и твои, на тебя и похожа она, – и женщина вглядывалась в лицо сидящей девушки. – Мне-то зачем её с собой таскать? Здесь долю найдёт. Родителей. Новых.

А что я не рассказала тебе ещё. Была и у меня дочка. Отняли потом, Департамент нравственности, как не повёл меня красавчик мой в Храм Надмирного Света. Как я родила, так и отняли. Поплакала и в столицу. Пожалели меня, не отдали в «дом любви». Провинция – здесь не всё так жестоко, или люди попались не совсем одеревенелые. Но я всё равно в нужное русло не попала. Познакомилась в столице с одним зубатым ящером, вроде мутанта он был, но обходительный и очень разговорчивый. А уж как забалтывать умел, так внешность его грубая ничего уже и не значила. Он и продал, пока я чистая была. Но я о том и понятия не имела. Поехали, мол, прогуляемся по прекрасным лесам -ландшафтам. Он всегда машину при себе имел, а где уж брал такую не всем доступную роскошь, покупал, воровал, мне то что? Странный человек, встретивший меня у входа в бесконечно длинной стене, привёз в серебряный дворец, прячущийся в горах. Не знаю, была ли это любовь или что другое, но после него забыла я навсегда свою первую любовь, ставшую моим позором и провалом по жизни. И боль свою я забыла. Никогда и ничего не болело у меня в сердце после того. Тот, из горной долины серебряных домов, он добрый и нежный был, но иногда на него находило нечто вроде помрачения. Он начинал болтать на неразборчивом языке, отталкивал меня и бросал на пол всё, что попадало ему в руку. В такие мгновения хотелось бежать от него, да куда было в бескрайних горах? Как-то я чуть в пропасть не свалилась, совершив такую бессмысленную попытку. Он едва не побил меня, так злился за побег, но не тронул. Не был он способен на агрессию. Я любила драгоценности, впервые узнав об их существовании только в столице. Покупала себе в дорогих салонах украшения, любовалась на себя как на картину, когда вешала их на свою юную шею и грудь. Мой синеглазый смеялся над моим пристрастием, но любовался на меня, когда я себя украшала, и радовался мне вместе со мною. Только украли потом многое из моих блестящих украшений, а остальное сама прожила.

Иногда он забывал обо мне надолго. Ему необходимо было заниматься своими делами, тем, о чём я и рассказать не умею, поскольку и не понимала ничего. Там, в их мире, в их жизни было странное устроение. Тебе, наверное, странно меня слушать, видя моё нынешнее телесное безобразие. Но тогда я красивая была, стройная как богиня, как Мать Вода, какой её изображают в Храме Надмирного Света. В океане с ним купались, а жила я, когда с ним была, в прозрачном только изнутри доме в горах. Там был у них какой-то пункт охраны или слежения, помимо прочих непонятных объектов. Огромные неживые, но летающие птицы тоже там хранились. Он сажал меня в прозрачную птицу, и мы летели к океану, где не было ни одной души и только бесконечные белые пески на берегу, и волны зелёные, как небо, и такие же бесконечные. Он говорил: «Если бы встретил тебя под своей родной звездой, полюбил бы тебя. А так не могу. Душа закована в железо, где и утратила свою тонкую восприимчивость и прежнюю нежность». На прибрежном песке особенно ярко запомнила я его, озарённого светом неба, усиленного свечением самого океана. Он рассказывал, что на его Родине такие же океаны и пески. И что похожа я на его девушку, которую ему уже не достать, потому что она выше, чем наше небо, а он тоскует по горячему и подлинному женскому телу. Я спросила, какое же тело у меня? А он ответил, что я создана из звёздного света чуждого ему мира. Что я вроде миража. А он болен другой и настоящей. Без неё его терзает тоска. И хотел, чтобы я была как бы женой, но заменой той, без которой он не мог. Обещал за мою верность найти моего ребёнка и вернуть мне.

Но едва он пропал уже окончательно и уже не искал меня в столице, как возникший опять ящер красномордый меня и соблазнил тем, что обещал устроить мою судьбу. Любовники приходят и уходят, а молодость, красота линяют как оперение птиц джунглей во время сезонных дождей. Только без возврата. Я прониклась, он умел быть убедительным. Я боялась безумно попасть в пустыни, остаться облинявшей затрёпанной шкурой, всеми презираемой. Боялась опять оказаться в пыльном, пропахшем потом, длинном унылом цеху, где не разгибалась под окрики контролёров до этого своего искристого порхания над трудами и заботами всех прочих. Каков был выбор, если по здравому рассудку? Но как раз здравого рассудка у меня и не было никогда.

А человек с гребнем словно бы проникался родным участием ко мне, как мать моя никогда не проникалась. И я к нему вдруг прониклась, стала его любить, но любить, конечно, в кавычках. Потому что для таких отношений нет приличных слов, кроме ругательных. Он был страстен и развит в искусстве давать женщине, хотя бы и физиологическую, радость. А сам опять продал меня хромоногому и очень влиятельному старику по имени Реги-Сэнт, в закрытые тенистые и необозримые сады. Там жила я долго. Так что и Реги-вдовец привязался ко мне, стал обещать мне пойти со мною в Храм Надмирного Света, найти моего ребёнка и взять его к нам. Я была так рада. Он был добр ко мне, как к дочери, и я почти полюбила его.

Ящер зачастил, он был вхож в те селения для избранных. У него там отец служил охранником какому-то влиятельному аристократу, а сынок там подрабатывал, исполняя всякую грубую уличную работу. И не ради трудолюбия он там отирался, а ради собственных целей, чтобы изучить вблизи жизнь надменной знати, всегда закрытую от простолюдинов. Он был очень неглуп, очень непрост, хотя и вводил в заблуждение своей внешней корявостью и услужливостью тех, у кого и работал как бы из необходимости помощи своему отцу и семейству, где его и воспитали. Он не был родным ни отцу, ни матери. Приёмыш. О его двойной жизни они и понятия не имели. Внушил он мне идею обрести законный статус жены аристократа, а уж всякий, кто попал туда, в подобную красоту и изобилие, выбираться опять наружу в стылую и бедную жизнь оттуда не хочет. Так и я… Чего уж, возмечтала о том.

Я вовсе не хотела смерти моему Реги, я уже привыкла жить безбедно и бездумно, безвылазно и праздно. Но тихо и так, словно и нет меня для целого мира, которого я безумно боялась и не желала толкаться в его смрадной гуще. Я была тиха и пассивна от природы, склонна к растительному больше созерцанию, а не к действию. Так говорил старый Реги: «Ты прекрасный, нездешний, атласный цветок, без особого ума, но полная растительного совершенства и тишины. В тебе нет активного клокотания, стремления к энергичному действию, что неизбежно нарушает гармонию женского облика. Я, возможно, не всем понятен в этом смысле, но я глубокий консерватор, сторонник покоя и погружения в глубину наблюдаемого мира, того, что муж моей дочери и многие прочие считают симптомами разложения нашей цивилизации, кладбищенской тишины». Он приобщил меня к чтению, к беседам по вечерам при свете далёких алтарей Надмирного Света. Он никогда не смеялся над моими мыслями, раздумьями. Да. Это был единственный человек, который любил меня в скудной на доброту жизни. Но его дочь каким-то образом узнала о моих планах. Вернее, о намерениях ящера пристроиться к моему вдовству, случись оно, как стану я женой старого и влиятельного аристократа. Ящер и обучал, как того добиться. А у меня самой и планов-то никогда не было в голове. Пустая я была, такой и осталась. Всегда плыла по течению мутных дней, не умея или не желая бороться с накатами лиха и бед. Старый Реги-Сэнт срастался со мною всё теснее, привязался нешуточно. Единственная дочь аристократа по имени Айра испугалась такого развития событий и, думаю, она и её муж Ал-Физ сумели сделать так, что хромоногий Реги вскоре умер. А был он и стариком-то весьма условно, это лишь я так говорю, чтобы подчеркнуть нашу разницу в возрасте. Скала нерушимая, крепкий и жилистый, не всякий молодой ему был вровень. Только хромота и была его изъяном. И вдруг умер от внезапного страшного приступа неведомой болезни прямо на своём рабочем месте, а у него сроду ничего не болело, и сердце его никогда не трепыхалось ни о чём. Он только себя и свои удовольствия любил. Не только телесные они были, любил он и познания разные постигать, уединялся в своём павильоне для раздумий и постижений тайн жизни, много читал, чего-то писал, а прежде и путешествовал много, когда обе ноги здоровые были.

Жалко мне было Реги, если по-человечески. Ни единым словом он меня не обидел, и плакала я искренне, вовсе не думая о своих материальных потерях. Понятно, меня бы с презрением выгнали, но я сама после того, как проводила его на поля погребений, не вернулась в те бескрайние и благоуханные рощи. К чему было? Пришла к старой подруге, отдала ей свои радужные одежды, всё, что и было у меня после житья в «заоблачных селениях». Это в шутку, понятно, говорю. Подруга обещала устроить на вполне приличную работу, не шлюхой, а честной труженицей. Да и какая шлюха из меня была в ту пору? Я мужчин терпеть не могла, меня тошнило при одном представлении о том низком, что сопутствовало соприкосновению с ними, какие бы возвышенные разговоры они ни вели предварительно. И то не все. А я мечтала только о тихой и уединённой жизни с ребёнком, которого верну. Тут опять ящер клыкастый гребнистый нашёл, поманил надеждой отыскать дочь, что я только отработаю ему его затраты на её поиски и выкуп в Департамент нравственности. Опять, конечно, продал. А там всё колесом завертелось…

А ведь хромоногий аристократ Реги-Сэнт нашёл мою дочь, как и обещал. Служанка у него была верная, она потом рассказала мне при случайной встрече. Айра – дочь Реги отказалась ребёнка принять, хотя тот уже выкупил её для того, чтобы оформить в своё семейство. Айра и оставила мою крошку в прежней приёмной семье. Не буду её судить. Тоже несчастная женщина была. Воспитывала незаконнорождённых детей своего мужа-гуляки, а своих и вовсе не имела. Не знаю уж, почему она не могла родить себе наследника или наследницу. Может, красоту свою берегла и не хотела её портить родами и прочим. А уж как она красотой той гордилась, надо было видеть. Носила себя как хрустальный сосуд с драгоценной волшебной субстанцией, лишней складочки на себе не терпела, никчёмной пылинки не выносила. Даже причёска её была как из стекла, гладкая и безупречная. Только я не хуже, чем она, была. А, может, и лучше. Меня многие любили, а её никто. Даже собственный отец, глядя на неё, вздыхал и говорил: «Ты, Айра, как декоративная статуя. Глазам-то восхищение, а душа твоя как каменная, ни тепла от тебя, ни поддержки, ни ласкового дуновения. Один я в целом свете и, если бы не моя милая простонародная подружка для бесед и отдыха, совсем бы мне было невмоготу».

Доченька зубами на меня скрипела, но ни словом не задела, а к отцу ластилась: «Что ты, папочка, ты для меня самый главный и близкий человек. Все мы одни в этом стылом мире, если иметь в виду наше сердце. Кому и дело до его страдальческого биения, до его зова без отклика, до его беззвучных меланхолических стонов». Вот ведь! Всё ей было дано при самом рождении, а всё чего-то стонала и ждала непонятно чьих откликов при наличии мужа в своём доме. Ах, да! Как я и забыла. Детей ей Надмирный Отец не давал. Вот и загадка всей её меланхолии была.

Вот я и вернулась ради этого, о дочке своей узнать: как она? Где живёт? Нашла ту служанку, она уж старуха, не помнит ничего. Или не хочет? Думаю, денег хочет за сведения выудить. Старая не старая, а жрать надо всем. У меня же клад есть, в старом огороде своего дома я давно уж закопала те самородные самоцветы, что были памятью о днях с тем человеком из горной долины. Он самый щедрый ко мне был, ничего и никогда не жалел для меня, а камни эти пихал мне, ни во что не ставя их количество. В горах они находили эти камни. «Любуйся, тешься, моя милая дикарка. Все дикари ценят это. Может, что и сохранишь как память обо мне». Как ящер ни выпытывал об их наличии, я ничего не сказала. Берегу их для дочки. Мне-то что теперь надо? Хочу ей для жизни её отдать, подарить. Понимаешь? Пусть порадуется. Даже если она не бедна, они ей для радости будут. А старуха та мне сказала, не ищи её. Зачем тебе? Отдали её скромным, но хорошим людям. Я и не знаю, как быть? Может, и дал ей Надмирный Свет счастья? Как думаешь?

– Не дал ей Надмирный Свет счастья за грехи твои, за безволие твоё по жизни, – сказала светящаяся девушка. – Лишь краткий миг любил её звёздный воин, но убили её лютым способом подонки – преступники. А тот, кто любил тебя на океаническом побережье, кто возил тебя по небу в прозрачных сферах, тот, о ком сохранила ты свою память, зарыв её в своём огороде в виде самородков, он тоже был убит. В горах была война, да и теперь она не закончена. Его место занял другой, кто и виноват в дальнейшей трагедии твоей дочери.

И напрасно ты хранила память о нём, думая, что его наличием ты вытеснила из себя того, кто погубил тебя для будущего. Они оба на пару это сотворили. Потому что настоящий человек несёт ответственность за всякую жизнь, к которой прикасается. Этот пришелец со звёзд так и не нашёл твою дочь, а мог бы. Только не считал тебя слишком уж важной себе. Другие дела, да та же война, была ему важнее тебя. А другой, такой же «звёздный воин», отбросил от себя судьбу твоей дочери, отдал на расправу тварям. Потому что не знал он, что она дочь землянина, давно погибшего в тех же самых горах. И знать ему это было ни к чему. Да что ему, чья она была дочь? Я тоже дочь «звёздного воина». Была.

– Была? – удивилась женщина, впервые вдруг осознав странность мерцающей незнакомки, – а сейчас чья ты дочь стала?

– А сейчас я уже не дочь. Я Звёздный Ангел. Что мне он? Если я потеряла и того, кого любила и люблю так, как никого уже и не буду. – И она заплакала как живая девушка.

Женщина, заразившись её настроением, чувствуя острую жалость и к себе, и к дочери, которой она не знала, зарыдала тоже. А ей казалось, что давно уже она и не имеет слёз в себе и плакать разучилась навсегда. Наконец перестав, она увидела себя одинокой, сидящей на коряге. Она вздохнула и побрела ей одной известными тропами, ведущими к тайным лабиринтам, выводящим через пустыни к городам, где жили безопасные изгои, и где была она своя среди них уже давно.

А та, кто стала Звёздным Ангелом, больше не появлялась тут уже никогда. Кристалл же, брошенный лесником у коряги, стал постепенно растворяться в почве, как сахар в воде. И исчез совсем.

Обретение утерянной судьбы

Инэлия вышла на свою заветную полянку в лесу. Это было её место. Именно здесь она общалась со своим прошлым и со своим будущим. Здесь не было её бессмысленного настоящего. Место посылало ей знаки о том, о чём она вопрошала. И никогда не безмолвствовало.

Оно встречало её пением птиц, даже если до этого там царила угрюмая тишина. Вдруг одаривало не ко времени расцветшим цветком, игрой летающих бабочек тогда, когда их уже и не было, и все они спали, готовясь к периоду дождей. При полном безветрии ветви деревьев приветствовали её своим шевелением.

И сегодня над высохшими и отцветшими непролазными зарослями она увидела двух играющих бабочек, и одна из них в радужных переливах подлетела к ней и закружилась вокруг. А вторая белоснежная, с тёмно-синей окантовкой крыльев, замерла на стебле, сложив сами крылышки вместе.

И тут же из непролазной глуши возникла третья, бархатная и коричневая, с ложными глазами на крыльях, сине-зелёными, и та, что сложила крылья, взметнулась ей навстречу. Что означал их танец? О чём они сообщали ей? Втроём они устремились вверх, будто попали в незримую воздушную воронку, засасывающую их, продолжая кружиться вокруг незримой её оси. И канули вниз, в дремучие полу увядшие травы и кустарник, будто их и не было.

Она пришла к окраине леса. Вот и дорога, ведущая к полуразрушенному мосту. Она села на поваленную корягу. Корягу эту облепили золотистые грибы. Они были съедобны, питались же гниющей древесиной, остатками энергии светила, накопленного деревом. В её сумке, перекинутой через плечо, лежали коренья, редкие, находить их она умела во мглистых и мшистых уголках, в тени сырой чащи, на свету открытых, обдуваемых свистящими ветрами, холмов. Места в её сумке для грибов, сочных и сладких, было ещё достаточно.

И тут кто-то тронул её за рукав. Рядом стояла девочка. Светлые волосы путались по плечам, и нельзя было сказать, что они давно нечёсаные или не мытые. Нет, чистенькая девочка. Туника её была перетянута золотым ремешком, какие обычно носят падшие женщины в домах утех. На Инэлию глядели глаза внучки, сине -зелёные и строгие. Она схватилась за сердце, замершее внутри от несбыточных ожиданий, вернее, от ожидания того, что видение покинет её, насланное на неё неведомо и откуда.

– Кто ты? – прошептала Инэлия.

– Икри, – ответила девочка, и Инэлия обняла её, обжигая слезами её плоскую детскую грудку, вылезшую из хламиды большого размера.

– Кто назвал тебя так? – спросила женщина, поняв, что она не видение, а живой ребёнок.

– Мама. Асия.

– Асия? Где она?

– Умерла. В пустыне.

– Так ты там жила?

– Да. Тётя привела. Сказала, что я найду тут новую маму. Это ты?

– Я, – сказала Инэлия, обнимая её ещё теснее. – Я. Дочка моя ненаглядная. Почему мама назвала тебя так, не рассказывала тебе?

– Рассказывала. Возле её дома жила девочка – дочь сына Надмирного Света. У неё были небесные глаза, как и у меня. И такие же волосы. Мама дарила ей лоскутки с фабрики. Но и другим девочкам тоже. Для кукол. У тебя есть кукла?

– Есть, – сказала Инэлия, – ты будешь в неё играть. Она ждёт тебя. Она и похожа на тебя. Я подарю тебе много платьев и камушки тебе подарю, играющие разным светом. Я заплету тебе волосы. Блестящие заколки будут сиять в них. У тебя будет своя постелька, а ещё ты будешь купаться в моем садовом бассейне. И по утрам птицы, синие и пунцовые, и серенькие тоже, будут будить тебя своим пением, а пушистый куст протягивать в открытое окно спелые плоды. Он так печален, что тебя долго нет, и никто не гладит по утрам его ветвей.

– Он меня ждёт?

– Ждёт, мой лесной ангел. И дом ждёт, и я, и птицы, и мои цветы. И ещё рядом живёт добрый дядя-сосед, который будет катать тебя на своей лошадке. А иногда ко мне в гости приезжает добрая тётя Ифиса. Она пишет детские сказки. И привозит белые, воздушные, сладкие пирожные «сливочные бомбочки». Она будет брать тебя к себе в гости. Она живёт в таком же белом доме, как и я. В лесном посёлке. Раньше там жила одна девочка со своей мамой. Но они улетели на волшебной птице далеко – далеко. И эта девочка оставила там много игрушек, в которые ты будешь играть. В гости к той тёте Ифисе приходит и мальчик, но маленький совсем. Ты будешь с ним играть, читать ему сказки. Ифиса устроит тебя в школу, где ты научишься чтению и письму.

– Она добрая?

– Очень добрая.

Девочка радостно обхватила Инэлию. – Ты тоже добрая и красивая.

Инэлия нисколько не удивилась тому, что на скамье, сделанной Хагором, сидел маленький человек в пыльной зелёной хламиде, закрыв глаза на бледном чистом лице. Его ноги были босы. Он снял обувь у самого входа в сад и оставил её там. Пыльную, в трещинах на старой коже, будто она была недостойна касаться ухоженных дорожек, усыпанных опадающими, отцветающими, пунцовыми листьями деревьев, росших у ограды сада Инэлии.

Инэлия села рядом, как будто и знала, что он её ждет, прижалась белой головой к его старой хламиде, к которой местами прилепились травинки. – Вот, нашёл его, – сказал Хор-Арх и протянул ей ладонь, в которой мерцал прозрачный кубик его Кристалла. Инэлия погладила эту ладонь. Взяла Кристалл и положила его в сумку на поясе странника, где лежали и другие его Кристаллы. И они звонко отозвались, когда она опустила к ним их собрата.

– Он жил совсем недалеко отсюда, в лесу, среди зарослей на поляне. Он поведал мне, что часто общался с тобой, когда ты приходила туда. Тот воришка, по счастью, остался жив. Он добрался до этих мест, и как-то отдыхая на той поляне, перетрясая свою суму, выронил Кристалл и не заметил. А ты его чувствовала, всегда к нему приходила. Поэтому я и нашёл его, что ты оставила там свои следы, свои слёзы и свои мечты о будущем, моя милая. Кристалл впитал их в себя. И вот в один из дней, когда я брёл по зарослям, я ощутил твоё присутствие. Счастье и боль пронзили мой внутренний Кристалл, мне стало трудно дышать. Как будто твои любимые руки обвили меня, не давая сделать последующего шага, и я упал, не имея сил переносить собственное счастье. Я лежал, глядя в это чужое небо. Оно казалось таким близким, и впервые за все эти годы оно не давило мою грудь, оно проникало в меня с каждым очередным вздохом, оно омывало меня изнутри, принимая моё отверженное существование под свою защиту. Мы стали с тобою местными людьми, Инэлия. Тебя этот мир принял раньше, раскрыл тебе свои живые объятия, а меня в тот самый миг, о котором я тебе рассказываю. И когда я сделал попытку встать, мой потерянный Кристалл вонзился в мою ладонь. Он вышел на поверхность, когда травы увяли, а он смог преодолеть стены своей земляной темницы, благодаря встречному импульсу моего внутреннего Кристалла. Мы будем с тобою жить долго, Инэлия. Этот мир принял нас, в то время как родная планета нас отвергла. Мы вместе будем помогать здешним людям исцелять планету, исцелять их самих, исцеляться сами.

– Теперь у нас будет дочка, – сказала Инэлия, взяв девочку за руку. И девочка Икри ничуть не удивилась, увидев Хор-Арха, она узнала его. Он лечил и её, и её мать, и всех прочих, кто жил в разрушенном городе.

После этого Инэлия повела девочку к маленькому бассейну в глубине сада, наполненному дождями и прогретому тёплыми днями до самого дна. Она сняла тунику девочки. Икринка извечно женственным жестом откинула назад струящиеся светлые и нездешние волосы и влезла в воду, ей и самой хотелось искупаться после долгой прогулки.

Она с детской радостью и визгом разбила тихое зеркало воды, обдав брызгами сияющую Инэлию. На поверхности воды плавали пунцовые листья, разнесённые ветром по всему саду. Инэлия срывала цветы с ближайших цветников и бросала их в воду, смеясь и плача тоже.