Наступил ранний вечер, но светлый как день, когда тучи рассеялись и яркие лучи обрызгали город, смешавшись уже с дождевыми брызгами, оставленными повсюду. Природа вокруг ликовала, а мне было не до ликованья. От счастливо начавшегося и такого необычного дня не осталось и следа. Пришлось брести босиком с одной туфлей в руке, и это в сырую погоду по столичному центру! Страшные хранители уличного порядка, попадись я им на глаза, могли и задержать меня как бродяжку из провинции, не знакомую с правилами поведения на центральных столичных улицах, где полно аристократов. И для того, чтобы установить мою личность, они бесцеремонно забрали бы меня на некоторое время в Департамент внутреннего порядка. Но по счастью я избежала подобного унижения.

За углом здания я, корчась от стыда, натянула нижнее бельё, благо, что оно не свалилось на виду у всех из-под моего пышного подола, а застряло между коленей. Какая-то разодетая женщина и маленький мужичок рядом с нею увидели мои манипуляции с панталонами. Дама насмешливо покачала головой, загораживая собою своего спутника, очевидно не желая, чтобы тот видел моё, как она посчитала, пьяное бесстыдство. Мужичок высунулся из-за неё и долго с любопытством оборачивался на меня, как будто сам никогда не падал в грязь.

Я босиком неслась вдоль улицы, уже ни на кого не обращая внимания, стремительно нырнула в арку, в глубине которой и находилась калитка в закрытый двор дома, где обитала Гелия. Моля о том, чтобы никого там не встретить, с внезапным страхом я увидела там человека в уже знакомом чёрном балахоне. Блестящие синие глаза этого страшилища невнятного и по облику, и по возрасту буквально обожгли меня. Уж таких глаз у старого хрыча быть никак не могло, но они были! Мало того, смотрели пристально и изумлённо, с каким-то диким вопрошанием. На этот раз он шапочку свою на них не надвинул. Я стремглав выскочила на улицу, не понимая, что делать дальше. Кто он? Чего там торчит? Зачем так смотрит? Пока я какое-то время топталась на месте, то порываясь куда-то бежать, то вернуться, опять как хвост диковинной чудовищной ящерицы мелькнул край его балахона и с невероятной стремительностью затерялся среди пешеходов.

Я вернулась, отшвырнув обдумывание повторного появления непонятно кого. Мало ли людей бродит по столице, мало ли среди них чудил и откровенных безумцев. Я достала имеющийся у меня ключ от уличной калитки, трясущимися руками долго не могла открыть замок. Заросший деревьями, декоративным кустарником и цветами двор наполняли звонкие голоса играющих детей. Теперь я находилась на территории безопасности. Детей и их нянь даже видно-то не было в гуще довольно обширного внутреннего сада. Я остановилась, чтобы отдышаться.

– Больше ты не прикоснёшься ко мне! Только не ты. Нет, нет! – бормотала я вслед исчезнувшему в бескрайней перспективе города «звёздному жениху», предсказанному мне в моём детстве. И в этот миг как хотела я, чтобы мне встретился тот другой и добрый, так и оставшийся неизвестным, с которым я разминулась в нужном месте и в нужное время. Уж я бы точно и сразу узнала его. Подбежала бы даже босоногой и в грязном платье. Потом уже, когда я раздумывала о том времени, я пришла к убеждению, что столкновение с Чапосом в старом лесопарке и было той причиной, задержавшей меня от столкновения с тем инкогнито моей альтернативной и не случившейся судьбы. Ведь земляне, как узнала я потом, буквально кишели на улицах Паралеи, не отличимые особо-то от местных обитателей. Они посещали столицу по своим обязанностям, делам и просто гуляли всюду в свободные дни.

Про Элю и прочие женские глупости

Как это ни смешно, но особенно горько было думать о своей явленной ему изнанке платья. Задрав мне подол, он увидел мои лоскутные штаны. Меня поймёт только женщина. А самое обидное заключалось в том, что короба, оставшиеся от мамы и прошлой жизни, ломились от тряпья. Бабушка же, время от времени перебирая это добро, говорила мне, что вот, она спокойна душой. Найдя себе мужа, я принесу в его дом изысканные наряды, паутинное бельё, превосходный бытовой текстиль для собственного украшательства. А так, пока я дитя, кому и дело, что под пригожим платьицем скрыто простенькое бельишко. Главное, чисто и тепло. А в жару и вовсе без него комфортнее. Кому позволено совать туда глаза до посещения Храма Надмирного Света? И она запирала сокровища резным ключиком, а сам ключик где-то у себя прятала, помня моё своеволие с дорогущим маминым платьем до сих пор. Конечно, замок был чисто символический, дёрни крышку посильнее, он бы и отвалился. Но разве я смогла бы это сделать? Я даже Эле не могла похвастаться своим девичьим добром на будущее. Бабушка держала меня в строгости и послушании.

А Эля не раз показывала мне свой короб будущей жены, заготовленный матерью для неё. Она думала, что банальное наполнение этого короба заурядным тряпьём, пошитым на фабриках для простого люда, это сомнительное роскошество способно меня поразить. Все новинки, складываемые туда её матерью, обязательно демонстрировались мне.

– Видишь, – говорила Эля с придыханием от экстаза созерцания своих личных сокровищ, – как любит меня мама, как она заботится. Мне не будет стыдно перед тем, кто приведёт меня в Храм Надмирного Света, – она с восторгом прижала к своей, пока ещё слабо развитой, груди ажурное ночное платье для первой брачной ночи. Однако, Эля уже обладала весьма пышным задом, так что всегда находились озорники, щиплющие её во всяком укромном местечке нашей обширной и затейливой дворовой территории. А я, хотя Эля поднимала визг, искренне считала, что она умышленно провоцирует такие вот «нежности». Ко мне с такими играми не лез никто, я будто была очерчена неким запретным кругом, и меня все обходили стороной. О причине этого я никогда не задумывалась, как не думают о явлениях природы вокруг, принимая их привычную очевидность.

– Посмотри, – она замерла перед большим зеркалом – главным украшением их дома. – Я как в волшебном тумане. Я просвечиваю, и в то же время меня невозможно рассмотреть! – с мистическим испугом она разглядывала своё зеркальное отражение как чужое и потрясшее её существо, заглянувшее сюда из другого измерения. Даже мне стало не по себе, настолько Эля придавала непомерное, почти религиозное значение нарядам, коих была лишена в обыденной жизни. – Неужели, я смогу это надеть когда-то? Мама говорит, что всякий мужчина потеряет голову при виде моей красоты.

Она ничуть не понимала моего скрытого пренебрежения к её барахлу, как и сомнения в её достаточно спорной красоте. Любя Элю, я считала её примитивной. Ифиса, впервые увидев Элю в театральном училище, куда приходила часто к своим друзьям, преподавателям мастерства, спросила у меня, – Кто это?

Я сказала Ифисе, что Эля моя подруга ещё из времён детства. Что Эля, наделённая удивительным цветом волос, своим своеобразным очарованием сильно похожа на саму Ифису. Я и сама впервые вдруг это заметила.

– Ещё чего! – возмутилась Ифиса, – нашла мне тут родственницу. Хотя, да, не могу не признать, что мы с нею точно принадлежим к потомкам одной расы. Но сравнивать меня с нею? Надеюсь, ты не хотела меня оскорбить? Она не дотягивает до меня во всех смыслах! Для чего в новый поток учащихся набрали таких штампованных и бездарных пупсов? Не ради же цвета её волос? Прежде отбор был куда как строже и тщательнее.

Я удивилась её замечанию. Эля вовсе не была похожа на штампованного пупса. Она запоминалась многим именно что редким природным очарованием, а не только красивыми волосами. А уж насколько она была бездарной, могло раскрыться лишь в процессе её дальнейшего проявления себя. Всякое происходило, и красота не всегда была в помощь тем, кто талантом не обладал. – Разве возможно с первого взгляда определить талант в человеке? – я попыталась защитить Элю.

– Кто человек? Эта обездоленная в смысле талантов нищенка? По виду сдобная и сладкая булочка, по душе своей тощая замухрышка! – Ифиса даже ругалась литературно.

– Разве Эля так уж неказиста? – я продолжала защищать подругу от беспощадных насмешек театральной дивы.

– Да ты сама-то оцени её беспристрастно! Ножки тонкие, кривоватые, а задница как подушка. Лицо опять же маловыразительное и бледное как непропечённая лепёшка с двумя глупыми ягодками глаз. Губки, правда, очаровательные, и носик достаточно милый. Да такого добра на каждой улице неоглядный ворох, никому не интересный, не нужный! Волосы – единственная её роскошь. Я знаю мужчин, что охотятся за такими девушками ради их особого темперамента, но нашему тончайшему искусству такого рода способности не дадут ничего. Наоборот, такие особы грубы и живут всегда только в самом низком диапазоне чувств. Люди ходят в театр и платят нам деньги за наличие того, чем так бедна жизнь вокруг. За красоту и талант! Где у неё всё это? Только и делает, что косит глазами во все стороны, ища себе поживы впрок. Хотя и так уже ухватила до чего же и увесистый куш добра! Как бы поясницу себе ни сорвала от такой-то тяжести. Предупредить-то некому, глупую… да и не послушает. Так чего ради я буду раздаривать всем встречным свои ценные советы?

– Какой такой куш добра? Разве у неё кто-то есть?

– А ты раскрой глаза шире! У неё, в отличие от тебя, всегда кто-то есть!

А ведь Ифиса была доброй женщиной, к тому же объевшейся успехом и поклонением. Что уж и говорить о прочих толкающихся в жажде поймать свою удачу. Завистливых, злых и коварных. Мир искусства вовсе не был наполнен тою возвышенной добротой, чуткостью и справедливостью, какую изображали для зрителей жрицы и жрецы этого самого искусства.

–Ты пойми мою правоту. Никакой личной корысти у меня нет, чтобы топить бедную девушку, – внушала мне Ифиса, отчего-то не забывая про Элю. При каждой встрече Ифиса возвращалась к её обсуждению, – Стоит запустить в наш особый мир всего самую малость бездарей, как они тут же вытеснят собою всех талантливых и уникальных. Поскольку бездари наделены пробивной силой и цепкостью. А также завистью огромной. И чтобы не было им уныло и контрастно – безрадостно от собственной серости, заурядности рядом с теми, кто ярко окрашен природой, они весь мир искусства заполнят теми, кто ещё ничтожнее, чем они сами. Как только добьются власти, а этого они достигают очень быстро во всех сферах жизни. Вот тебе и объяснение несомненного упадка искусства, всё ниже и хуже год от года, и так до полного нуля – окончательного вырождения. Ты приглядись к тем, кто и окружают Гелию. Дивный цветок, а вокруг рой жирных кусачих мух и тощих назойливых мошек, и все жужжат миру вокруг о своей уникальности. Ты ведь не хочешь быть в их стае? Никому и никогда не даю советов, но ради тебя делаю исключение впервые. Мой тебе совет – беги отсюда прочь!

Свой совет она повторяла мне при каждой нашей встрече, забывая о том, что щедро давала его мне и в предыдущий раз. Впоследствии я узнала причину, по которой Ифиса замечала Элю и не жалела вдохновения на её обличение, а заодно уж и всего мира искусства. Однажды Ифиса сказала мне о том, что уловила какие-то нехорошие слухи про Элю. Её давно уже отслеживают люди из некой мрачной корпорации, о которых толком никто ничего не знал, но все их боялись. – Я предупредила её об этом, – сказала Ифиса, – да она не боится ничуть! Такое чувство, что она гордится даже таким вниманием. Какое неведомое чудо пропихнуло эту мелкую душонку в такое изысканное заведение?

Тут я сказала Ифисе, что под «неведомым чудом» скрывается моя бабушка. Она и поспособствовала, чтобы Элю приняли, внесла за неё деньги.

– Зачем?! – возмутилась Ифиса. – Как она могла? Женщина, прожившая большую часть жизни среди выдающихся людей континента. Среди аристократов! Зачем ей, наделённой талантом и чувством постижения подлинной глубинной красоты, засорять наш особый мир такими сорняками?

– Ради меня. Чтобы мне было не так одиноко здесь, – ответила я. – Я слишком привязана к Эле.

Ифису ничто не связывало с Элей. Зачем она настолько зло преувеличивала её изъяны, если они и были, выдумывала какие-то порочные наклонности? Эля, девушка совсем простая, была настолько далека от всяческих интриг того непростого мира, атмосферой которого дышала Ифиса. Недостатком Эли являлась лишь её беспечность, а также неизжитая полудетская наивность, свойственная и мне в те времена. Эля жила как птаха, упоённая только собою и своим необычным оперением. Не сумев сберечь девическую нетронутость, она, похоже, перестала о том сожалеть. Я так и не поняла, для чего она затеяла свои дразнящие игры с Сэтом? Нисколько не любя, пугаясь его и даже отвращаясь. Она ничуть мне не врала, рассказывая о его первых попытках приближения к ней. Уж это-то я могла понять тем особым чувством, каким бывают связаны в юности подружки. Не понимала последствий? Или уж так скучно и скудно ей жилось, когда заботливая мать пропала без следа, когда прежние детские затеи перестали радовать, а отец вдобавок ко всему загулял и запил? Никто о другой и тайной жизни Эли в нашей дружеской тусовке не знал. Исключая Ифису, желающую изгнать Элю из училища. Она что-то там затевала, доказывала где-то и кому-то явную непригодность девушки к будущей сложной профессии. Наверное, рано или поздно Элю выгнали бы. С Ифисой ей тягаться было не по силам. Да и как тягаться, если Эля не ведала, какие интриги шипят и извиваются за её хрупкой спиной. Так мало того, Эля вдруг искренне поверила, что Ифиса взяла её под своё покровительство. А уж для чего Ифиса сама же пригласила Элю на день рождения Гелии в «Бархатную Мечту», знала лишь сама Ифиса. Только не Ифиса, а жизненные обстоятельства неодолимой силы, как принято говорить, вырвали Элю из мира сценического искусства. Но эти обстоятельства навалились на мою маленькую бедную подругу позже. Тяжесть их была такова, что даже Ифиса жалела Элю впоследствии самой искренней жалостью. Для меня осталось тайной, с какой стороны там поучаствовал тот самый Сэт-Мон. Но случилось всё много позже того времени, что я и описываю.

Даже Реги-Мон, легкомысленный и красивый сын сумрачного, словно бы вечно отяжелённого неподъёмными размышлениями отца, ни о чём не догадывался, поскольку всегда был занят исключительно собою и своими приключениями. Повзрослев, я отчего-то не встречала Сэт-Мона, хотя жил он всего лишь этажом ниже нас. Да и не хотела никогда! Он был безмерно противен мне уже заочно. В детстве же я и не приглядывалась к нему никогда, – дядька и дядька, и кажется, сердитый, поскольку я часто слышала, как он ругал своих семейных зычным голосом, а сына Реги, как все говорили, бил нещадно за его шаловливость и непослушание. Да и взрослого награждал оплеухами, скорее уже по привычке.

Впоследствии этот широкомордый и негодный Сэт-Мон оставил Элю в покое, или же она его отпихнула, я о том не знаю. Но у Эли вдруг денежки завелись и нарядов заметно прибавилось. Тут уж обносками какой-то актрисы прикрыться ей бы не удалось. И короб невесты потрошить надобности уже не было. Так он и валялся где-то в их неприбранном стылом доме, напоминая о невозвратном прошлом – о заботливой некогда матери, о смешных девчоночьих мечтах. Кто-то обеспечивал ей материальную независимость от семейного неблагополучия. Впоследствии прежней и дружной та семья так и не стала. Когда мать Эли вернулась из неволи, сильно умученная несправедливыми обстоятельствами, она присоединилась к увлечению мужа. И пили они уже с удвоенным размахом, поскольку на пару.

Меня уверяли некоторые из соседей в нашем доме, но сугубо на ушко, что Сэт страшно зол на Элю, а ей стоило бы его опасаться. Уверенности в устроении совместного будущего Сэт-Мон уж точно Эле не давал, но права на неё предъявлял. И мало того, угрожал, если Эля уводила свой ласковый взгляд обманчивой тихони в сторону других мужчин. Внезапно Сэт Мон покинул свою семью и наш дом, а куда пропал, никому не сообщил. Эля же продолжала расцветать и усиливать манящую женственность, чем ещё больше нервировала Ифису, опытную и бдительную, травмированную прошлой своей бедой. Во всякой выделяющейся девушке Ифиса видела соперницу. Но, как доложили мне уже потом неутомимые женские следопыты, причина для ревности у Ифисы была! Особое внимание Ал-Физа, – и тут он отметился! – хотя и непродолжительное, каковым оно и было для подобных девушек, лежало в основе внезапного удорожания внешнего оперения Эли. Её недосягаемости для мести влиятельной Ифисы. Из школы её так и не выгнали, но Эля сама внезапно пропала. Никто не знал, где она и жива ли. Реги-Мон рассказывал, недоумевая, что видел, как Эля, душистая и нарядная как конфетка, садилась в машину его отца возле «Дома для лакомок». Сам Реги к тому времени с отцом не общался, круто разобравшись с ним за мать. Он и отец свирепо подрались перед тем, как навсегда стали чужими друг другу. Но все эти события произошли гораздо позже описываемого дня, когда я попыталась убежать с Кристаллом Хагора.

Упадок сил и невозможность забыть о пришельце

Итак, мне пришлось вернуться к Гелии, чтобы почистить платье, вымыть руки и потребовать для себя соответствующую обувь. Это была утрата уже второй пары обуви. А бабушка и за те пропащие, испорченные водой и грязью туфли сильно отругала меня. Достала мне новые алые туфельки из убранных запасов, предупредив, что на ближайшее время других нет. Размер туфель Гелии мне не подходил, и была проблема, как я доковыляю до стоянки машин частного извоза. Придётся Гелии напрячь своей просьбой кого-то из знакомых, владеющих личным транспортом. А таковых имелось вокруг неё немало. Тут уж Гелия не отвертится! Как не любит она напрягаться ради других, а босиком я домой не побреду. Или пусть покупает мне новые туфли, что тоже выход из положения. Так я размышляла, испытывая злость не только к Рудольфу, но и к Гелии, и ко всем случайным встречным, взирающим на мой босоногий вид и заляпанное платье.

Гелия лениво что-то жевала в своей столовой без всякого аппетита и, увидев меня в таком растрёпанном виде, замерла как скорбное изваяние.

– Всё! – выпалила я, вся розовая и горячая от бега и гнева. Я успела посмотреться в зеркало, не сумев себе в этом отказать даже в такую минуту. – Больше я к тебе не приду! А ты обязана заплатить мне за мою работу по очистке твоего грязного огромного окна! Я согласна получить оплату в виде пары новых туфель, но тащиться за ними тебе придётся без меня. Я потеряла свою туфлю, – и добавила приказным тоном, – Давай, ступай, а я подожду у тебя.

– Зачем ты вылезла ему на глаза? – опять с бесполезным укором спросила она. Я дерзко напомнила, что она сама же просила меня принять его любовь.

Она махнула в мою сторону рукой, как будто муху отгоняла, – Я думала, что кто-то свыше открыл мне мою западню и послал тебя ему на глаза. Что он забудет обо мне, наконец. Но нет! Его невозможно переиграть, он всегда переиграет любого.

Внезапно она начала странный разговор, или же потребность такая возникла. Ведь прежде до подобной откровенности мы не доходили. Она и за взрослую девушку меня не держала, а за подростка скорее. – Ты имеешь слишком завышенные ожидания по поводу любви. Я и сама такой же была. Женщина прельщает мужчину своей телесной красотой всегда больше, чем возвышенной душой, о которой все тренькают, кому ни лень, а которой в действительности всегда пренебрегают. Я знаю причину, по которой женщин всегда презирает в глубине души едва ли не каждый мужчина. Привлекаем мы их очарованием своих женственных форм, но, именно процесс полового контакта, к чему неизбежно приводит эта самая увлечённость, эстетически убивает красоту женщины. И если мужчина в любой позиции не теряет своего внешнего достоинства, то женщину секс эстетически уничтожает, выворачивая её наизнанку в самом ужасном животном смысле. Где выход из этого ужаса?

– И с Нэилем у тебя так? – спросила я.

– Нет! – вскрикнула она. – В этом-то и дело. С ним всё иначе. С ним я не испытываю унижения.

– Выходит, Руд унижал тебя? – спросила я.

– Нет, – ответила она уже спокойно. – Меня унижала сама природа женщины как данность. А Нэиль оказался способен отменить низкую природу, преобразив её во что-то, что невозможно описать, а можно лишь прочувствовать.

– Выходит, Руд плохой партнёр? – спросила я.

– Нет, – ответила она уже с привычной флегматичностью. – Он, наверное, отличный партнёр. Но он не мой.

– Выходит, он тупой эмоционально, если взял тебя как женщину, не чуя, что ты не создана для него? – спросила я.

– Нет, – еле пролепетала она. – Воля Хагора сшила нас вместе. Мы страдаем взаимно. Вначале было сильное увлечение с обеих сторон. Было его одиночество, моё любопытство и игра девушки, не понимающей, что это игра с огнём. Ожог был обеспечен. Не потому, что Руд плохой. На самом-то деле он великолепный во всех смыслах, ты же видишь. Не у одной же Ифисы глаза туманятся, когда она его видит. Сами обстоятельства были таковы, что избежать близости было невозможно. Поэтому ему и пришлось стать отцом, а мне матерью. Все эти годы он считал себя моим мужем, за что мне жалко его. Ведь я так не считаю. Я им пользовалась. Ты понимаешь мою подлость? И он всё это понимает. Если бы не понимал, в чём тогда и заключалось бы страдание?

– Почему он не нашёл другую женщину? – спросила я, поскольку без моих вопросов она впадала в затяжное молчание.

– Да где ему искать? – воскликнула она. – Ты даже не представляешь всей сложности того устройства жизни, в которую он впаян намертво. Он не обладает той свободой, какой наделён всякий бродяга тут. Он не здешний! Чтобы сблизиться с тобою, ему пришлось пойти не такие ухищрения и потратить колоссальный нервный ресурс, о чём у тебя нет и представления. Ты же меряешь всё привычной тебе мерой вещей. Поэтому я не вправе запрещать ему то, что и необходимо всякому разумному существу. Искреннюю привязанность.

– А неразумному существу привязанность не нужна? – спросила я.

– Я имею в виду высшую разновидность привязанности. Любовь, – ответила она, уже раздражаясь на меня.

– Думаешь, он полюбил…

– Дальнейшее зависит и от тебя тоже. Любовь – процесс, растянутый во времени, а не что-то однодневное.

– А если я скажу тебе, что хочу любить его…

– Я не собираюсь тебе мешать!

– А ты и не сможешь уже.

– У меня плохое предчувствие, – сказала Гелия очень тихо, но я расслышала.

В общем-то, она была спокойна и казалась отрешённой. В то время я недооценивала Гелию, а она умела предвидеть. Она понимала, что стоит на краю пропасти, а оттуда щерится ей навстречу глазастый зверюга. И что активизирует эту, пока застывшую в неподвижном броске зверюгу именно мой несдержанный порыв навстречу, как мне мнилось, своему счастью, его неодолимому зову. Говоря о «зверюге», я вовсе не имею в виду Рудольфа, а того, кто прятался в своей мистической тени не проявленного пока будущего и следил за каждым шагом Гелии.

И опять во мне закрутился странный вихрь взбудораженных чувств и мыслей. Я продолжала мысленно убегать от машины Рудольфа и искать те, только мне известные закоулки и проходные дворики, через которые я могла бы уйти незамеченной к Тон-Ату и унести злополучный Кристалл. И для чего происходил нелепый и ненужный, лихорадочный мыслительный процесс было непонятно. Как будто я умела управлять временем и могла всё переиграть сначала.

Нэиль никогда не узнал о нашей подлой, но несостоявшейся сделке. Никогда, ни до, ни после Вселенная не создавала и не создаст повторно такого человека, каким был мой брат. От него могли бы родиться дети, а от них произойти новые уже люди. И те возможные потомки Нэиля – люди Будущего, которых уже не будет, могли бы преобразить наш мир. Гелия стала причиной, оборвавшей по мужской линии наш род. Но и эти рассуждения столь же нелепы, как и мои тогдашние поиски лучшего пути после свершившегося и непоправимого.

Сколько слёз я выплакала потом, в неизвестном мне до времени будущем. После тех событий я и начала стремительно седеть, в двадцать лет окрасившись, вернее обесцветившись от своих страдальческих дум, как пожилая женщина, и при юном совсем лице. Я не красила первое время волосы, не имея цели кого-то привлечь, не хотелось мне ничего. Но люди, особенно молодые мужчины, удивленно шарахались при виде седых волос в сочетании с молодым и привлекательным лицом. Но разве может человек знать, на какой точке его судьбы в его руках вдруг оказываются нити жизни других людей? Самых дорогих и самых близких. Вот и я ничего не знала. Да знай я о том, что надвигалось, я бы сразу скрылась вместе с Тон-Атом в его загадочных цветочных плантациях, как он и предложил мне после тех откровений. А я была самонадеянная дурочка, лёгкая как лист, охваченный бурей, но мнящий себя крепко висящим на своём надёжном и устремлённом только к свету и ввысь дереве жизни. Я не смогла убежать тогда от магнетизма его глаз. От ласкающих прикосновений, от обещаний любви в хрустальной пирамиде, от всего его нездешнего существа, тянущего к нему, в его запутанные игры с самим собою и с другими тоже. Но ведь и спрятавшись, когда ничего и нельзя было поправить, я не убежала от судьбы, в которую никогда не верила. А она, сделав зигзаг длиною в девять лет, всё равно выпрямилась, но уже с чудовищным хлёстом ударила в лицо. Но тогда-то, даже через явленные неприятности, как бывает, когда бежишь в зной через заросшее колючее поле, была манящая, отменяющая всякие мелкие неприятности цель. Через какие-то внезапные кочки и впадины к мерцающей вблизи изумрудно-синей глади реки, к тёплому прогретому пляжу, в тень прибрежных кустарников, цветущих сладкими и душистыми, как пирожные, розетками цветов. Впереди маячило только счастье, в которое я верила.