Несмотря на все последующие события, окутавшие нашу первую ночь любви каким-то мутным коконом, подобным старому стеклу с искажающими подтёками, – и не воздействие потока времени с его наносами было тому причиной, – я сохранила в памяти все подробности. Как несомненную неподдельную драгоценность. Когда в результате необратимой трансформации всего моего существа, из розовощёкой девушки, живущей «на облаках иллюзии», я преобразилась в бледноватую и на долгие десять лет печально-задумчивую женщину…

Но в ту ночь я была оглушена и напитана таким ливневым шквалом счастья, которого мне хватило как резерва для подпитки и дальнейшей устойчивости моей психики на годы. Впрочем, всё это пока что не являлось тем полноценным счастьем, которое способна испытать опытная женщина. Это было больше счастье психологическое, чем телесное. Вначале же я ощутила такую пронзительную и нестерпимую боль внутри своего тела, о которой и не подозревала. Мне даже померещилось, что я непременно умру. Но даже в моменты плача от муки физической, я не сожалела о непоправимости содеянного. Впервые я почувствовала, что такое одержимость мужчины желанной девушкой, а также ответное устремление самой девушки эту одержимость разделить пополам, о чём рассказывала Азира со свойственным ей бесстыдством. Потом я уснула, и во сне внутрь меня вторгся и искусал огромный, страшный скорпион, оживший и приползший с той его незабвенной рубашки. Очнувшись от кошмара, я потрогала себя рукой и, осязая влагу, не могла понять, что это кровь, потому что было темно. Чтобы остановить кровотечение, он неощутимым движением ввёл мне внутрь какую-то капсулу, после чего возникла мгновенная блокировка болезненных симптомов. Он стал утешать меня, но утешения мне не требовалось. Я сама хотела повторения того, что и произошло, вроде как, и без поспешного устремления реализовать наше подлинное уже соединение именно здесь, в доме его жены и моей подруги. Но этот поступок не являлся предательством, ибо таковым сама Гелия его уж точно не сочла бы, предав своё прошлое с ним и тяготясь настоящим. Она скинула его с себя как тяжёлую ношу, подлым низким, а всё же изящным движением своих прекрасных плеч, не выбирая средств, лишь бы избавиться. Безответственная и безнравственная красавица, не ведающая за собой никакой вины. Но эта вина осталась на нём и на мне, как мутная взвесь на дне безупречно-прозрачного по виду сосуда, из которого мы и пили свой волшебный нектар, преподнесённый нам Богами Паралеи.

Оговорённое в самом начале и взаимно одобренное удерживание от настоящей близости так же взаимно было нарушено. Теперь уж сдерживать себя от взаимной ненасытности было и невозможно, и незачем. Боль осталась во сне, похожем на бред, а в яви только реальное, очищенное от сожалений, сомнений и прочих мутных примесей абсолютное счастье. Горький осадок всплывёт и отравит чуть позже.

Начавшийся с печали и затянувшийся день, наполненный праздничной, но для меня внешней суетой, а потом и страшным приключением, когда меня чуть не отправили в ужасное путешествие на рабские плантации, перешёл в столь же длинный и бесконечный, но уже оглушительно счастливый ликующий вечер любви. А тот, как ему и положено, перетёк в ночь незаметно для меня, но и сама ночь казалась невероятно растянутой. Или мы действительно провели её в каком-то ином измерении? Я даже не думала, что я способна на полное отсутствие того, что называют стыдом. Его не было и в помине…

Хотелось остановить те мгновения навсегда, потому что лучшего, чем они, не было ничего. Давно замечено, что привычные слова, когда касаешься ими любви, становятся пошлыми и убогими, не способными передать восхищение и красоту того, что между нами происходило. Мы стали с ним кем-то, у кого общее тело, общая кровеносная и нервная система. Мы стали тем, что выше тела и выше индивидуальной души, это же было и соитие душ тоже. И как молниеносно всё случилось. Я даже наедине с собой больше стеснялась себя, чем рядом с ним. Не осталось ничего запретного, ничего тайного ни в нём для меня, ни во мне для него. Я устала настолько, что не было сил даже на ласковые и нежные признания. Я щекотала его кончиком языка, и только распухшие от поцелуев губы не уставали к нему прикасаться.

Он стал гладить мою спину, восхищаясь мною, моей чувствительностью, и меня окутала приятная теплота, перешедшая в незаметный сон. Я спала и видела хрустальную пирамиду, сквозь неё были видны горы, уходящие в недостижимый горизонт. Я была внутри её сверкающей прозрачности…и вдруг она разбилась! И кто-то закричал, я проснулась от визга, хохота и битья стекла в холле за пределами гулкого длинного коридора. Эхо разносило голоса и возгласы угасающего веселья.

Его не было рядом. И было совсем светло. Ихэ-Ола давно встала над горизонтом, и спальню заливали яркие лучи набиравшего яркость дня, уже не утра. Я вскочила и поспешно оделась, не соображая, было всё явью или сном моего зовущего его сердца. Но подушка хранила его запах, и я стала тереться лицом о то место, где он лежал ночью. На постели я увидела кровь, и в панике скомкала постельное бельё, не зная, куда его засунуть, чтобы не обнаружила Гелия. Сильно болел низ живота, как будто внутри меня драли чьи-то когти. Было ли это поспешным наказанием мне свыше за содеянное, за чрезмерность испытанного ошеломления тела и сердца, или что-то нервное? Я не знала.

Я продолжала метаться в непонимании, что же делать, чтобы никто не обнаружил следы того недолжного для всех, но не для меня, понятно, и не для него, что происходило в чужой спальне. Крадучись как вор, я отнесла белье в гигиеническую комнату, где зарыла в ком белья в плетённой объёмной коробке, откуда и забирала все вещи для стирки приходящая женщина – уборщица, она же и прачка. Какая разница, что и о чём она подумает? Как узнает, кто виновник или виновница?

Тяжёлое похмелье

Когда я оделась и вышла в холл, там был потрясающий разгром. Большинство успели разойтись по свободным комнатам и углам, где и спали, кто как сумел устроиться. На меня не обращали ни малейшего внимания, не отделяя меня от общего фона, или уже забыли, что я с ними не пировала. Те, кто остались, не собирались сдаваться усталости. Посуда валялась на полу. Кто-то, упав на стол, опрокинул часть приборов на пол. Им было и пьяно, и весело. Картина разгрома была отвратительна, я расстроилась за испорченную посуду, дорогое покрытие пола, залитого напитками и соусами. Я вслух ругала Гелию за её страсть к компаниям, за её ложно понимаемую роскошную жизнь.

Кое-как причесавшись перед большим зеркалом в холле, я мела разбитые осколки, сокрушаясь о потерях, понесённых в дорогой посуде. Бабушка приучила меня к бережливости, к трепетному любованию красивыми и хрупкими вещами, – у нас их осталось так мало от прошлой жизни, – к скромности во всём, к чистоте. А тут! Я ругала Гелию, как старая ворчливая бабушка, а была всего лишь её младшей подругой. Эта уборка и моё негодование отвлекли меня от того, что сама я тут вытворяла в её спальне, и какие следы оставила в её постели с её же мужем, каковым его все считали. Но я искренне об этом забыла! Он был только мой! Мой навсегда.

– Успокойся! Уйми, наконец, свой пыл! – одёрнула меня Ифиса, появившаяся из столовой. Она с аппетитом чем-то чмокала и обсасывала свои пальцы. При этом она была свежа внешне и абсолютно трезва. Или таковой казалась. Она вытерла пальцы об ажурную дорогую скатерть, впрочем, и без того всю запачканную соусами и прочими жирными пятнами, испорченную без шанса её возвратить к прежней чистоте. А как Ифиса чванилась своим знанием этикета, говоря, что в любой ситуации она всегда на недосягаемой для прочих высоте! Плюнув в уполовиненный бокал с вином косточку от проглоченного фрукта, она свалилась на диван, сбросив туфли и задрав полные ноги на спинку дивана, игнорируя тех, кто тут ещё и шевелился рядом с ней. Она обмахивалась тончайшим подолом платья, и я с неприязнью увидела её белые голые ляжки давно уже пожухлой девушки. Она казалась мне старухой, хотя и не лишённой приятности своего лица. Как ей и можно ещё надеяться заниматься тем же, чем занималась недавно я – само совершенство, сама ослепительная юность в сравнении с нею. А то, что она была подобными делами озабочена сильно, не было ни для кого тайной.

Она словно услышала мою высокомерную, на грани брезгливости, оценку её внешних данных, потому что рявкнула на меня, – Разошлась! Силы побереги, и так растратила весь накопленный их запас! Иди лучше прими пенную ванну, чтобы привести себя в пристойный вид. На кого ты и похожа, новобрачная чужого мужа? А ведь я тебя предупреждала! Не послушалась. Устроила тут эротическое шоу для подонков. Они всю ночь бегали подслушивать под дверь и смеялись над вашей любовью. Верю, верю в святость твоих чувств. Но совершенно лишена этой веры, когда дело касается чувств окружающей Гелию сволоты. И тот хорош! Где устроил тебе посвящение в жёны! Не мог другого места найти? Зря ты! Кому, а главное, где открыла ты свои невосполнимые сокровища? Одна я и люблю вас с Гелией, двух идиоток. Всё у вас… А! Как ты могла-то ко всему прочему не закрыть на ключ ту часть дома, куда Гелия никого не пускает! Хорошо хоть я следила и никого туда не пускала. Одна, правда, проворно туда просочилась, да я так её по горбушке огрела, что она согнулась пополам и вылетела оттуда! В отместку всё и разболтала о тебе. А так-то никто и не видел, что он пришёл сюда после Гелии… Только что тебе за дело до тех, кого ты не знаешь, как и они тебя.

Она села и велела мне сесть рядом, что я покорно и исполнила. Глядя на меня сбоку, она спросила, – Ты чего посинелая вся? Где же сияние счастья?

– Живот очень болит, – буркнула я, и это было правдой. Выходит, похмелье было не только у этой своры обжор, но и у меня.

– Ничего. Это от непривычки. Привыкнешь, ещё и просить будешь, чтобы всё повторил. – Очевидная пошлость Ифисы не задевала меня, поскольку сама она была добрейшим существом, и важны были не слова, а её интонация, грустная, жалеющая меня, снисходительная по-матерински. Странно, но эта женщина любила меня сейчас, даже укоряя и обижая словами. Я поняла в этот момент, за что её любила Гелия. Она была лучше всех здесь, а возможно, и во всей этой среде эгоцентричных людей – очень ярких и очень непростых людей, одарённых сверх меры как прекрасными качествами, так и отвратительными. У неё же плохих качеств не было вовсе, так мелкая недостача чего-то несущественного.

Она ласково похлопала меня по спине, как добрая нянька нашкодившую воспитанницу, – Ладно. Сиди уж, труженица. А еще за щётку взялась! Я пойду и приготовлю горячие напитки, чтобы тонизирующее их воздействие вернуло нас всех к жизни. Может, и трав болеутоляющих заварю, если найду в вечном кухонном беспорядке. Мне не платит, хотя я одна и убираюсь в её столовой, а уборщица приходит туда только затем, чтобы воровать еду…

– Ифисушка, и мне бы горячего настоя на тонизирующих фруктах, – поднял голову от дивана один из актёров. Встав, он взял тот самый бокал, в который плюнула Ифиса, и жадно выпил остаток напитка вместе с фруктовой косточкой в нём. Я прыснула над его неведением, над его лохматой головой, над кислым заспанным лицом. Я даже не смогла сразу вспомнить, кто он, настолько вчера он был безукоризненно одет, причёсан и чванлив в числе прочих.

– Тьфу! – он отплёвывал пойманную языком косточку, усиливая мою дикую брезгливость от вида всего этого окружающего гадюшника. – Ну и гадостью был этот пир! – согласился он, уловив мой настрой своим тонким актёрским чутьём – необходимым и профессиональным инструментом для расшифровки нюансов всякого проявленного чувства. – А угощение, как и вино, точно прибыли из дешёвого заведения для бедноты! А уж о собравшемся тут сброде я умолчу… – он придвинулся, давая понять свою симпатию мне как родственной душе. Но мне его симпатия с кислым духом изо рта была без надобности. Я ткнула его в бок так, что он ойкнул.

– Так как насчёт обещанного хозяйкой «аристократического десерта»? – он вновь отодвинулся своей задницей к Ифисе поближе, – Надеюсь, он будет съедобен?

– Обойдёшься! – гаркнула Ифиса, задетая его наглостью, как и я. Поскольку угощение было вовсе не из дешёвого заведения. А следовало бы! Но Гелия настолько была щедра к своим коллегам по «высокому искусству». Она даже наняла особых людей – умелых украшателей гостевых столов, не пожалела дорогой домашней посуды и тончайших салфеток для лица и рук каждому из приглашённых. Правда, к каждому приглашённому гостю приклеился кто-то и ещё, и не в единственном числе. И в какую же мерзкую свалку превратилось то, что вчера казалось аристократическим великолепием. Самый светлый и обширный гостевой зал, залитый светом из разноцветных светильников, сделанных элитным художником-стеклодувом из ажурного стекла, был не узнаваем. Светильники были погашены и несколько закопчены в результате горения светящегося газа в течение целой ночи. Теперь придётся опять нанимать женщину для уборки. И если не следить, то под предлогом повреждения их хрупкой красоты, сколько опять будет расхищено этих стеклянных подобий живых цветов – дорогих плафонов. Зеркала на стенах были измазаны женской помадой и просто жирными следами от рук. Также были захватаны тонкие белые шторы на окнах, сложная драпировка которых была нарушена. Одна из штор была порвана в клочья. От неё оторвали приличный кусок атласной ткани – для чего? Может, какая из приглашенных женщин решила сшить себе юбку? Поскольку окна были почти до пола, а сама гостевая с высоким потолком. Зачем гости безобразничали в чужом красивом доме, непонятно. Хотели испортить то, чем не обладали сами?

Я в страхе спохватилась, что не следила ни за кем, и чем занимались тут эти люди помимо пира, неизвестно. Ифиса тоже своё поручение не выполнила, но по крайней мере она следила за той частью, куда входа гостям не было. Туда и не сунулся никто, кроме той, кого Ифиса и побила для назидания прочим. Там как был, так и остался порядок. А тут сплошное разорение! В укромном уголке за вешалкой в прихожей кто-то уже успел приготовить суму на вынос, наполненную чистыми неиспользованными тонкими салфетками и частью столовых приборов. Да я вовремя заметила и успела утащить объёмный баул в столовую. Одно утешение, что Гелия закрыла на замки все шкафы, где хранилось её добро, а также и свою гардеробную закрыла накрепко. Последнее время её доверие к людям заметно поубавилось.

– К маме ступай отвары пить, или к жене! Разлеглись тут, как в «Ночной Лиане», или ещё где похуже. У нищих лакеев нет! Погуляли и на выход, с бесплатно набитым брюхом! Теперь выгоняй вас до самого вечера! У себя дома, – обратилась она ко мне, – дешёвые стаканы, сворованные из общественных заведений, берегут как сокровище, а в приличном доме изысканную посуду погромили. Вот, мол, какие мы все аристократы! Нам всё дешевка, кроме нас! – Она ругалась, и никто ей не возражал. Или лень было, или признавали её правоту.

Мне тоже не терпелось всех выгнать вон. Но пользуясь отсутствием хозяйки, никто не уходил, надеясь на дневное принятие уже плодовых или цветочных, тонизирующих напитков с пирожными, припасёнными Гелией на десерт и убранных в столовой.

– Взбодримся чашечкой утреннего напитка бодрости и по домам! Там и «сливочные бомбочки» припасены для гостей были. Я сам помогал разгружать припасы, – не утоливший свой голод праздничным обжорством, гость продолжал настаивать на десерте. Он уселся за стол, ожидая утренний завтрак, хотя был уже день.

– Ага! Вам не чашечку тут, а и фонтана целого не хватит. И пирожных надо целый воз, как горючих брикетов для прожорливой печи. Тут тебе не кондитерское заведение! Погуляли и на выход! Вставай и всех буди! Руда на вас нет!

– Ему было не до нас! Отгул от жены – это доложу тебе, праздник, который поглощает целиком. От такого отдыха, да ещё с таким «цветком ночной лианы», кто ж откажется? – отозвался тот и указал в мою сторону осколком перламутрового бокала, который непонятно зачем поднял с пола.

Ифиса пихнула его в плечо, а она была сильная, и он покачнулся на своём сидении, чуть не упал, но удержался. А так как он рассчитывал на благосклонность Ифисы в смысле десерта, он не выразил гнева.

– Не знаю, кого теперь и считать хозяйкой дома. Кому выражать почтение за угощение?

Но мнение этих людей ничего не значило для меня теперь. Ничьё мнение было уже не важно. Даже самой бабушки, узнай она, даже Тон-Ата. Что касается мнения Гелии, она и сама хотела нашего сближения. Я не была тою, кто вторгается непрошено в святой круг чужого и замкнутого для посторонних мира, в обитель семейного счастья. Не было там никакого счастья и никакой такой обители. Там давно гуляли стылые сквозняки и бродили ищущие приключений актрисы и разового пользования девицы. Сама Гелия жила, как бродячая кошка на два дома, и ни один не принадлежал ей.

А Рудольф? Он был несчастен с нею, одинок лично, и я поняла это в наши ночи именно по накалу его счастья со мной, по тому, как он вцепился в меня, как был благодарен мне, целуя во мне всё. Он так и сказал: «Ты вернёшь мне утраченное, ты мое звёздное счастье».

Ифиса опять обняла меня, щекоча ноздри ароматом духов Гелии, которыми она беззастенчиво пользовалась. Я уловила и то, что она совсем не пила, запаха алкоголя не было. Зачем она и была с ними? Как контролёр, оставленный Гелией, она следила и за моей зоной ответственности. Правда, от погрома она зал не спасла. Она зашептала, – Нэюшка, нельзя было в такой непристойной обстановке совершать священное сближение с любимым. Это дурной знак. Зачем ты уступила здесь? Зачем так быстро? Куда бы он делся, если влюбился?

– Как смели они подслушивать? Мы же были в самой отдалённой комнате. Он сразу хотел их выгнать, но я пожалела всех, подумала, пусть порадуются, да и Гелия потратилась.

– Надо было вышвырнуть. Зря и заступилась. Я всегда радовалась, когда он разгонял их сборища. Что понимает Гелия в мире тех людей, кому стремится подражать? А у аристократов, к твоему сведению, настолько закрытый для всех посторонних мир, и правильно. Они соблюдают внутреннюю безупречную чистоту своих жилищ, и не только в смысле чистоты внешней, но и в том числе не загрязняют своё обитаемое пространство информационными и прочими излучениями некачественных или аморальных людей, сбродом, короче. Даже слуг проверяют настолько тщательно… – она не договорила. – Да сами-то они кто? Тоже барахла там хватает, нам ли это и не знать? – она опровергала сама себя, признавая, что совершенства нет нигде.

– Может быть, тебе повезёт, и он заберёт тебя отсюда в свой закрытый и непостижимый мир? Думаю, что там у них всё как-то иначе устроено. Гелия никогда не говорит мне ничего. И никому. А ты мне расскажешь, как там у них? Будем с тобой потом встречаться? Я любопытная. А я за это буду угощать тебя «сливочными бомбочками» в нашей кондитерской. Пойдём отсюда в столовую, закроемся от них и попируем на славу, я заварю тебе травы от живота, а там и «бомбочки» наши бесподобные…

Я согнулась, чтобы утишить боль в животе. Что могло так сильно болеть? Но уже в следующую минуту, я обо всём забыла, как и Ифиса.

Хрустальная пирамида любви разбилась не только в моём сне

В разгромленный холл влетела Гелия. Она была в красном платье, в том, что сшила я, и точно такое же я сшила для куклы её дочери. Это пунцовое платье сидело на ней как-то косо, было грязное на подоле. Волосы были распущены, и вид её был безумный. Она стала кричать таким же безумным голосом, – Его убили! Нэиля убили! – и бросилась на пол, стала выгибаться дугой, колотить руками, ногами и кричать не остановимо. Все замерли и вмиг протрезвели. Те, кто спали, начали выползать из комнат большой квартиры, мятые и всклокоченные. Гелия всё кричала, и было страшно всем. Мне казалось, что это продолжение сна. Мягкий кокон ласк и нежности всё ещё держал меня в себе, и до меня ничего не доходило.

В холл вошёл Чапос. Я начисто забыла о его существовании. Он прошёл мимо меня, как мимо стены, не видя или не желая того. Он был подобен кубу, так широк и массивен, но невысок ростом, прекрасно одетый, хотя и по-другому, чем в тот раз. Он тоже красовался в светлом в отличие от того раза, как я его запомнила. Светлая одежда как-то особенно подчёркивала нелепость его облика, смуглость кожи. Он вошёл как часть всего этого кошмара и повелительно сказал Гелии, – Вставайте! Он вас ждёт! Срочно надо ехать! Срочно, пока не прибыли люди из Департамента безопасности! – и стал рывком поднимать её с пола. Несмотря на средний рост, он оказался невероятно сильным, поднял Гелию с лёгкостью и потащил за собой. Я побежала за ними без мыслей и чувств, как автомат. Он волок Гелию по лестнице, и она потеряла пунцовые туфельки, но до этого никому не было дела, ни ей, ни ему, ни мне.

На улице я увидела машину Рудольфа, сам он сидел на заднем сидении. Через открытую дверцу я видела его. Голова была закинута на подголовник сидения, и он поражал мертвенной бледностью, будто золотистый загар был смыт с его осунувшегося лица. На рукаве белоснежной куртки растекалось кровавое пятно. Глаза его не смотрели на нас, когда мы приблизились. Он смотрел вверх, закусив нижнюю губу, пребывая в полубессознательном состоянии. Страшный Чапос впихнул Гелию, как мешок внутрь салона, и она плюхнулась рядом с Рудольфом, и он будто не увидел её. А Чапос сел впереди к панели, управляющей машиной. Они уехали, и я не могла понять, откуда рядом с ним возник этот тип? И странное дело, появление Чапоса занимало меня больше всего происходящего, словно сознание цеплялось за него, чтобы спрятаться от всего остального, непоправимого, невозможного. Я осталась на улице, мертвея в своём всё ещё живом коконе, сотканном из ночной нежности и любви.

Не знаю, сколько я стояла в пустынном и гулком дворе. Яркий горячий день сменился резким похолоданием и приближением дождевых низких облаков. Тучи песка и мелкого мусора кружились вокруг, задуваемые сильным ветром через распахнутые Чапосом для выезда машины, да так и не закрытые, ажурные ворота в уличной арке, выводящей из замкнутого пространства внутреннего двора – сада на улицу. Деревья, закручиваемые вихрем, казались уплотнёнными тёмными сгустками самого вихря, утратив свою красочность и стройность. Небо ослепло, и полукруглые окна дорогого дома, выгнутого почти замкнутым обручем, казались мне зловещими, словно через них на меня смотрели и корчили рожи инфернальные духи. Таким мёртвым и кем-то придуманным показался мне мир вокруг, пытающийся добраться своим остужающим дыханием до моего внутреннего сокровенного убежища, где пряталась моя живая душа. Чтобы вытянуть её наружу из красочных и неустойчивых блоков фантазии, которые она себе соорудила и мнила их своим крепким домом. Какая юная девушка не переживала хоть однажды крушение своей прекрасной подростковой и нежизнеспособной Вселенной, теряя которую реально умираешь, чтобы воскреснуть где-то, где жить и дышать в первые мгновения кажется невозможным, настолько подавляет чудовищный и внезапный переход в другую, но уже не отменяемую реальность.

Подъехала другая машина, и из неё вышел Тон-Ат со своим телохранителем. Он взял меня за руку и повёл в дом. Я машинально подняла на лестнице туфельку Гелии, прижав её к сердцу, будто надеясь на чудо пробуждения. Но его не произошло. Гости уже разбрелись, протрезвев от случившегося. Телохранитель Тон-Ата разговаривал с Ифисой, она одна осталась после всех, и он попросил её всё прибрать тут, а потом закрыть квартиру. Ифиса и сама хотела это сделать. Выпроводив ещё кого-то, кто спал в одной из комнат, телохранитель остался в холле, беседуя с Ифисой и помогая ей. Было похоже, что он знает её давно, а мы с Тон-Атом стояли в прихожей.

– Нэиля больше нет, – сказал Тон-Ат.

– Как? – не понимала я, – Кто? Что?

– А ты не догадываешься, кто и что? – ответил он жёстко. – И если бы не ты, он никогда и ничего не узнал, не нашёл никогда. Ты выдала даже адрес, даже Чапос не выдавал твоего адреса, а ты сделала это! Нэиль и Гелия уже собирались скрыться, я помог бы им в этом, а ты…

– Я останусь, – твердила я, – он придёт, чтобы забрать меня, он обещал, – до меня по-прежнему не доходило, что Нэиль убит.

– Он не возьмёт тебя никуда и не собирался этого делать. Он хотел лишь использовать тебя в своих играх, а не любить. Он чужак и, искалечив твою психику, отшвырнёт тебя в лапы тому мерзавцу, который увёз Гелию. В ЦЭССЭИ же никто его не достанет и ничего не докажет, да и не будет этого делать никто. Там особая организация, там особый тип жизни, отдельная страна со своими законами. Он возможный убийца твоего брата, и тогда ты его соучастница! А Чапос, его местный агент, уже стоит в очереди, чтобы дождаться тебя из его лап. А ты надоешь быстро! Чапос помимо всего занимается торговлей девушками. Чуешь, какую участь тебе припасли?

Тон-Ат был добр ко мне всегда, и таким я его не видела никогда. Он стал будто металлическим, посерел лицом и отливал металлом, или это у меня начинался психоз?

– Нет, – лепетала я, – разве Чапос не служит тебе? Он говорил, что охраняет по твоему приказу. Ты же сам навязывал его мне в женихи…

– Ты шутишь? Он же бандит! Я его и близко к себе не подпускал! Он приползал ко мне за разрешением приблизиться к тебе, чтобы вымолить твоё согласие, клялся мне, что исправится тотчас же, если ты дашь ему это согласие. А поскольку я никогда не влезал в твою личную жизнь, исключая ненавязчивые советы, которые ты презрела, ты сама несёшь ответственность за то, что натворила. Я же дал тебе полный расклад всех предшествующих событий, касающихся Рудольфа, а это уже было против моих установок. Но что в итоге?

– Нет, – продолжала я отпихивать его слова, – Рудольф любит меня, и Гелия ему не нужна, он сказал…

– Он, хотя и мучительно, любит только Гелию, а не тебя, молодую доверчивую дурёшку, с которой он собирался развлечься и возместить себе то, чего ему не хватает. Пока Гелия живёт в нём, тебе нет там места!

– Нет, – бормотала я, – нет, любит, он возьмёт меня на Землю под свою звезду Солнце. Он не умеет лгать, это ты лжец!

И вдруг до меня дошло, что это не сон, кокон сполз с меня, и страшная реальность схватила за самое сердце, и я закричала так страшно и сильно, что прибежали телохранитель с Ифисой. Глаза Ифисы плакали, а телохранитель подхватил меня, потому что я оседала на пол. От своего крика, от осознания того, что Тон-Ат говорит правду, я утратила чувство той наваливающейся реальности, которую не хотела принимать. Телохранитель понёс меня в машину Тон-Ата…