Виновные назначены

Михаил Захарович печально посмотрел на меня своими дымчатыми глазами и тихо попросил:

– Ты, девочка, никому об этом, пожалуйста, не рассказывай. Не надо.

И так убедительно он это сказал, что я вдруг всё поняла и действительно никому не выдала Ленкиных тайн, даже своим девчонкам. В тот день я простила Ленку за мой дневник, за её вечную ложь, сплетни и сопли…

Но тогда, сразу после истории с пропажей и возвращением «Писем», совершенно растерялась: что мне делать с тобой? В смысле, как теперь себя вести, когда – я была уверена – моя тайна раскрыта? Признаться в любви откровенно, как Татьяна Ларина: «Я к вам пишу, чего же боле?», или делать вид, что ничего не случилось, дескать «я – не я, тетрадка не моя»? Ты сам подсказал мне выход. Тридцатого мая мы отмечали последний звонок, который прозвучал для нас по случаю окончания девятого класса. После чего мы собрались у Ирины на вечеринку, ты пригласил меня на танец и сказал:

– Если я задам тебе вопрос, ты ответишь честно?

– Да.

– Я тебе нравлюсь?

– Да.

– Ты действительно писала мне письма?

– Это уже третий вопрос. Но всё равно «да».

Ты сиял, как надраенный самовар, словно получил заслуженную награду, и мне стало страшно обидно, что вслед за моими тремя «да», ответных признаний не последовало. Ты всего лишь сказал, что «подумаешь, как с этим быть». Задумчивый!

Меж тем наступили летние каникулы, в течение которых мы не встречались, поскольку уезжали из города, ты – в лагерь, я – в станицу к тётке. Начала нового учебного года я ожидала с лихорадочным нетерпением, а первого сентября увидела тебя в школьном дворе, поняла: по-прежнему люблю – и тут же вступила в необъявленную войну. Ты смотрел на меня, и я зло спрашивала:

– Что?

– Ничего, – терялся ты.

– Ну, раз ничего – так и нечего!

Ты подходил с идеей, я нетерпеливо отмахивалась или откровенно грубила в ответ. Как-то смотрелась в зеркальце, ты подкрался сзади и заглянул, я тут же поднесла пудреницу к твоему лицу.

– Ну, и кого ты там видишь? Кучерявого барана? – И тут же устыдилась собственного хамства, пошла на попятный. – Обиделся?

– Да нет, – по-философски грустно ответил ты. – Я же понимаю, когда маленькие дети хотят выказать кому-либо интерес, но не могут себе этого позволить, они начинают всячески изводить нравящийся объект.

Я смутилась, возразить-то было нечем, а ты продолжил:

– Слушай, давай заключим пакт о ненападении.

– Давай, – вздохнула я и терроризировать тебя перестала, старалась быть при нашем общении естественной и «однотонной», как и со всеми другими мальчишками, но получалось не очень. Меня раздирали на части обида, боль и ревность. Как-то в школьном коридоре ты разговаривал с Маринкой Старчак, и она вдруг провела рукой по твоим волосам. Дома я записала: «А ты как кот: кто хочет – пусть и гладит!».

Да тут ещё в твоих речах стала часто проскальзывать тема женитьбы. То скажешь, что жена должна «как кошечка лежать на диване для красоты и ничего не делать». То заявишь, что «надо гулять, пока гуляется, а жениться после двадцати семи лет на «светленькой и фигуристой». Под последнее определение я подходила и готова была лежать на твоём диване круглыми сутками, изображая хоть кошечку, хоть собачку, но ведь после двадцати семи я превращусь в древнюю старуху, и ты найдёшь какую-нибудь помоложе! Стало быть, мне не светит…

И тогда в моей жизни появился Андрей Журавлёв. В общем-то, он давно уже нарисовался, но тут эффектно вышел на сцену во всей своей красе. Это был симпатичный спортивный и всестороннее развитый парень, на год старше меня, уже студент, и из очень обеспеченной семьи. Я познакомилась с ним случайно в художественной галерее, он носил меня на руках, писал стихи, дарил цветы, и с нами постоянно происходили удивительные приключения. То мы в два часа ночи спасаем котёнка, залезшего на дерево, то сами спасаемся от бандитов, то тайком уезжаем вдвоём на всё воскресенье на его машине в Джубгу и прыгаем с крутых скал в открытое море. Песню, которую он для меня сочинил, мы с девчонками спели на школьном вечере, посвящённом теме «Любовью дорожить умейте».

И всё здорово, если бы этот невообразимый парень существовал не только в моём богатом воображении! Ощущая мучительную потребность являться для кого-то необыкновенной, любимой, желанной, (рохля Тюляев не в счёт), я оправлялась на концерт не с папой, а с Андреем, а наутро с восторгом рассказывала девчонкам, как чудно провела время. И настолько я была небрежно убедительна, что они охотно мне верили, да и я себе – тоже. Иногда я подстраивала ситуации, при которых обрывки этих разговоров долетали до твоих навострённых в нашу сторону ушей. Я старалась придерживаться самопровозглашённого стихотворного принципа:

А меня не терзает грусть,

Я теперь весела постоянно.

Ты не любишь меня – и пусть!

Ты не любишь меня – и ладно!

Но случались дни, когда от тоски по тебе не спасал даже мифический поклонник. Однажды на перемене я сидела за партой одна, ко мне подсел Сашка Тюляев и спросил:

– Почему такая грустная? Это Сизарёв тебя опять обидел?

– Придурок он, – зачем-то процедила я сквозь зубы.

В этот момент ты вошёл в класс, Тюляев подошёл к тебе и демонстративно ударил по щеке. Ты опешил только на мгновенье, но тут же внутренне собрался, ловко заломил Сашке руки за спину и, красуясь, склонил его передо мной в поясном поклоне. Я была поражена вовсе не твоей убедительной победой над неспортивным тёзкой, а бешеной, животной яростью, что пылала в его глазах. Они даже стали казаться не синими, как твои, а чёрными, словно непокорный дух диких предков – то ли казаков, то ли черкесов – проснулся в этом добродушном на вид парне, который накануне написал мне бездарные стишки в стиле: «Но я тебе не люб, не мне твоих касаться губ».

– Отпусти ты его, – в сердцах сказала я тебе, а вечером записала:

«Люба где-то вычитала, что когда тебя домогается нелюбимый человек, муки испытываешь не меньшие, чем когда отвергает любимый. По-моему и то, и другое одинаково. Правда, Тюленев, который с меня глаз не сводит, становится с каждым днём всё противнее, и всё меньше его жалко. А боль от собственного неразделённого чувства к Сизарёву всё острее…».

В декабре состоялась предновогодняя вечеринка, на которой ты часто приглашал меня танцевать, впервые пошёл провожать, и у двери моего подъезда случился наш первый поцелуй. Я замерла от твоей самоуверенности и неожиданности момента и почему-то мысленно стала считать: «Раз, два, три»… Как на свадьбах после крика «горько» кричат гости новобрачных. На цифре «восемь» я вырвалась и убежала вверх по лестнице, и полночи потом не могла заснуть под впечатлением от свершившегося чуда. Ощущение было таким, будто кто-то прикоснулся рукой к обнажённому сердцу.

На этот раз Любе не пришлось встречать свой день рождения с коротко обрезанными волосами и в одиночку. Она перенесла празднование на новогоднюю ночь и, выпроводив родителей, пригласила в маленькую двухкомнатную квартиру весь класс. Пришли, как обычно, человек двадцать. Некоторые ребята на вечеринках никогда не появлялись, например, Юля Белова, которая считала посещение наших сборищ пустой тратой времени. Анжелу Кочарян по вечерам не выпускали из дома родители, а рыжий и вечно потный тихушник Олег Верников никак не мог взять в толк: а что там делать?

Любину бабушку спровадить из дома не удалось, и она как швейцар открывала всем двери. После распития первой бутылки у мальчишек пошёл такой прикол: выпрыгивать с балкона второго этажа, возвращаться и звонить в дверь. В конце концов, бедная старушка замаялась встречать, как ей казалось, бесконечных гостей и возопила:

– Любка, да сколько же ты наприглашала?! Куда их всех девать-то?

Ты напился очень быстро, почувствовал себя плохо и вышел во двор (на этот раз по лестнице) «охладиться» на лавочку. Я заварила крепкого чая и спустилась к тебе. Едва отхлебнув пару глотков, ты отставил чашку и дёрнул меня за руку так резко, что я полетела вниз и приземлилась на лавочке рядом с тобой. Не дав опомниться, принялся меня целовать. Выскочившую в одной открытой кофточке, меня трясло от декабрьского холода и внутреннего жара, вызванного твоей неожиданной пылкостью. Потом мы поднялись в квартиру, и часа три безостановочно танцевали и целовались…

Первого января я проснулась одна дома после недолгого, мучительно-тревожного сна и принялась истерически реветь. Горькими слезами и громкими причитаниями довела себя до полного изнеможения и поняла, что немедленно умру от одиночества. Шатаясь от внутренней боли, с распухшими от слёз глазами, пошла за Любой, приволокла её к себе и только тут объявила:

– Я с Сизарёвым целовалась!

– Когда это ты успела?

– Что значит, когда? Всю ночь напролёт!

Люба, которая сама целовалась с Серёжкой Топорковым, конечно же, ничего не заметила и недоумённо спросила:

– Ну? И чего так реветь-то?

– Да как ты не понимаешь? Он же меня не любит, а теперь ещё и уважать перестанет. Я для него всего лишь «девочка на вечер». Не могу так, не хочу!

Как позже выяснилось, Ирка Калинюк в ту ночь, как золотая рыбка, безнадёжно трепыхалась в цепких объятиях своего соседа по лестничной клетке Коли Прокудина и также потеряла статус нецелованной. В моём дневнике появилась такая запись: «Таким образом, три девицы из нашей четвёрки согрешили, и лишь Наташку Переверзеву черти в аду будут поджаривать за двойки».

Очередная веха наших с тобой непростых отношений развивалась по принципу, о котором я просила под самое утро новогодней ночи:

– Давай договоримся: ничего у нас не было. Всё забыли.

Сказано это было вовсе не потому, что я не хотела продолжения, а оттого, что боялась стать нелюбимой игрушкой. Ты честно выполнял мою просьбу, а я всё больше убеждалась: равнодушен! На двух вечеринках подряд ты ко мне вообще не подходил, а на третьей, когда я стояла одна на балконе, вышел, постоял рядом, закурил и сказал:

– Мы уже два вечера не танцевали.

– А кто в этом виноват?

– Конечно, я. Вот ищу тебя, а ты прячешься… Ты странная такая, необычная. Посмотри, сколько вокруг домов, сколько в них горящих окошек, сколько за каждым живёт людей, и ни у одного из них нет таких мыслей, как у тебя.

– Почему?

– Тебе видней, почему, – обнял меня, коснулся губами открытой шеи, и всё опять покатилось по наклонной плоскости.

Конечно, я говорила:

– Отстань, не смей, я же тебе не нравлюсь!

– Это не так. Ты красивая.

– Заметил!

– Ну, лучше поздно.

Я тянулась к тебе и отталкивала, под гипнозом двигаясь навстречу, как кролик к удаву, и испуганно убегая прочь, как лиса от волка. Так продолжалось до самого последнего звонка, после которого мы забрели в какие-то кушери, где валялись заброшенные бетонные строительные трубы, и на одну из них уселись. Когда ты пытался залезть в вырез моей блузки, я била тебя по щекам и тут же сама целовала. И то, и другое получалось неубедительно, первое – ввиду жалости, второе – из-за неумения…

В конце десятого класса, как гром среди ясного неба пришло известие, о том, что наш Михаил Захарович уезжает в Израиль. Навсегда. И только ждёт выпускных экзаменов, чтобы «довести класс». И это в восемьдесят первом году! Нет, мы, конечно, знали, что где-то там далеко бывают негодные изменники, которые Родину предают. Но что бы так вот рядом с нами, да ещё наш правильный учитель математики и любимый классный руководитель! Поговаривали, он получил в наследство бензоколонку, что вообще звучало дико. Ну, где русская школа – а где еврейский бензин?! Тогда и слово-то «бизнес» было ругательным, по крайней мере, непонятным… Потом, когда в начале девяностых иммигрировал Аркадий Лисовский, никто уже не удивился. Он умер в Хайфе от инфаркта. А вот о Михаиле Захаровиче мы так никогда больше ничего и не услышали.

Впрочем, всю последнюю четверть, во время консультаций по предметам и выпускных экзаменов мне не было дела ни до кого на свете, даже до самой себя. Я просто физически ощущала, что умираю в преддверии скорой разлуки. По мере приближения выпускного бала, календарь отмеренной мне жизни неуклонно сокращался – ибо, что же будет за жизнь! В школу я приходила только для того, чтобы видеть и слышать тебя, понимая, что вскоре буду лишена такой возможности. А после уроков возвращалась домой безмерно уставшей, разбитой, больной, и сразу же ложилась спать. Вечером наскоро делала уроки – и снова спать. Сама поражалась, как можно большую часть суток проводить в бессознательном состоянии, но, по-видимому, молодой организм таким образом боролся с затянувшимся стрессом.

Из общей пачки фотографий, сделанных для виньетки, я украла твою и запрятала её в потайном отделении письменного стола, где хранила дневники. Папа однажды заметил: «Лара, ты не живёшь, а занимаешься воспоминаниями!». Если бы он знал, что последняя запись гласила: «Хочу всё забыть! Хочу умереть».

К выпускному вечеру девчонки готовились как к свадьбе, а у меня в голове стучало: «Всё, всё, в последний раз, и больше никогда…». Мы с Любой отправились в парикмахерскую, три часа отсидели в очереди, а в результате нам накрутили такие ужасающе-бабские причёски, что пришлось бежать домой и в срочном порядке смывать эти совковые представления об элегантности.

На бал пришли с распущенными волосами, в длинных белых платьях. Я казалась себе невообразимой красавицей, воздушной невестой, сказочной принцессой – а ты ни разу не подошёл и даже не взглянул в мою сторону. Зато впервые за два года я увидела, как ты танцуешь с Юлькой Беловой, вы смеялись и смотрели друг на друга как заговорщики, словно у вас была общая тайна…

Знаешь, прошло много лет, и у меня в голове сложилась легенда: в девятом и десятом классе я любила Сашу Сизарёва, а он меня нет. Но вот перечла свои детские дневники и с изумлением обнаружила: всё было далеко не так! И могло бы сложиться по-другому, веди я себя не так бестолково…

На последней странице «официального» дневника о школьных событиях за десятый класс я с безмерным удивлением обнаружила… твою рецензию! А в «Неотправленных письмах» прочла, что уже после окончания школы приносила тебе почитать этот блокнот и долго не могла получить обратно, звонила и слышала:

– Мне надо ещё раз всё прочесть и обдумать.

В твоей рецензии написано: «Дневник интересен, хотя бы уже потому, что является своеобразной летописью нашего класса. Мне кажется, что ты более всех остальных наших одноклассников смогла повернуться лучшей стороной к людям. Желаю тебе и дальше жить так же чисто и открыто. Но одно замечание: моё драгоценное имя упоминается лишь как «Сизый» и «Сашка», а местами с синонимом «дурак»…». На обороте того листка я написала: «Эх, Сашенька, если бы ты знал: настоящий-то дневник совсем в другой тетради!». Сейчас понимаю, что идея отдать тебе записи была очередной уловкой, должной доказать, что вовсе я тебя не любила.

В университет, как и ожидалось, я не поступила, получила «тройку» по английскому языку, и недобрала полбалла. Оправдывалась тем, что «огромный конкурс, зачисление происходит лишь по связям, да за взятки», но в душе понимала: недоучила. Оставалось с тоской наблюдать, как девчонки отправляются по утрам на автобусную остановку, чтобы ехать на лекции, в то время как я иду на работу в соседнюю школу, куда устроилась лаборанткой в кабинет физики. Провал был не столько в том, что я оказалась в числе аутсайдеров, сколько в том, что теперь уж была и вовсе тебя недостойна, ты ведь говорил, что «если у девушки образования нет, то кому она нужна, такая дура!». Всё, что я делала на работе – это учила английскую грамматику, повторяла конспекты по истории и… писала тебе письма! Мой новый дневник, как рассказ Льва Толстого, назывался «После бала».

Мы достаточно с тобой часто встречались, большей частью почти случайно. «Почти», потому что я продолжала, как и учась в школе, по десять раз на день проходить мимо твоего дома, и иногда мы «случайно» сталкивались. Обычно ты шёл провожать меня до дома, мы болтали и иногда целовались. И снова я и тянулась к тебе, и отталкивала.

Некоторые ребята продолжали приглашать одноклассников на дни рождения, а после февральского традиционного вечера в школе, на котором тебе вручили золотую медаль, ты объявил: «Все ко мне!». И я впервые побывала в «святая святых» – твоей комнате, на окошки которой так часто смотрела, ибо куда бы не направлялась, маршрут непременно пролегал через твой двор.

Позже мы с Иркой придумывали всевозможные предлоги, чтобы заманить тебя в гости, например, просили принести магнитофон, чтобы переписать с одного на другой бобинную кассету с композициями популярных ансамблей. Ты приходил, мы пили чай, болтали. Как-то весной ты сидел на подлокотнике кресла, держал меня за руку, смотрел с нежностью и вдруг сказал:

– Вспоминается прошлый Новый год. Каким же я был тогда идиотом!.. Лара, у тебя есть друг?

– Конечно, – гордо ответила я, не особо представляя, кого имею в виду, и на всякий случай добавила. – Даже не один.

– По принципу «чем больше, тем лучше»? Глупостей только не наделай.

К тому времени я начала встречаться со старшим братом Ани Витовой Серёжей. Он только что вернулся из армии, мы познакомились, когда я забежала к Ане за книгой. Я уже не была абсолютно уверена в том, что по-прежнему люблю тебя…

Мой брак с Витовым превратился в затяжную мелодраму, длившуюся почти пятнадцать лет. Лучший её итог – наш сын Дениска, уже студент. «Кубаноиды» этого не понимают, но с Аней Витовой мы и по сей день – ближайшие подруги, какими не являлись даже в школе. Чтобы не вдаваться в объяснения перед посторонними людьми, я представляю Анюту просто: моя сестра. Кажется, она поняла и простила то, что я ушла от её доброго и красивого брата. Ну, уж слишком мы были с Сергеем разными! Ни один не лучше и не хуже, но другие!

С новым мужем мы несколько лет проработали на Севере, в прошлом году вернулись на Кубань, купили квартиру. Сейчас он депутат Городской Думы и немного бизнесмен, а я пока не работаю. Многие из тех, кто только мечтает о моём положении, пугают:

– Заскучаешь, превратишься в нудную домохозяйку!

Но скучно только дурочкам, а я наконец-то могу позволить себе перечесть те книги, до которых годами не доходила очередь, и взяться за новые. Да и в том, чтобы заниматься домашними делами не вижу ничего зазорного: готовить для мужа каждый день праздничный ужин гораздо приятнее, чем писать никому не нужные, насквозь лживые пресс-релизы. Теперь есть время посещать плавательный бассейн, а в театр можно приходить из парикмахерской, а не после напряжённого трудового дня.

Ну, вот я рассказала обо всём, что кажется главным в моей жизни. Надеюсь, напишешь о своей.

Твоя по-прежнему романтичная одноклассница».

Ольшанская в десятый раз перечла электронное письмо, правя грамматические ошибки и литературные огрехи, и решила, что вышло несколько сумбурно, зато откровенно. Проникновенно до пронзительности. Приклеила к файлу фотографию, на которой выглядела молодо и наивно, щёлкнула мышью по указателю «Отправить» и уверенно провозгласила:

– Не знаю, Сашенька, что там за кошечка лежит на твоём диване, но я всё равно лучше!

Всё, что было не со мной, вспомню

В один из майских субботних дней на дисплее сотового возникла улыбающаяся девушка с бокалом вина в руке, изображение и номер телефона которой Топорков машинально перенёс в новый телефон.

– Обещал позвонить, и всё никак не соберёшься? – капризным голоском проворковала Вероника.

Сергей решил, что ему давно пора развлечься, и назначил встречу знающей его незнакомке. Ресторан она выбрала сама. Незамысловатая в общении и сексуально-привлекательная девушка ему понравилась. Топорков даже почувствовал, что действительно знает её, хотя не может припомнить ни момента их знакомства, ни обстоятельств, за ним последовавших. Он попытался прощупать почву и перевёл пустопорожний разговор в нужное русло воспоминаний о первой встрече, но Вероника лишь встряхнула не слишком пышными волосами и, смущённо улыбнувшись, произнесла:

– Ох, и набрались мы тогда, такое вытворяли! Что называется, как вспомню, так вздрогну.

В тот вечер они тоже изрядно выпили, опустошив два трёхсотграммовых графина с водкой, а когда собрались уходить, девушка недвусмысленно спросила:

– К тебе или ко мне?

– К тебе, – отозвался Топорков, которому не терпелось оказаться в квартире Вероники не только ради само собой разумеющегося секса, но и чтобы удостовериться, что ранее он у неё бывал.

В первый момент ему так и представилось, по крайней мере, он сразу узнал широченную полосатую тахту, занимающую чуть ли не половину комнаты в профессионально свитом любовном гнёздышке, в котором Топорков явно не первый и не последний ночной гость. Но долго любоваться золотисто-бордовыми обоями в свете розовых бра-ракушек не пришлось. Вероника застелила тахту шёлковой простыней и перешагнула через сброшенное платье. Он шагнул навстречу и закрыл глаза…

Сергей не любил просыпаться в чужих постелях, по утрам ему непременно нужна была своя ванна, бритвенный станок и зубная щётка, и потому постарался, едва за окном забрезжил рассвет, потихоньку ускользнуть. Но Вероника бодрым голоском, словно вовсе не спала, произнесла ему вслед:

– Приедешь ко мне в следующую субботу? Устрою романтический ужин.

– Может, встретимся в том же ресторане? Мне там понравилось.

– Сомневаешься в моих кулинарных способностях?

– Не знаю. Я твоих блюд не пробовал.

– Так приезжай в субботу к семи и попробуешь!

– Ладно, буду, – не слишком уверенно пообещал Сергей и поспешно ретировался, не дожидаясь, пока поднявшаяся со скрипучей тахты растрёпанная Вероника одарит прощальным поцелуем.

Полюбоваться на пылающие склады торгово-транспортной компании «Траст-Продукт» Топорков выезжал лично.

– Как там говорится? – бормотал он, сидя в своём «Мерседесе» поодаль от красных пожарных машин и лохматых клубов дыма. – Нет ничего приятнее, чем наблюдать за текущей водой, горящим огнём и… Что там третье в этом приятном списке? Работающий человек? Танцующая женщина?

Пожар четвёртой категории сложности в течение нескольких часов пытались загасить десять пожарных расчетов. А он сидел в машине и представлял плавящиеся в огне жестянки с оливковым маслом и лопающиеся от жара бутылки с элитными напитками. Жир и спирт – отличная подпитка для прожорливых огненных языков. В данном случае горели его, Топоркова, восемь с половиной миллионов рублей. Если перевести эту сумму в доллары или евро, номинально она уменьшится, но по сути останется безумной. И если не удастся доказать умышленный поджог…

– Ну, что же, испытание водой и огнём мы прошли, – злобно ухмыльнулся генеральный страховщик, отъезжая от дымящихся руин, – остаётся только дождаться оглушительного звона медных труб.

О пожаре, уничтожившем продовольственные склады «Траст-Продукта», протрубили несколько газет и телеканалов. Все они непременно упоминали о факте страхования запасов продуктов фирмы вот жая лся он, ие водой и огнём мы прошли, а – злоюно ливковым маслом и влопающиеся от жара компании «Щит» и радостно озвучивали сумму. А та самая газетёнка, что поведала об устроенном Топорковым всеподъездном потопе, разразилась крупноформатной статьёй под предупреждающим заголовком «Страховаться в „Щите“ становится дурным тоном».

Подозрительно глубоко осведомлённый автор с упоением рассказывал о многочисленных страховых случаях, постигших за последние три месяца компанию Топоркова. В длинном списке несчастий, обрушившихся на клиентов «Щита», значились пожары, аварии, угоны и человеческие жертвы. Зловещий материал украшали два неоднозначных фотоснимка. На первом – расплющенная рухнувшим деревом «Тойота», на втором – отъезжающий от пепелища «Мерседес»…

Нет, это не затянувшаяся чёрная полоса случайного невезения, запоздало осознал Топорков. Это накрывшая его с головой вязкая пелена запланированной травли! Кто-то за всем этим стоит, иначе просто не может быть. И этот некто – человек богатый и могущественный, имеющий связи с криминальным миром и поставивший целью моральное уничтожение, если не физическое устранение, хорошего парня Серёги Топоркова.

И что теперь делать? Конечно, проще всего перекачать средства компании на личные счета и свалить из страны. Но заклятый враг – это вам не обиженный клиент. И на краю земли найдёт, если вообще позволит скрыться. Так что сейчас стоит задача – вычислить своего врага и увидеть его лицо. Может статься, оно окажется знакомым. Хотя у Сергея не было ни одной идеи, кем может оказаться человек, решивший почему-то или за что-то разрушить его жизнь.

Сидя перед стаканчиком виски в съемной квартире, он мысленно набрасывал предварительный план самообороны. В первую очередь надо устранить Алексея и Кристину. Конечно, не физически – просто уволить. Они слишком близки к нему, а в последние дни – и друг к другу, шепчутся, хихикают в приёмной. Сначала Сергей думал: дело молодое, присмотрелись, понравились… Но в забрезжившем свете грядущего апокалипсиса компании дружеская связь зама и секретаря выглядит уже не пикантно, а подозрительно. У этой парочки нет видимых причин разорять его и сводить с ума, ведь дивиденды им не светят. А вот пребывать ставленниками новоявленного конкурента или старого врага они вполне могут.

Всё с этой Кристины, кстати, и началось! Как только она появилась – так несчастья и посыпались на его голову, как из рога изобилия! Впрочем, не совсем так, справедливости ради поправился Топорков. Удар под глаз в собственном подъезде он получил несколько раньше. Да и ссохшийся тополиный ствол на «Тойоту» свалил ураган, а не девушка-дровосек… И всё же, и всё же… Откуда она вообще взялась, эта умненькая рыжуха? Где и по чьей рекомендации откопала её себе на смену Настя? Надо позвонить бывшей сотруднице и спросить.

Кристина, Кристина… Поджигать продовольственные склады и угонять навороченные авто его хрупкая секретарша, конечно, не отправится, а вот снять копии с ключей шефа не составило бы для неё особого труда… Но для чего? Чтобы послать кого-нибудь в рабочее время открыть в квартире шефа кран и вынудить его, Топоркова, потратиться на ремонты соседских квартир? Или подложить в холодильник провиант и тем самым заставить его сомневаться в собственных умственных способностях?

Возможно, за ним следят… Нет, невозможно. Уж в чём-чём, а в этом глаз у него наметан. Слежку Сергей, несмотря на усилившуюся под гнётом неприятностей природную рассеянность, сразу бы обнаружил – он же всё-таки профессионал! Да и травит его вполне конкретный человек, а не система.

– Кто, кто, кто? – глухо прорычал Топорков.

Исполненный чувства мести к неустановленному врагу, он не сразу заснул, вертелся на чужой кровати и прокручивал в отяжелевшей от виски голове всевозможные варианты дальнейшего развития событий и своих конкретных действий в той или иной ситуации.

Наутро Топорков не обнаружил возле дома своего «Мерседеса» и сразу понял: у угонщиков были ключи. Позвонив в ГАИ, он припомнил давешний сон, в котором у него украли любимый джип и отобрали крестик удачи. Тогда он счёл, что подсознание посылало тревожный сигнал о забытых снаружи ключах, то теперь точно знает: сон был вещим. И вот у него ни семьи, ни квартиры, ни машины, ни успеха…

Добравшись до работы, директор компании вызвал по одному заместителя и секретаря и объявил о том, что они уволены. Ожидал выражения недоумения и всплеска негодования вплоть до угроз о подаче заявлений в суд, но не предугадал реакции сотрудников. Алексей лишь пожал плечами и заявил, что и сам догадался: ловить в «Щите» больше нечего. А Кристина взглянула на шефа золотисто-карими глазами сочувственно, как на безнадёжно больного, и спокойно спросила, с какого числа она может быть свободна.

– С сегодняшнего, – холодно отрезал Топорков.

Она вышла, и он резюмировал:

– Ну, вот и славненько. Встретились без радости, расстались без слёз. Как она всё-таки меня раздражала!

Около семи вечера, когда Сергей уже заказал такси, чтобы отправиться домой, позвонила Вероника:

– Ты собрался ко мне в гости?

– А что, уже пора собираться? Мы же вроде на субботу договаривались.

– Да, но я возвращалась с работы, увидела твою машину у своего подъезда…

– Серьёзно? Моя машина у твоего дома?

– Разве нет? – удивилась Вероника. – Чёрный «Мерседес», номер лёгкий, я запомнила: три, четыре, пять… Вот я и подумала, что ты приехал, не застал меня дома и где-то бродишь поблизости или пошёл за вином.

– Машину у меня угнали. А утром, когда ты шла на работу, она уже стояла во дворе?

– Не обратила внимания, я спешила, да и спросонья, сам знаешь, – замялась Вероника. – Были какие-то иномарки, но их номера я тогда не разглядывала.

– Слушай, детка, напомни-ка мне твой адрес, я сейчас подъеду, – Сергей не был уверен, что найдёт среди одинаковых девятиэтажек спального микрорайона, куда приезжал навеселе, а уезжал с похмелья, дом сексапильной девушки, которая тоже теперь казалась крайне подозрительной. – Ага, записываю…

– Ты зайдёшь?

– Сегодня нет.

– Ну, тогда я пойду на день рождения к подруге… Подожди, Серёжа, получается, что кто-то угнал твою машину и бросил у моего дома?

– Получается, что так, – согласился Топорков и поспешил закончить разговор. – Ладно, до субботы, буду в семь.

Он спускался в лифте вместе с Кристиной, в пылающее лицо которой упорно не смотрел. Выскочил из кабинки раньше уволенной секретарши, которая всю вторую половину дня собирала вещи и ушла с пакетом, в котором громыхали чашки. Сбежал по ступенькам, сел в такси и назвал записанный на жёлтом отрывном листочке адрес.

Его «Мерседес» и впрямь стоял во дворе у Вероники. И как это объяснить – снова лунатизмом? Не положил у кровати мокрой тряпки, и во сне прикатил к дому, в котором на днях провёл ночь? Нет, уж, позвольте не поверить в подобную чушь! Топорков удостоверился в том, что сигнализация срабатывает, замки открываются автоматически, и переменил своё решение относительно посещения Вероники. Ему захотелось трезвым взглядом посмотреть ей в глаза и определиться: причастна ли она к труднообъяснимому перемещению его автомобиля во времени и пространстве. Поднялся на четвёртый этаж, нажал на кнопку электрического звонка, машинально водя ключом по деревянной двери и оставляя на ней глубокие царапины. На звонок никто не отозвался. Ах, да, она же говорила, что собирается на день рождения…

На ночь он отогнал «Мерседес» на платную автостоянку, предварительно сантиметр за сантиметром обследовав внутреннюю и наружные поверхности джипа. Сам не знал, что искал – подслушивающее устройство или случайный след, оставленный злоумышленниками, цели которых пока не понял. А выходя утром из квартиры, вставил в дверь ворсинку от дублёнки с таким расчетом, чтобы вечером выявить факт пребывания в жилище непрошенных гостей, если таковые вздумали бы наведаться в его отсутствие.