Реквием

– Мой хороший знакомый рассказывал, что всю жизнь командовал женщинами, а, выйдя на пенсию, устроился председателем собрания собственников. Вот где намучился! Побывал в самой гуще враждующей собачьей своры! Предприниматели в основном мужчины. И среди них были такие уроды, которым ничего невозможно было доказать. Они признавали только свою пользу. И электроэнергию воровали, и незаконно захватывали общие площади, годами судились. Проигрывали и опять судились. Склочные, упертые, лживые, наглые сволочи. И ведь знали, что не правы, но все равно свою линию гнули. Сколько из-за их споров-раздоров люди на собраниях-заседаниях времени попусту теряли, сколько нервов тратили!

Знакомый говорил: «Сначала я намеревался навести идеальный порядок. Велико было искушение доказать свои способности организатора. Разум побуждал спорить, убеждать, указывать на очевидные факты. Я пытался им растолковать то, что они знали и понимали не хуже меня. Я доказывал их нелогичность. Старался сузить возможности их маневра, чтобы они оказались как бы между двумя жерновами. А они отстраняли от себя мои доводы и делали вид, будто не понимают, когда они обижают и когда обижают их. Странные люди.

Есть категория наглых людей, которым даже удается всю тяжесть своих провалов бессовестно перекладывать на плечи других, тех, что оказываются рядом. Те расплачиваются за чужие ошибки, а наглецы остаются в стороне. Понял я бессмысленность своих титанических усилий, лишь когда чуть до инфаркта не довели. Ушел с должности и свет в окошке увидел. Среди женщин я таких непорядочных не встречал».

Лене бросилось в глаза, как резко подалась вперед Инна со словами:

– Федор так же себя вел. Ему невозможно было втолковать то, что он не хотел слышать.

– Масштаб другой. Он с женой воевал.

– А суть та же. И такое творится повсеместно. Всегда в коллективе хоть одна тварь, да найдется! Твое поведение вроде бы не располагает к злым поступкам и пошлым сплетням по отношению к тебе, а вот поди ж ты… все равно доставалось. Тайна бытия! В ней смысл всего сущего, – пошутила Инна. Ей не хотелось, чтобы Лена всерьез расстраивалась, вспоминая свои неприятности от сплетников.

– Так что там с аспирантскими задачами? – вернулась Инна к институтским ошибкам подруги.

– Первая моя мысль была: я обязана выполнить задание лектора. Ты же знаешь мою дисциплинированность. Вторая: студенты ничего не поймут, и решать эти задачи не имеет смысла. Но сработала с детства заложенная привычка к безропотному послушанию и подчинению старшим. Ты не представляешь как трудно вести занятие, когда тебя не понимают! Чертыхаясь про себя, еле дождалась конца занятия. Студенты ошарашены, я расстроена и неудовлетворена. Что они обо мне подумали? Что я не соображаю, не умею донести? Осрамилась хуже некуда. Мне было так стыдно, как потом больше никогда в жизни. Долго переживала, ругала себя за неспособность быстро принимать решения. Ладно, не буду обременять тебя своими отрицательными эмоциями.

– Ты бы объяснила студентам ситуацию.

– Не тот случай. Я никогда не переходила границу, отделяющую педагога от учащихся.

– Авторитет боялась потерять? Не дай бог уронить себя в глазах студентов! Считала, что в принципе не подобает быть на равных?

– Нет. Я всегда держалась естественно, без напускной строгости. Это как-то само собой получалось. Физика – наука сложная. Они с должным уважением, и я со строгостью. Конечно, если они шутили, я допускала послабление. И себе часто позволяла подшучивать на практических занятиях. На лекциях не расхолаживала. Мои слова обязаны звучать полновесно и убедительно, а студенты не должны отвлекаться от темы.

«Мне казалось, что до этого я была у студентов на хорошем счету. А теперь?» – изводила я себя. Эта раздражающая мысль надолго засела у меня в голове. «Я еще свое возьму, я докажу», – уговаривала себя. «Если можешь, то пожалуйста! Оно, конечно, потерять авторитет проще», – издевалась я над собой, пытаясь заглушить горечь стыда. Студенты ведь нас тоже оценивают. Как видишь, на всю жизнь заноза осталась.

Не ожидала я от заведующего кафедрой такой подлянки. Сама виновата. Могла бы ослушаться и хотя бы перед студентами выглядеть достойно. Заторопилась, до конца не проиграла в голове ситуацию, и вот результат – опозорилась.

Лене никак не удавалось успокоиться.

– Никогда под настроение не лютовала?

– Я всегда максимально держу сторону студентов. Работая первый год, на зачетах я сама говорила больше студентов. Декан даже пошутил: «Так кто тут у нас сдает сессию?» У нас в ходу фраза: «На экзамене полбалла в пользу студента», скидка на волнение. Я даже иронизировать и шутить над студентами редко себе позволяю, ну уж если совсем нули или шалопаи. В оценках знаний по большей части полагаюсь на то, как молодежь проявляла себя на практических занятиях. Но только не с сегодняшними студентами, когда уровень их подготовки в вуз неуклонно стремится по нисходящей.

– Ты только над собой могла жестко посмеяться. Тебе всегда хотелось говорить людям приятные слова. Я думаю, это качество иногда мешало тебе в работе. Есть много любителей попользоваться чужой добротой. У меня такое не проходило. Я в капкан жалости не ловилась, меня только самолюбие подводило.

– Я сама питаюсь положительными эмоциями и запасаю их для других, – улыбнулась Лена. – Люблю, когда молодежь смеется, а еще больше, когда искренне радуется. Недавно иду по коридору и слышу, как девушка говорит парню: «Всю ночь перед экзаменом не могла заснуть». А он ей в ответ: «А я на экзамене не могу уснуть». И рассмеялись. Молодые! И у меня настроение приподнялось.

– Кто-то из преподавателей учил нас: «Уметь посмеяться над собой, значит, уметь перешагнуть через свои амбиции и комплексы».

– Хороший совет. Еще я не любила (мало кто любит) преподавать на факультетах, где физика и математика не основные предметы. Стоишь у доски, выкладываешься, а они за твоей спиной шушукаются о чем-то своем, более им интересном. Если предмет для них не главный, для меня это не повод халтурить. Я, борясь с обидой, все равно терпеливо пытаюсь донести им материал, пусть даже в упрощенном варианте. Стараюсь привить интерес к науке, хоть немного расширить и углубить их знания, а они не ценят. И я не получаю морального удовлетворения. Это очень неприятно и тяжело. Кажется, что студенты сквозь меня смотрят. Я по возможности избегаю работать на «неестественных» факультетах. Моя молодая напарница в истерике вылетала с таких занятий и грозилась больше не переступать их порога.

– Помнишь шутку Ландау? «Науки делятся на естественные, неестественные и противоестественные», – вклинилась Инна.

– Как-то встретила бывшего студента из того злополучного курса. Остановился, лицо заалевшее опустил. Сказал: «Буду откровенным. Мучаюсь я с плохим знанием физики, а помочь некому. В деревне работаю. На предприятии я единственный дипломированный специалист. Простите, что не слушал вас. Теперь вот сыну внушаю, нагоняй устраиваю, чтобы осмотрительнее был, ошибок моих не повторял». Я посочувствовала ему. Мол, если бы в школе на выпускных экзаменах физику сдавал, было бы легче. Но он молодец, на себя всю вину взял. Мол, глупым был, пока жареный петух не клюнул.

– И ты сразу размякла, рассопливилась.

– Да, предложила свою помощь в случае серьезных затруднений.

– Приезжал?

– Да. Дважды. Помогла.

– Ты совсем как Анька. Та всё трындит, мол, когда помогаю другим, чувствую себя нужной и полноценной.

– А что я вижу в последнее время? На всю группу два-три юноши владеют обычным бытовым инструментом. Остальные, кроме шариковой ручки и книги, ничего в руках не держали. И насчет спорта у них глухо. Режиссер Станислав Говорухин еще на съемке фильма «Вертикаль» говорил, что «женщины в дублерах не нуждались, сами по горам лазили, упирались, чего не скажешь о мужчинах». А теперь мы имеем массовый мужской инфантилизм. И в учебе не блещут.

Как-то сравнила фото нашего курса с недавним снимком студентов. Какие у наших ребят были одухотворенные, умные лица! Прекрасные, дивные! А у этих, последних, ни интереса, ни восторга в глазах. Грустно мне стало.

– Новое не всегда лучшее? – засмеялась Инна. – А я вспомнила фотографии наших предков. В лицах доброта и подлинное православное терпение. Особенно у женщин. Этого на фото нашей молодежи тоже уже нет? До чего же точно фотки отражают эпоху. Смотрю и представляю свою жизнь в контексте жизни своих далеких предков…

– Я не шучу! Я и в нынешних студентов всю душу вкладываю, как и в тех, моих первых. Учу, приучаю, воспитываю, а результата не всегда добиваюсь желаемого.

– Жизнь полосатая. Эпоха другая. Капитализм.

– Это меня не оправдывает. В современной жизни тоже не обойтись без мужества, знаний и умений, – ответила Лена и, недовольная собой, вся как-то передернулась от раздражения. – И без стержня – любви к Родине и семье – тоже толку не будет. А у меня на группу только десяток студентов, которые учатся так, как мне хочется: пытливо и добросовестно. У них стойкий иммунитет против антигуманных и псевдогуманных поветрий. Они самостоятельны в мыслях, поступках и стремятся быть независимыми от расхожих мнений. А остальные…

– Так ведь с яслей надо начинать. Сначала стишки про маму, папу и солнышко им читать. В младших классах песенки про родной край разучивать. И все выше и выше по ступеням. Как нас учили. Сейчас искусство делится на массовое и элитарное, а в СССР оно было массовым, но высоким. Вкус воспитывало, поэтому до сих пор не потеряло своей ценности. Лучшее из прошлого надо обязательно брать в будущее. Правда, в воспитание все равно придется вносить коррективы, поправки. Больше поощрять инициативность, самостоятельность, предприимчивость и прочее. Но база, нравственная основа обязана оставаться. Культура должна работать на сохранение и развитие. Я вполне серьезно говорю.

– Тебя трудно заподозрить в подыгрывании, – миролюбиво откликнулась Лена.

19

Мысли Инны снова вернулись к воспоминаниям о детстве.

– А помнишь, как теплым солнечным осенним днем ты в лесу, собирая грибы, попала в змеиное логово? Страшная картина! Их были огромные многослойные кучи! Они занимали всю поляну, сколько хватало тебе огляда. Змеи разных видов, размеров и оттенков мерзко шевелились, обвивали друг друга, переплетались, сворачивались в клубки и снова разворачивались. Их были тысячи! Ты никогда не представляла, что в нашем лесу их может быть так много.

Тебе казалось, что они собрались на совет. Одна – самая длинная, толщиной в руку и с красивым строгим орнаментом на спине, – свернувшись крупными кольцами, спокойно и царственно возлежала на высоком пне в центре поляны. Держа голову высоко и торжественно, она гордо оглядывала сородичей. Змеи расположились вокруг пня концентрическими кольцами. Ты обмерла! Тебя сковал ужас.

– Натерпелась я тогда страху. На миг мне показалось, что я одна во всем мире. Вокруг тишина, девственный лес без следов деятельности человека… и вот пришел мой страшный конец. Я представила, как все они разом кидаются на меня и жалят, жалят… Каким-то непостижимым образом я выбралась из жуткого «окружения», не наступив ни на одну особь. Благо я была совсем у края террариума. Может, меня спасла их странная разнеженность на солнце.

Как я рванула, не чувствуя под собою ног! Бежала на пределе сил. Напрямую неслась сквозь кусты, обдирая руки, ноги, перескакивала через поваленные деревья. Ветки хлестали по лицу, по глазам. Слезы текли, в горле колом застрял вопль, а мне казалось, что я кричу. Наконец вырвался дикий звериный рык, и я будто очнулась. Видно, от усталости меня повело. Я упала и тут же вскочила как ошпаренная. Страх все еще зашкаливал. Потом петлять, как заяц на снегу, непонятно почему начала, будто невменяемая. Задохнулась от бега, остановилась, спряталась за дерево, затаилась, прислушалась зачем-то. И все это совершенно бессознательно, на каких-то древних инстинктах. Когда промыла глаза слезами и проморгалась, огляделась. Ничего подозрительного. Села на землю, привалилась к стволу дерева и вырубилась. Наверное, от стресса.

Очнулась. Мысли торопливо поскакали: «Сумерки стремительно набегают. Тупая башка! Для полного счастья только не хватает, чтобы ночь застигла меня в лесу! Если заблужусь, что меня ждет? Переохлаждение, обезвоживание, змеи. В лучшем случае выволочка дома. Пожалуй, не ограничатся «взысканием»». Ни за что не допущу! Срочно искать любую наезженную дорогу! Она выведет к жилью».

И опять давай бог ноги. Спас пахучий дегтярный дым костра, тяжело поднимавшийся к небу. Явно горел свежий сосновый лапник. К нему и двинулась. А там люди добрые вывели на дорогу к деревне. Унесло меня черт знает куда!

– Сегодня ты спокойно вспоминаешь, а тогда…

– Еще бы! Змеи мне до сих пор иногда снятся.

– Потому что ужас из подсознания никак не выветрится.

– Ничего более отвратительного в жизни не видела. И для чего королева-змея перед спячкой собрала всех змей… как на съезд? Может, они распределяли места зимнего залегания? Понимаешь, это было не случайное сборище. Насколько я знаю, в одном логове зимуют гады одной породы. Это в речных ямах под корягами можно встретить далеко не родственных особей – рыб разных видов.

Знаешь, после этого жуткого, но поразительно прекрасного зрелища мне стало казаться, что король-олень, царь мышей, царица змей и т.д. у животных на самом деле существуют. Я думаю, ученые-биологи хотели бы увидеть подобную потрясающую картину, чтобы изучить ее подробнее.

– Обзавидовались бы тебе! Сходи на биологический, пусть просветят тебя, темную.

– Все никак не соберусь. Я на природе редко бывала, когда в школе училась, а ты все леса в округе избегала, но твоя бабуся шумела: «Носишься, точно кто гонится за тобой. Работала бы так». Можно подумать, что сбор грибов и ягод не работа только потому, что ты ее выполняешь с удовольствием.

– А ты не забыла, как мы в счастливом изнеможении с огромными, полными хлеба авоськами возвращались домой со станции? – спросила Лена.

– Летом за хлебом я с удовольствием ходила. Карманы полны горько-кислых зеленых яблок из колхозного сада. Хорошо было куснуть, стоя в очереди, тугого яблочка с зеленцой и с первой кислинкой или молочной спелости сырой кукурузы погрызть! Радости-то сколько! Зимой я не ходила, не тот кайф. Зимой встать в пять утра – да ни в жисть!

– Летом, бывало, на небе бледная сиротливая луна, как огрызок яблока или объеденный кусок сыра. Лохматые облака то набегают на нее, то освобождают из плена.

– Сравнила с сыром! Мы тогда в деревне его в глаза не видели.

– Луна, как зрелый апельсин?

– Апельсины мы тоже не знавали. Только мандарины на Новый год. Со многими продуктами мы ознакомились уже будучи взрослыми.

– Заметила, спорим как в детстве, – рассмеялась Инна.

– Луна то как стальной диск, то как блин на Масленицу.

– Ну, вот это ближе к истине.

– То как полупрозрачное видение, с трудом различимое в редких, будто кисейных облаках.

– Помню ее пугающе кроваво-красную на черном-черном небе… Ух, аж дрожь по телу прошла! Сердце-то еще не задубело.

– Если я долго смотрела на луну, у меня появлялось чувство легкости, почти невесомости, когда ничего не трогает, не тревожит. Мое тело будто исчезало, растворяясь. Ни единая клеточка во мне не хотела шевелиться. Каким-то внутренним чутьем я ощущала, что становилась совсем другим человеком и что вся прежняя жизнь точно отделялась от меня. И во мне возникало чувство бесконечной благодарности природе.

– А помнишь ночной неподвижный свод неба, выложенный застывшими кристаллами сапфиров различной формы и оттенков. Сказочное зрелище! Я тогда еще не слышала о драгоценных камнях, о сапфирах и никак не могла подобрать слов для описания распиравших меня чувств. Я пыталась сравнить их с бутылочными осколками, но чувствовала, что это примитивно.

– Хрустальные декорации берез по-над берегом, искристая роса на траве. Мы сидим на полусгнивших остатках крайних деревянных быков старого хилого моста через Крепну и полощем в воде ноги. Струи приятно холодят и щекочут нам пятки, на душе рай. А я сижу и думаю: «Как прекрасно лето! Так почему же мои руки хотят прикоснуться к снегу? Подвернулся бы подходящий случай, сорвалась бы на его поиски». Я смешная?

– Серебряные гроздья звезд над головою, млечный путь, густо усыпанный брильянтовой пылью. Ничего с ним не сравнится по красоте и законченности мироздания.

– Мне звезды казались букетами белых, бледно-розовых и светло-голубых ромашек или вспышками салюта, который я видела один раз в городе у деда.

– Черные ветви ив, висящих над водой перед нашими взорами, полосуют небо, как узорная решетка городского сада.

– Фантастического, неземного сада.

– В такие моменты мы чувствовали себя самыми счастливыми! Потому что, позабыв все на свете, давали волю своим эмоциям.

– Сидим над водой, довески хлеба уплетаем, макухой (жмыхом) занюхиваем. И нам кажется, что нет на свете ничего прекраснее этого чудного вечера!

– Но мне всегда надо было торопиться домой, чтобы бабушка не волновалась и родители не ругали. Это портило настроение.

– За опоздание и я схлопотать от бабки могла.

– Помнишь, как мы наткнулись на кучу светлячков, а ты настаивала, что это светятся гнилушки.

– Так и не соизволила согласиться. Что на меня тогда нашло? Упрямство.

– Я носила широкую юбку-солнце, которую сама сшила из старой шторы. Бабушка пожертвовала. Юбка хорошо скрадывала мою худобу.

– Потом мы пили воду из ключа. Его живая жилка билась в кустах у самого берега реки. Ключ выдыхал только по одному пузырьку воздуха за раз в течение каждых трех секунд.

– Какие милые пустяки вспоминаются!

– Воздух пьянил без вина. Пьешь студеную воду, зубы ломит.

– Мир запахов детства! Редкие минуты свободы! Чудо чудное! Я туманы любила на сенокосе. Утром они радостные и романтичные, а вечером – таинственные. Ощущение детства сопровождает меня всю жизнь. Поступив в университет, я одним днем отринула все обидное, что было в нем, излечилась от «детских болезней» и занялась построением своего будущего, – сказала Лена.

– Я долго деревню помнила, до тех пор, пока она еще дышала нашим детством.

– Городские гости мечтают в свежем стогу поваляться. Мол, зароемся в пахучее сено, будем вдыхать запахи леса, луга. А мне в этой связи вспоминаются исцарапанные руки, ноги, духота и пылища в сарае, когда утаптываешь это сено. Ха! Романтика. В деревню хорошо приезжать отдыхать, а жить… Я до сих пор, даже на исходе сил, стремлюсь попасть в парк, в лес, на реку. В городе столпотворение, всюду народу – не протолкнуться. Душой не отдохнешь. А в деревне идешь, бывало, по малохоженой тропинке на луг корову доить, жара, плющится и дрожит полуденный воздух. Хорошо! Потому что детство.

– В деревне лодырей не любят, жалуют оплеухами и насмешками. А в городе среди пацанов гонор ценился, глупая отвага. Драки считались развлечением. Мои возможности в подобных «играх» находились в вопиющем противоречии с умением, а я все равно лезла на рожон. Доставалось мне в лютых бескомпромиссных, бессмысленных схватках. Никто не доискивался до истины, никто не усмирял. Могла бы пойти воровать, тем более что «учителей» по этой части было более чем предостаточно даже в нашем дворе. Вот и попала я в деревню к бабушке.

– А мне вспомнилось, как один раз не хватило нам на посев заранее прогретой картошки, и бабушка меня в подвал послала. Пока нагребла в мешок ведра три, сердце начало колотиться, будто в набат бить. Испугалась я, выскочила на воздух, отдышаться никак не могу. Главное не пойму, что со мной. Думала, заболела. Бабушка объяснила, что метан скопился в подвале, потому что бурак по весне гнить начинал. И посоветовала набирать только одно ведро и бегом, без задержки наверх мчаться, и только отдышавшись, снова нырять в подпол. Боялась, что свалюсь в обморок и, как соседка, насмерть разобьюсь о высокие бетонные ступеньки.

– А помнишь, как паслись в колхозном горохе? Набузовали полные пазухи и от объездчика стрекача задали. Так дернули с поля, что только пятки засверкали. Знали, если огуляет хлыстом, – мало не покажется. Любого забредшего в горох он мог обратить в бегство. Не питал он дружелюбных чувств и к маленьким воришкам. Они мешали ему свои делишки обделывать. Не чист на руку был мужик. А мы не баловались, не хулиганили, посевов не сминали, осторожно по краю поля рвали и на еду домой несли. А по осени вдруг обнаружили этот горох нескошенным, осыпавшимся на землю. А тогда зачем было лютовать? И с кукурузой такие же истории происходили. А оклунки (нательные, потайные мешочки) с зерном мы, детвора, с тока не таскали, хоть нищета многих пинала в спину.

– И откуда в нас эта трепетная и такая грустная любовь к месту своего детства, к захудалой, заглохлой, простодушной деревеньке? – с горечью обронила Лена.

«Надо же, как безутешно расстроилась», – удивилась Инна.

– …Вдруг гром как жахнет, как даст – и молния во все небо! И уж не знаешь, чего больше боишься.

– …Скудные пятидесятые. Жизнь в деревне была неоправданно трудной, непроизводительной, монотонной, беспросветной, – сказала Лена.

– Пока не сравнивали с городской жизнью, считали нормальной.

– И ведь находили чему радоваться.

– Единственному за всю учебу в школе весеннему походу в лес всем классом. Мы тогда в счастливом изнеможении валились с ног от усталости.

– «От беззащитности перед властью красоты». Весь лес цвел и головокружительно благоухал.

– А по возвращении мы, переполненные эмоциями, восторженно «кричали» песни.

– Я до сих пор люблю поорать в лесу, когда одна собираю грибы. Знаю, что пою жутко фальшиво, нещадно перевираю мелодию и на ходу сочиняю новые слова, а все равно от избытка чувств не хочу себя тормозить. Я недавно по телевизору Николая Дроздова слушала, обаятельнейшего, удивительно позитивного бессменного ведущего передачи «В мире животных». Он говорил, что процесс старения – непрерывный и однонаправленный и что существуют три составляющие его торможения: смех, пение и танцы. Наверное, он шутил, но бесспорно то, что положительные эмоции продлевают жизнь, а отрицательные усугубляют и укорачивают.

– Гиббоны тоже любят петь, – рассмеялась Инна. – Если безголосый человек поет, значит, поет его душа. Еще Квинтилиан писал, что всякому приятно свое пение.

– Этак ты любой глупости найдешь оправдание интересной фразой какой-нибудь великой личности, – рассмеялась Лена. – Чем старше я становлюсь, тем меньше верю в сомнительные прописные истины.

Последовала «мхатовская» пауза. Выдержав ее, Инна сменила направление разговора.

– А помнишь стручки желтой акации? Мы их пищиками называли. Оберемок травы и луговых цветов под голову бросишь, растянешься на песке у реки и пищишь-играешь на все голоса! Домой идти неохота, хоть и знаешь, что мать навтыкает – мало не покажется. Уж точно врежет, у нее не задержится. Она не бабка. Мать говорила, что потакать вредно. Мол, все начинается с мелких поблажек, а потом будет полный завал. На шею сяду и не слезу. Но обломать не могла во мне отцов характер. А потом ты объявилась.

– …Я в раннем детдомовском детстве так намерзлась, что за всю жизнь никак не согреюсь. Чуть захолодает, зябнут плечи и руки, требуют укрыть их потеплее. Твоя мама тоже почему-то всегда кутала шалью спину.

– Но ни холод, ни голод, ни сиротское детство нашим мечтам не помеха. И был у нас свой детский кодекс чести, и дружба до гроба, которая согревала.

– Была и есть.

– …Непослушной, несговорчивой я росла. Бывало, бабка шумит: «Буде озоровать-то. Вот доберусь до тебя, накажу примерно. Набедокурила – отвечай по всей строгости, иначе ничего путного из тебя не выйдет. Чтоб тебя подняло и шлепнуло». Но дальше слов дело у нее редко шло. Так, если только затрещину влепит. Кричит: «Иди в огород траву рвать!». Я отлыниваю, а про себя думаю: «Щас разуюсь и побегу. На кой мне этот неистребимый колючий занозливый осот и брыца (просянка), от которой на руках долго незаживающие порезы. На мне где сядешь, там и слезешь».

Занималась чем угодно, только не тем, что просила бабушка, или вовсе ничего не делала. Вместо работы хохмы устраивала, дурью маялась. Дерзкая была, упрямая, агрессивная. По всякому поводу злые или соленые шуточки с забубенной отчаянностью отпускала. Стоило выбежать за порог – и все ее наказы улетучивались из головы. И давай бог ноги! И что я, где я – шито-крыто. Все ломала, сокрушала, громила на своем пути. Откуда во мне была эта злая мрачная ярость? На всякие проделки хулиганистых мальчишек сразу откликалась, не заставляла себя долго ждать и упрашивать, носилась с ними сломя голову по лесам и полям. Нравилась мне их тенденция к скучиванию. Любила шумные беззаботные компании.

Я лет с трех в городе уже путалась у старших пацанов под ногами, в их игры напрашивалась. Подросла, стала врать, что соседки по коммуналке на меня напраслину возводят, сваливают на маленькую все происшествия. Но ведь что-то послужило толчком к такому поведению? Не сама же я всё это придумывала?.. Или утверждала, что сделала плохое нечаянно. А ответ был один: «За нечаянно бьют отчаянно». По «результату» наказывали.

Услышав знакомую с детства фразу, Лена понимающе рассмеялась.

– Думаешь, рухнула сегодня в трясину бесполезного самообличения?

«Собственно, в ее нынешнем положении самобичевание и жалость – это нормально. Правда, время выбрала не самое неудобное», – с привычной иронией отметила Лена, но взглянула на подругу ласково и ободряюще.

– Вечно взбрыкивала, передразнивала всех, нарывалась на скандалы, потому как мне непременно надо было спорить, доказывать, защищаться. Бабка пока выломает прут или занесет руку для шлепка, а меня уже и след простыл. Вьюном вывернусь, скороговоркой выбрешусь. Признаваться в шалостях и проделках никогда не торопилась, потому что сухой из воды часто выходила и гордилась этим. Мне казалось, что наказание всегда несоизмеримо с виной. Вот и избегала его. И ведь не терзалась, не тратилась сердцем. Напротив, хвалилась проступком как геройством, считала, что он возвышает меня в моих глазах и в глазах дружков. И все мне было нипочем.

Нет чтобы загладить свою вину. Бывало, в пригороде грядки чужие истопчем, разворотим с хулиганистыми ребятами с Некипеловки или Каменки, и тайно ликуем. И еще оправдание себе находили, мол, сами напросились на экзекуцию, нечего было нас ругать и воспитывать. Утверждали свою правоту излюбленной фразой: «Не сойти мне с этого места». Торжествовали, восхищались собой, знанием своих пакостливых тайн. Воображали себя выше, интересней всех прочих ребят. И в деревне я плохих мальчишек находила и хороводилась с ними.

– А я не понимала, почему в твоей компании младшие мальчики на улице беспрекословно подчинялись старшим, так же, как издавна заведено повиноваться родителям в семьях. Почему старшие говорили с ними повелительным тоном, будто имели на это право, и те слушали их покорнее, чем родителей? Ведь не старшим братьям подчинялись, чужим пацанам. С меня было достаточно домашнего «хомута» и навешивать на себя зависимость еще и от какой-то там сомнительной компании я категорически не желала. Я хотела хотя бы на улице быть свободной от чьего бы то ни было гнета.

– Я понимала, что извиняться перед родителями можно только за малые проступки, и уже не ждала прощения. Я не видела дороги назад, потому-то была непрошибаемая и училась кое-как. А вот тебе мне совестно было врать. Рядом с тобой я казалась себе нелепой, никчемной, жалкой. Не возражай, – с горькой усмешкой добавила Инна.

– Если бы ты с рождения попала в деревню, возможно, не пришлось бы тебе проходить столь тернистый путь становления и взросления.

– Свинья всегда грязь найдет, – критически восприняла Инна попытку Лены оправдать ее детско-отроческие «вывихи».

– Раскрепощенная была. По-своему самоутверждалась. Важен не поступок, а намерения, с какой целью он совершался, – заметила Лена.

Мелькнула неожиданная мысль: «Предстоящая скорая смерть сейчас рассматривается ею как акт недопустимости самоутверждения?»

– Внесу твое заявление на счет своей доброй памяти, как в банк, чтобы пред вратами…

Я была наглой девчонкой, которая могла что угодно сказать, про что угодно спросить. Мать, бывало, злится, мол, говори да не заговаривайся. Но я еще больше распалялась, а потом убегала от наказания в лес огородами, как раньше говорили, задами. Иногда страх вязал по рукам и ногам, а я все равно… Мать в след мне орет: «Вот влипнешь по самые уши, задашь работенку милиции, и песенка твоя спета». А я упорно стою на своем и горжусь своей способностью ей противостоять. Не боялась остаться за бортом жизни. Глупая была, стервозная.

– И тем более ценна твоя победа над собой.

– И взрослой ни чинов, ни званий не признавала. Отпугивала всех своей резкостью и категоричностью. А ведь на самом деле смелой не была. Так, пустая бравада, прикрытие. Вскипала из-за пустяков. Иногда это была решимость отчаяния, иногда от смятения бузила. Никогда не противилась искушению излить свой гнев.

– И, тем не менее, глупые детские наклонности типа бессмысленной непредсказуемой жестокости больше не заявляли о себе.

– Да уж лучше, чем ничего…

– Меня в детстве поражала твоя смелость и умение оспаривать любой неверный, с твоей точки зрения, довод. Отважно не сдавала позиций ни перед детьми, ни перед взрослыми. А я была тормозная. Вечно в ступоре.

– Ты не могла пойти наперекор своей совести. С тобою все напускное во мне исчезало.

Голос Инны слегка дрогнул. Она чуть приподняла голову, словно прислушиваясь к отзвукам дней давно минувших.

– Много чего я не могла. Вот говорят, что в детстве все люди вокруг кажутся славными, потому что в эти годы больше замечаешь хорошего. А я так никогда не думала. Мне даже мать недолго казалась образцом добродетели. Только лет до пяти мысли не допускала, что в ее жизни могут быть бесчестья и поражения. А потом… Конечно, первое время я в полной мере в этом не могла признаться даже самой себе, но позже поведение скорректировала. Не понимала я – да и не горела желанием понять, – что во взрослой жизни в любой момент из состояния блаженного благополучия человек может не по своей вине быть ввергнутым в бездну несчастий, и что не скоро всё у него обернется к лучшему. Я не виню свою мать. Не всем дается счастье. Ее первейшей заботой было накормить меня. Помню, она почему-то постоянно находилась в состоянии безысходной тревоги и взвинченности. И бабушка денно и нощно в думах. Только не понимала мать, что надо было ко мне с лаской, с нежностью. Видно, и ей их никогда не доставалось. И бабушке тоже. Эх, жизнь!