Небо памяти. Творческая биография поэта

«Пули свистят рядом»

В середине января командование бригады сформировало четыре отряда по 80–90 человек в каждом для выполнения разведывательных и диверсионных заданий в ближайшем тылу врага в районе Вязьмы и Дорогобужа. Командиром одного из отрядов был назначен кадровый пограничник, старший лейтенант Кирилл Лазнюк. В его отряд был зачислен и бывший студент ИФЛИ Семен Гудзенко.

Маршрут отряда проходил по городам и деревням, где еще недавно шли бои. Дальше ехать на машинах было невозможно. Гудзенко коротко запишет в дневнике: «Остановили машины. Немцы летают. Нагло низко и обстреливают. Ночью пошли на лыжах… Бродили по снегу, по оврагам. Ночью пришли в Мехово. Здесь штаб армии. Собираются уезжать. Лежали на снегу. Потом ночью в дымной хате ели вкусно»^[38].

В те дни положение на фронте изменилось. Остановленные с огромным трудом немецкие войска вновь перешли в наступление. Обороняющиеся советские дивизии оказались растянутыми по заснеженному бездорожью. В этой ситуации командование меняет первоначальное задание, приказывает приостановить движение в тыл врага и бросает плохо вооруженных омсбоновцев в короткие кинжальные атаки с целью задержать немцев и дать возможность подойти главным силам. Когда 328-я стрелковая дивизия была ослаблена наступательными боями, на помощь ей направляют омсбоновские отряды, приобретшие опыт в сражениях на ближних подступах к Москве.

«Три дня – и нет отряда», – запишет в своем дневнике Семен Гудзенко.

«Прибыли ночью. Почти бегом 15 километров. Спим тревожно, не раздеваясь. Рассвет. Выступаем. Ходим весь день на лыжах. Были в деревне Котырь, рядом с Хлуднево. Устали, как черти. Вечером вернулись. 1-й и 2-й взводы ушли в бой. Мы остались… Бой был под Кишеевкой. Лазарь^[39] бил из снайперской. Здорово! Метко. Ворвались в деревню. Потом отошли… Немецкий шаблон обороны населенного пункта с каменными домами. Подпускают вязнущих по пояс в снегу на 50–60 метров. Зажигают крайние дома. Видно, как днем. И бьют из пулеметов, минометов и автоматов»^[40].

Следующая запись о бое в Хлуднево:

«Пошли опять 1-й и 2-й [взводы]. Бой был сильный. Ворвались в село. Сапер Кругляков противотанковой гранатой уложил 12 немцев в одном доме. Крепко дрался сам Лазнюк в деревне. Говорят, что он крикнул: «Я умер честным человеком». Какой парень! Воля, воля! Егорцев ему кричал: “Не смей!” Утром вернулись 6 человек, это из 33».

И далее:

«Ездили под Хлуднево. Хотели подобрать своих. Предрассудки мирного времени. Все для живых. О мертвых нет возможности думать».

«Ночью пошли в Хлуднево… Догорает дом. Жителей нет. Немцы, постреляв, ушли на Поляну…»

«2-го [февраля] утром в Поляне. Иду в школу […] Пули свистят, мины рвутся. Гады простреливают пять километров пути к школе. Пробежали… Пули рвутся в школе.

Бьет наш «максим». Стреляю по большаку… Пули свистят рядом.

Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Бабарыка перевязал. Рана – аж видно нутро. Везут на санях. Потом доехали до Козельска. Там валялся в соломе и вшах…

Полечусь – и снова в бой, мстить за погибших…»^[41]

Но это еще впереди. А пока…

«Гудзенко эвакуировали с проникающим ранением в живот, – расскажет потом В. Кардин. – Об их (омсбоновцах Лазнюка – Л.Г.) гибели написали в «Правде», прославляя героизм и утаивая причины неоправданной смерти. Мы с Юрой читали статью, горевали о ребятах, тревожились о Сарике (Сарио – имя Гудзенко, данное ему родителями – Л.Г.), не понимая: выпячивая одно, утаивая другое, пропаганда творила войну, которая постепенно будет вытеснять из памяти подлинное, заменяя его выдуманным. Более утешительным, живописным, более пригодным для воспоминаний»^[42].

15 октября 2015 года на сайте «Российской газеты» в материале Дмитрия Шеварова «Я хорошо его запомнил…» было опубликовано письмо 84-летнего жителя г. Обнинска Калужской области Валентина Васильевича Миронова, в доме которого в феврале 1942 года одну ночь провел раненый боец Гудзенко.

«Помню, я пришел домой поздно вечером. Смотрю: около хаты стоят сани с соломой… Захожу в избу: на столе горит керосиновая лампа, а за столом на лавке сидит в солдатской шинели большой раненый военный и стонет. Рядом с ним сидит красноармеец, который вез его. Красноармеец сказал, что везет раненого в Козельск, в госпиталь…

Раненый со мной и ни с кем из нашей семьи не разговаривал. Ничего не ел и не пил. Так он просидел до утра с красноармейцем. Хата была маленькая, а семья у нас большая: пять сестер, отец, мать и я. Лежать у нас места не было.

Утром красноармеец отвел раненого на улицу и положил в сани, накрыл соломой, и они поехали в Козельск. Я всем ребятам хвалился, что у нас ночевал раненый командир Красной Армии. Я хорошо его запомнил. И лицо, и то, что он большого роста – это точно. Потом в козельских газетах писали, что в госпитале, который размещался в парке села Березичи, лечился раненый Семен Гудзенко. По фото в газете я и понял, что он тот самый раненый, которого я видел в нашей хате»^[43].

К письму была приложена карта, где В.В. Миронов отметил маршрут, по которому везли раненого. В письме также сообщалось (и эта информация имеет документальное подтверждение), что Гудзенко лечился в медсанбате в селе Березичи, в семи километрах от Козельска. Потом его перевезли в госпиталь на станции Шилово в Рязанской области.

Журналист приводит также слова бригадного врача, лечившего красноармейца Гудзенко: «Он говорил: “Одно прошу, не старайтесь меня ободрить, от этого только хуже. Знаю, что ранения в живот обычно смертельны. У меня хватит силы умереть с сознанием выполненного долга перед партией и товарищами”. Это были слова настоящего зрелого бойца»^[44].

На этот раз предчувствие обмануло поэта. Рана зажила. И именно теперь, в холодные дни зимы и ранней весны 1942-го, в госпиталях им были написаны стихи, создавшие молодому бойцу славу выдающегося российского поэта: «Перед атакой», «Первая смерть», «Подрывник».

Месяца через два его выписали из госпиталя. В. Кардин вспоминает встречу после ранения Гудзенко: «В апреле мы столкнулись нос к носу в коридоре. Замерли, обнявшись. Он был тощ, бледен, в застиранной гимнастерке, перетянутой парусиновым ремнем…»

В. Кардин уточняет: «Нас разместили в пустующем новеньком дачном поселке возле Пушкино». И далее он описывает эпизод конца лета 1942-го, когда после посещения редакции «Комсомольской правды» вернувшийся из Москвы Сарик отвел его в рощу, «повалился на траву» и со слезами на глазах начал рассказывать о трагедии Сталинграда: «Немцы вот-вот прорвутся к Волге. Наш механизированный корпус перемалывают за пятнадцать минут»^[45].

Врачи признали Гудзенко негодным к строевой службе, и он был приписан к бригадной газете ОМСБОНа «Победа за нами». Красноармейская многотиражка начала выходить еще в дни обороны Москвы, 7 ноября 1941 года. Уже тогда Гудзенко предложили перейти из боевого подразделения в штат редакции, но он категорически отказался, хотя сразу же стал сотрудничать с газетой. Первые его военные стихи были опубликованы в декабре 1941-го. И только после ранения, в июне 1942-го, Гудзенко зачислили в штат редакции. С тех пор он регулярно печатался на страницах издания, несмотря на многочисленные длительные командировки.

Несколько месяцев он работал в освобожденном от немцев Сталинграде: там фактически с нуля шло восстановление города.

«В одном из подвалов (а в городе были только подвалы, с поверхности все было сметено), – писал Евгений Долматовский, – разместилась выездная редакция «Комсомольской правды». В каждом номере газеты-листовки были стихи, статьи, лозунги Семена. Он и спал тут же, на редакционном столе, подложив под голову комплект газет»^[46].

В 1943 году ОМСБОН переформировали, и Гудзенко перевели в газету 2-го Украинского фронта «Суворовский натиск». Он прошел Карпаты и Венгрию. Был награжден орденом Красной Звезды. А сразу после войны – и орденом Отечественной войны II степени.

Из наградного листа, датированного 12 мая 1945 года:

«Красноармеец – поэт Гудзенко С.П. принимал активное участие в освещении штурма Будапешта, находясь постоянно в штурмующих подразделениях, корреспондируя не только в газету “Суворовский натиск”, но и в центральную прессу. Талантливый поэт, чьи стихи пользуются исключительным успехом среди солдат и офицеров фронта, он выполнял любые задания редакции, писал очерки о героях фронта, зарисовки, организовывал военкоровский материал, создавал актив вокруг газеты.

Будучи сам солдатом – первое время участвовал в войне как десантник в тылу врага, дважды ранен, – хорошо знал жизнь солдата. Поэтому его стихи и очерки правдиво отражали жизнь людей переднего края, воспитывали в бойцах и офицерах любовь к Родине, ненависть к врагу, поднимали наступательный порыв.

Красноармеец Гудзенко С.П. достоин награждения орденом Отечественной войны II степени»^[47].

Солдатская дорога

Как следует из документов, красноармеец Левитанский воевал в частях ОМСБОНа на Калининском фронте до февраля 1942 года.

В книге «Солдатская дорога» (Иркутск, ОГИЗ, 1948) цикл «Передний край» открывается стихотворением «Начало», подписанным – Калининский фронт, 1942.

Речь в нем о безымянном бойце, оказавшемся в окружении и, пренебрегая опасностью, пробирающемся к своим.

 
…И он спешил к своим пробиться,
Взрывая за собой мосты.
Над ним несли чужие птицы —
На крыльях черные кресты.
А звуки взрывов были глухи —
За много верст ушли войска.
И вот уже бродили слухи,
Что немцем занята Москва…
 

Вероятно, это самое раннее из известных сегодня фронтовых стихотворений Левитанского. Скорее всего, в окончательной форме оно было написано позже, но при этом живо отражает впечатления тех дней 1942-го.

В. Кардин пишет, что весной 1942 года Левитанского, «видимо, откомандировали в редакцию многотиражки дивизии им. Дзержинского»^[48].Так оно и было. Согласно документам с февраля 1942-го – он «литературный работник» газеты «В бой за Родину» 2-ой Мотострелковой дивизии. В подчинение этому подразделению «особого назначения внутренних войск НКВД» в ту пору была придана ОМСБОН. А с июля 1942-го Левитанский начинает свой боевой путь на Северо-Западном фронте в составе 53-й армии (создана 1 мая 1942 года) в газете «Родина зовет». В составе войск фронта Левитанский принял участие в Демянской операции по окружению значительных сил врага.

В стихотворениях («Несколько верст до войны», «Братья», «Среди лесов и диких бездорожий»), подписанных – Северо-Западный фронт, 1942, – упоминаются топонимы Новгородской области Старое Гучево, деревня Вайно, озеро Ильмень, указывающие на события Демянского плацдарма. Пейзаж в них в основном зимний.

 
Мы пришли сюда совсем случайно:
Нас направил лейтенант,
             комвзвода —
На КП
   проверить провода…
В январе сорок второго года
Здесь погребена деревня Вайно, —
Так ее запомним навсегда.
Запах дыма,
        пепла едкий запах
Прямо в сердце каждому проник…
По снегам приильменским сыпучим
Шли солдаты русские на запад
Через лес,
   к Берлину
      напрямик.
 

Весна 1943-го выдалась холодной. «На январь похожая весна», – напишет поэт в одном из своих стихотворения той поры.

В самом начале 1943 года, после победного завершения Сталинградской битвы, в Красной армии радикально изменили военную форму и знаки воинского различия. Вместо демократичных гимнастерок и привычных «кубарей» воинам были выданы новые комплекты формы. Соответствующий Указ Президиума Верховного Совета СССР был подписан в январе 1943-го, а переход на новые знаки отличия в войсках, согласно приказу, следовало провести за полмесяца – с 1 по 15 февраля. Однако в некоторых боевых частях это произошло гораздо позже, только летом.

В стихотворении «Звезды» (Северо-западный фронт, 1943) Левитанский упоминает об обмене старой формы на новую и «кубарей» на погоны:

 
В маленькой землянке тишина.
Раздает погоны старшина.
Каждому сержанту и бойцу
Эта форма новая к лицу.
 
 
…Лейтенант снимает «кубари»,
Аккуратно прячет в вещмешок —
Все же с ними,
              что ни говори,
Много перехожено дорог!
 

В редакции газеты «Родина зовет», где в это время проходил службу Левитанский, замена формы происходила 14 февраля. Запись об этом сделал в своем дневнике Даниил Фибих, фронтовой журналист, впоследствии писатель, автор книги «Двужильная Россия: дневники и воспоминания» (2010).

15 февраля. Вчера вечером некоторые из товарищей получили, наконец, погоны. Произошло это буднично – просто Карлов (гл. редактор – Л.Г.) вызвал их к себе и вручил. Вообще, переход армии к погонам смазан. На три четверти эта реформа теряет свой смысл и значение. Разумнее было бы приурочить это к 1 Мая, к выдаче нового летнего обмундирования или хотя бы к 25-летней годовщине Красной армии. Ненужная суетливость и спешка. Губарев и Эпштейн целый вечер мучились пришивкой погонов к гимнастеркам. А надев их – сразу превратились в деникинцев^[49].

В феврале-марте 1943 года Д. Фибих ярко описывает труд военного журналиста в период наступления Красной армии на Демянском плацдарме в эти месяцы. Это помогает наглядно представить и фронтовые будни Юрия Левитанского, боевого товарища Даниила Фибиха.

16 февраля. Вчера началось наступление нашей армии.

17 февраля. Завтра еду на передовые… Километров полтораста придется сделать. Говорят, туда все время идут машины. Жизнь в лесу, в шалашах. Наше наступление развивается. Продвинувшись на 15 км, заняли всего 9 населенных пунктов. Линия обороны прорвана. Если дальше так пойдет, скоро, чего доброго, покончим с демянским гнойником. А там Старая Русса, Псков, Новгород и выход в Прибалтику.

Питался я эти дни кое-как. Две ночи я провел в шалаше, где жили бойцы комендантского взвода. Спал на снегу, у костра. Ничего, спать можно, только ноги стынут, даже в валенках! Во время сна сжег рукавицу, которой прикрывал от жара лицо.

Нет ничего труднее в работе армейского журналиста, как добывать материал во время наступления. Все движется, все ежечасно меняет свои места. Люди, с которыми нужно побеседовать, находятся под огнем, ведут бой. Если ты даже и доберешься до них, тебя попросту «обложат» и будут правы: не путайся под ногами, когда идет тяжелая, трудная, кровавая работа.

4 марта. Стояла оттепель, пахло весной. Сильный, совсем мартовский ветер. На дорогах выступила вода. Я делал по 10–15, если не больше, километров в день, шлепая в валенках по лужам. Навсегда останется у меня это ощущение ходьбы в отяжелевших, насквозь мокрых валенках^[50].

В дневниковой записи от 28 марта Д. Фибих перечисляет всех членов редакции газеты «Родина зовет» и их шутливые прозвища: Левитанского, как самого младшего, товарищи звали «Малец». Это прозвище Юрий Давидович упоминал и в своих интервью 90-х годов.

К тому же периоду относятся и другие заметки Даниила Фибиха.

Юный Левитанский, с молодыми усиками над верхней губой, с упавшим на лоб небрежным темно-русым завитком, похожий несколько на Лермонтова, был занят своими стихами и ходил всегда с вдохновенно-сосредоточенным видом…

…Прибежал юный наш поэт Левитанский, со слезами на глазах стал рассказывать, что в Ташкенте (на самом деле во Фрунзе – Л.Г.) пухнут с голода его старики, и клялся, если умрет мать – застрелить Карлова. Поведение редактора действительно возмутительное. Левитанский работает у нас восьмой месяц, в звании красноармейца, только на днях получил звание лейтенанта, но денег ему до сих пор не выплачивают. Мальчик совершенно лишен возможности помочь своим родителям хотя бы деньгами. Как поэт он подает надежды. Умный, острый, развитой, талантливый, хороший паренек…^[51]

Продолжая свои записи, Д. Фибих рассказывает о литературном концерте с участием Левитанского, устроенном при передислокации армии прямо в поезде:

9 апреля. Еще Тульская область, но вокруг уже лежат чисто украинские степи.

Вчера устроили литературное выступление. Бойцов из других вагонов построили, повели. Одна из теплушек была превращена в эстраду, на которой мы выступали. Слушатели собрались перед вагоном – стоя, сидя. Выступали Левитанский со стихами, я, Пантелеев, Эпштейн и Москвитин, читавший главу из своей сатирической повести, Весеньев – с отрывком из своего научно-фантастического романа^[52].

Воспоминания Даниила Фибиха с упоминанием Левитанского охватывают период с конца зимы 1942 до весны 1943 года. Последняя запись дневника датирована 31 мая. 1 июня Д. Фибих был арестован и осужден на десять лет лишения свободы. Реабилитирован в 1959 году.

Эти месяцы военного времени нашли также отражение и в книге молодого поэта «Солдатская дорога». В стихотворении «В последний час…» (Северо-Западный фронт, 1943) Левитанский прямо говорит о Демянской операции и своих чувствах, связанных с теми нелегкими днями фронтовой жизни.

Следующее стихотворение в сборнике – «Дети России» – подписано: Степной фронт, 1943. Речь идет о событиях апреля. Поэт фиксирует свои «дорожные» впечатления: «Мы ехали десять суток // В теплушках, прошитых светом…»

Д. Фибих пишет, что передислокация, то есть дорога на новое место службы, длилась 22 дня. У Левитанского действие происходит «на разбитом бомбой вокзале» – стало быть, еще в дороге.

В апреле 1943 года 53-я армия была придана Степному военному округу, переименованному в Степной фронт в июле. По документам служба Левитанского на Степном фронте проходила с апреля по июнь 1943-го.

В составе 53-й армии Левитанский принимал участие в Курской битве.

К середине июля 1943-го армия заняла рубеж северо-восточнее Белгорода и перешла в наступление в составе Степного фронта. Об этом Левитанский пишет в стихотворении «Украинский шлях», упоминая города Белгород и Харьков. События происходят летом. Стихотворение подписано: II Украинский, 1943. Вероятно, написано оно осенью: во II Украинский Степной фронт на юго-западном направлении был переименован в октябре 1943-го.

Младший лейтенант Левитанский, литсотрудник армейской газеты «Родина зовет», 8 августа 1943 года представлен к медали «За боевые заслуги». В Наградном листе упомянуты стихотворения, посвященные освобождению Орла («Москва салютует») и Харькова («Мы идем, Украина»).

В начале октября 1943 года 53-я армия пробилась к Днепру. Левитанский пишет:

 
…Нас дикой жаждой мучила жара
И гимнастерки солью покрывала.
Мы шли весь день сегодня,
                 без привала,
Чтоб вечером напиться из Днепра.
 

(Дорога к Днепру, II Украинский, 1943)

В октябре 53-я армия форсировала Днепр и вышла на его правый берег. Этому событию Левитанский посвятил два стихотворения – «Правый берег» (II Украинский, 1943) и «Отгремели бои…» (II Украинский, 1944). Во втором поэт фиксирует: «Снова мирная осень // стоит у Днепра на причале». Речь идет об осени 1943-го, когда вот-вот должны начаться бои на правом берегу.

Весной 1944 года 53-я армия с боями вышла к Днестру, форсировала его, а летом подошла к границе с Румынией.

Стихотворение «Граница» (II Украинский, 1944) – в сущности, горькое воспоминание об июле 1941-го:

 
Я хочу, чтоб навек сохранила память
Каждый посвист пули,
Каждый крик, зажатый плотно губами
В том страшном июле,
Чтоб друзей имена шелестели, как знамя,
В годах не померкли.
Слышишь, нынче встают они рядом с нами
В строй на поверке…
 

3 мая 1944 года младший лейтенант Юрий Левитанский, инструктор-организатор газеты «Родина зовет», представлен к ордену Красной Звезды. В Наградном листе отмечено: «прошел с 53-й армией весь путь ее победоносного наступления», «много раз бывал на переднем крае», упомянуто несколько стихотворений и сатирических материалов, опубликованных в военной прессе.

31 августа 1944-го 53-я армия вступила в Бухарест. Об этом – в стихотворении «Флаг»:

 
Незнакомые кварталы,
Двери лавок и гостиниц.
Мимо них идет усталый,
Запыленный пехотинец.
. . . . . . . . .
 

(Румыния, 1944)

Бухарест был первым иностранным городом, где побывал поэт. Румыны встречали советские войска как освободителей. При въезде в город их приветствовал король Михай, королева-мать Елена, министры нового правительства. После победоносного антигитлеровского восстания Бухарест оживал, жизнь медленно входила в привычную колею. Юрию Левитанскому и его другу капитану Борису Эпштейну^[53] предоставили отпуск на две недели, который, судя по воспоминаниям поэта, они «провели довольно весело». Время пролетело незаметно, оставив надолго приятные воспоминания о послевоенной европейской жизни.

 
Пропыленные клены и вязы.
       Виноградные лозы в росе.
Батальоны врываются в Яссы
       и выходят опять на шоссе.
Здесь история рядом творится.
     И, входя в неизбежную роль,
нас державные чествуют лица
     и приветствует юный король.
Сквозь цветы и слова величальные
        мы идем, сапогами пыля,
и стоят генералы печальные
        за спиной своего короля.
Астры падают справа и слева,
        и, холодные хмуря черты,
напряженно глядит королева
          на багровые эти цветы.
 

(Румынские цветы. Из старой тетради, 1944: Земное небо, 1959)

Между тем, армия шла на запад… В конце сентября 1944 года 53-я армия, действуя в направлении главного удара фронта, вышла на венгерско-румынскую границу, прорвала оборону противника, дошла до реки Тиса в районе города Польгара и, форсировав реку, продолжала наступление на Будапешт. Польгар был взят в ноябре.

(Интересный факт. В путевых заметках Юрия Левитанского «Моя вторая Европа», в записи от 25 июня (1994), порт Гамбург, – он отмечает: «В Венгрии, в 1944 году – пластинка – “однозвучно гремит, звенит колокольчик”»^[54]. Через полвека припомнил… Вот вам – «я все забыл»!)

О пребывании Левитанского в Будапеште наглядно свидетельствует фотография группы офицеров, хранящаяся в РГАЛИ, с пометкой «Венгрия. Март 1945 г.» На ней запечатлены Юрий Левитанский и Семен Гудзенко в компании фронтовых журналистов. Фотографию Гудзенко послал матери, написав на оборотной стороне: «Ребята из газеты “Родина зовет”».

Об этом памятном эпизоде своей солдатской дороги Левитанский рассказал в одном из интервью 90-х годов: «А это – Будапешт, мы с моим однокурсником и другом, однополчанином Семеном Гудзенко. […] Где-то год 45-й. Он тогда уже был собкором. Приехал по заданию “Комсомольской правды”. А я еще воевал. Отыскал меня, отпросил у командира. Неделю мы провели в Будапеште»^[55].

«Очная» дружба Левитанского и Гудзенко – цепь запоминающихся событий в биографиях обоих поэтов, – яркая, но короткая. Впрочем, на войне, на фронте год идет не за два, как принято думать, а за десять, а то и за всю жизнь. Опять пришло время расставаться. Левитанский окончил войну в Праге. Гудзенко, корреспондент газеты «Суворовский натиск», встретил Победу в Будапеште.

В стихотворении «Чужой город» (Венгрия, 1944) Левитанский отметил: «Полки давно ушли за Грон».

В конце марта 1945-го 53-я армия форсировала Грон и в апреле вошла в Чехословакию, к концу месяца освободив Брно.

В книге «Солдатская дорога» помещены два стихотворения, подписанных – Германия, 1945, в которых упоминаются бои на реке Шпрее. Но эта территория, как известно, относилась к «зоне ответственности» 1-го Украинского фронта, а не 2-го, к которому был приписан Левитанский. Из чего можно сделать вывод, что, вероятно, поэт побывал в Германии в командировке с редакционным заданием, скорее всего, в апреле 1945-го.

Последней боевой операцией 53-й армии в Европе стала Пражская наступательная в конце апреля – начале мая 1945-го. Освобождению Праги Левитанский посвятил стихотворение «Мир» (Чехословакия, 1945).

 
И мир настал.
         Оглохшие от боя,
Мы наслаждались первой тишиной.
Навстречу нам без всякого конвоя
Шли пленные весь день по мостовой.
Так тихо стало,
           будто вовсе не был
Ночных сирен протяжный длинный вой,
И только всюду утреннее небо
Сверкало бесконечной синевой…
 

Вот это безмолвное многочасовое движение по дороге на восток пленных немцев произвело на молодого поэта такое огромное впечатление, что и полвека спустя он не раз вспоминал о «бесконечных колонах капитулировавших немцев, без охраны шагающих “в плен” согласно указателям по обеим сторонам дороги»^[56].

И еще в разговорах о победных днях перед ним всякий раз вставало ощущение вечности: «майская сирень Братиславы и Праги», а «над бесконечной чредою лиц и пейзажей на тех бесконечных дорогах парила, как венец и вершина, та весна 45-го – солнце, и вся жизнь впереди!»^[57]

* * *

С детства мы знаем, что в годы войны обычны долгие расставания, как правило, трагические, но случались и встречи, неожиданные и радостные. Кардин и Гудзенко встретились осенью 1945 года, после Победы, «в штабе бригады, напротив Курского вокзала». В. Кардин вспоминает: «Обнялись, как в тот год, когда он вернулся из госпиталя. Сарик водил меня по кабинетам, с кем-то знакомил, показывал на мои нашивки за ранения, на капитанские звездочки. […] Отвел в закуток. Прочитал “На снегу белизны госпитальной…” Потом, отвечая мне: Юра на Дальнем Востоке, воевал с японцами. Заделался лейтенантом… Ему на роду написано быть поэтом. Мое дело – тебя предупредить. Я среди нас троих младший – так и хожу в ефрейторах»^[58].

После войны Гудзенко много ездит по стране, но его репортажи часто полны обычной риторики, пафосом построения новой жизни. В поездках он выступает перед людьми, читает свои военные стихи, которые производят завораживающее впечатление на слушателей.

Очевидец вспоминает: «Все, кто слышал, как читает Гудзенко, никогда уже не могли забыть своего впечатления. У Семена было огромное обаяние и врожденный артистизм. Высокий, красивый, зеленоглазый, с голосом “зычным, как у запорожского казака”, он никого не играл, был только самим собой, но как раз эта невероятная свобода поражала более всего. […] Слова идут с такой расстановкой, с такими жаркими, глубокими паузами, будто это медленно поднимают на борт сверкающую на солнце тяжелую якорную цепь. Почему Гудзенко читал стихи именно так, как он читал? Наверное, Семен бы и сам этого не объяснил. Но что ясно было ему и что понятно нам: он был голосом убитых»^[59].

…Сегодня в это почти невозможно поверить, но в конце 1940-х годов Гудзенко был обвинен в «космополитизме». Его упрекали в переоценке военного прошлого, что приводит, мол, к «дегероизации» послевоенного мирного строительства. Он отвечал «в запале». Но ситуация неожиданно изменилась. Его поэма «Дальний гарнизон» (1950) была выдвинута на Сталинскую премию. Правда, потом его имя было вычеркнуто из списка соискателей. По мнению некоторых критиков, эта поэма до сих пор считается «одним из лучших поэтических произведений о военной службе в мирное время».

В эти годы Гудзенко женился на Ларисе Жадовой, дочери известного советского военачальника. В 1951-м, когда у них родилась дочь Екатерина, поэт был уже болен и с трудом зарабатывал журналистской работой. После смерти Гудзенко Лариса стала женой Константина Симонова. Незаурядная личность, замечательный искусствовед, она много сделала для продвижения живописи русского авангарда, что в 60-е годы не было делом само собой разумеющимся.

Гудзенко перенес несколько операций, но спасти его не удалось. Он умер на больничной койке в феврале 1953-го, через три недели ему исполнился бы 31 год.

 
Мы не от старости умрем, —
от старых ран умрем.
Так разливай по кружкам ром,
трофейный рыжий ром! —
 

пророчески написал Гудзенко в 1946-м.

В конце 1945-го капитана Кардина направляют в Прикарпатский военный округ на необъявленную войну с Украинской повстанческой армией. В Москву был вызван в 1947-м и направлен на учебу в Военно-политическую академию. Окончил с отличием в 1951-м, после чего еще два года служил на Дальнем Востоке, «в гарнизоне в сопках с видом на корейскую границу». Летом 1952-го, приехав в отпуск в Москву, узнал, что Гудзенко лежит в Институте нейрохирургии им. Бурденко и готовится ко второй операции по удалению опухоли мозга. Тяжелое состояние больного помешало встрече.

«Сереньким февральским днем пятьдесят третьего в «гарнизон среди сопок» доставили “Комсомольскую правду” с некрологом…»^[60], – напишет В. Кардин. Бывший заместитель командира отряда десантников-подрывников был уволен в запас в 1953-м в звании подполковника.

«Юрий Левитанский помнил Сарика и не меньше меня любил его строки, – много лет спустя вспоминал В. Кардин. – Но искал себя в обновившемся поэтическом пространстве. Гудзенко откликался на боль и тревогу незамедлительно. Левитанский не тщился что-либо помнить, принимая забвение как должное и понимая его мнимость. “Я все забыл”, – произнесет он, чтобы подтвердить это и опровергнуть. […] Гудзенко стремился конкретизировать, мотивировать каждое движение – физическое и душевное. У Левитанского – недосказанность. Не прием, не придуманный ход, но отголосок давнего, еще “той зимы”, смятения, не улегшегося с годами»^[61].

Левитанский пережил Гудзенко на сорок три года и всю жизнь помнил о нем, особенно часто вспоминал в 90-е, когда страна готовилась отметить 50-летие Победы. Поэт с ужасом думал о живущих в нищете ветеранах на фоне замышлявшегося грандиозного народного празднества, все чаще, как заклинание, повторял имя своего давно ушедшего друга.

«…Вскоре после войны смерть настигла Семена Гудзенко, общепризнанного лидера, первым сказавшего частичку правды о той войне»^[62], – вспоминал он в одном из своих интервью 1995-го.

Помнил он о друге до последней минуты: и в июне 95-го, когда в Кремле на церемонии вручения Госпремии говорил горькие слова президенту Ельцину («мысль о том, что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согласия, – эта мысль для меня воистину невыносима»^[63]), и в последние часы жизни, 25 января 1996-го, в Московской мэрии, громко протестуя против чеченской войны.

Но его не услышали…