– О, а сам-то используешь слово «абсолют»! – Я использую, чтобы говорить с тобою на одном языке, понятным в первую очередь тебе. Вряд ли ты сможешь понять меня, если я заговорю на древнем санскрите. – Да, но смогу проводить аналогии с тем, что знаю… – Сможешь, сможешь, ты смышленый, но если я буду говорить быстро, ты меня не поймешь, и я растворюсь для тебя, став страницей учебника истории, или картиной, фотографией в поисковике, запахом пирожков на первом этаже университета, или еще чем-то напоминающим тебе… – А ты продвинутый! – Да, если я и стар, то не значит, что не знаю ваших новшеств, хоть и не пользуюсь ими, поскольку они мне ни к чему………………………
/На этих словах у меня за спиной заржал Николай Николаевич, когда увидел как Анатолич открывает банку сгущенки/……………………………………
– Как решается кто кем будет? Заранее? – Нет, не заранее. Но, какие-то эфирные основы заложены заранее, но решается все на более сложном уровне, который тебе, возможно, будет непонятен. Вас придумывают, и каждый из нас по-разному наделяет вас чем-то своим………………………….
– «Утоплю в жидийской крови!» – кричит Усатов, – «Заходят, как в сарай к себе домой».
– …этот тоже хитрожопый Одиссей! – высказался Николай Иваныч.
– Прочтите что-нибудь из последнего, – говорят журналистки, девочки видящие мир через розовые очки, и много еще чего… Неудачные, глупые словесные клише все это: «прочтите из нового». Но не стоит, не будем злиться, воспримем с улыбкой. Вот я воспринимаю. Еще когда просят «почитать что-нибудь». Я читаю всегда примерно одни и те же вещи в таком случае. По причине, что действительно люблю.
Стихи. Простецкое словцо. А смысл найден большой для меня по серьезу.
– До 11-ти времени, как до Китая… на четвереньках, – слышу сзади голос Анатолича… – он так мягко сказал, потому что вошла Галина Михайловна. Хотя, она (как у нас говорят о женщинах) не женщина – а мастер п.о.
Получил пизды от директора за политику, и пошел дальше читать про Французскую революцию.
– Пять лет расстрела! – Черняев вышел в коридор с этими словами.
– Меньше взвода не дадут, дальше фронта не отправят.
– Что делать?
– А ты смску пошли. ПНХ.
– А это как расшифровывается
(хохот)
– Пошел на хуй.
– Аааа…
– Ты же голодаешь, пухнешь от голода! – Усатов – курсанту. Тот не ходит в столовую на обеды и завтраки.
– Иди, ищи пятый угол и заблудись в двух соснах.
4.
– Проституцию по телевидению показывать не надо! – говорит Геннадий Саныч Бурденко. И говорит он это на полном серьезе. Он старый человек, с человеческими понятиями о плохом и хорошем. О нравственном и безнравственном. – Канал «Спорт» хочу смотреть! А проституцию – не хочу! Вот так, дорогой мой коллега!
Товарищ Усатов В.В. выдает следующее:
Во-первых, он не догадывается, что все, что он произносит, звучит смешно несколько, – возможно потому, что у него присутствует украинский акцент. А во-вторых, по жизни он, ну, по-простецки, скажем так, – человек в каких-то вещах недалекий, как выразился, не сдержавшись Анатолич – дремучий:
– Спасение утопающих – самих рук утопающих, – часто говорит он курсантам. А иногда выходит даже такая фраза: «Спасение рук утопающих – дело самих утопающих».
Стандартные фразы (присущие многим военным. Но Усатов – не военный):
– Закрой свой язык! – говорит курсанту товарищ Усатов. Или: «А теперь закрой рот и говори!»
Или что-то такое часто у него получается: «…А то я тебе покажу кордебалет! Тоже мне деятель искусств! Как там говорится – молилась ли ты…ли ты…ты ли…в общем не важно. И вообще пусть думают головой, а не задней промежностью! Да, очистим флот от мишуры!»
Черняев Владимир Анатолич, приходя каждое утро на работу вместо фразы «Здравствуйте!» или «Приветствую!» говорит: «Все грустно, паршиво и отвратительно!». И еще он часто повторяет: «Житие наше гние».
Курсант может услышать в свой адрес такое: «Ты что оброс как пудель Артемон?»
А вот еще случай: курсантам нужно было сдавать анализы, и мы всем преподавательским составом думали, как это быстрее и лучше обставить, так как времени давалось на это дело мало.
Мироничев: А если они не захотят все писать в эти баночки?
Я: А мы их заставим арбузы есть.
Черняев: (подыгрывая мне) – Да!
Леха Сенин: (совершенно серьезно, не поняв прикола) Да где ж мы на них столько арбузов напасемся?
У нас еще так говорят: – Это вы так считаете. А что по этому поводу говорят вожди мировой революции?
Еще у нас считают, что волгоградцы, ставшие москвичами – гадкая категория людей, а москвичи, ставшие волгоградцами – лучше, так как никогда не станут настоящими волгоградцами.
Подходил Николай Иванович, попросил расписаться за нерадивого капитана Реброва, кажется. Я и расписался. Что мне трудно что ли? Мне похуй до этой ведомости, по большому счету, и до этого капитана. Потом еще в какой-то бумажке про политику попросил, – я тоже расписался, – ему надо там для чего-то, для своей крохотной партии выживших из ума несчастных чудаков. Я опять согласился поставить подпись. Мне даже приятно человеку полезное дело сделать. Мы русские тем и хороши, – думаю, – нам не в падлу для товарища.
– Некоторые уже в пять лет «Бородино» читают, – сказала Наталья Сергеевна. Я подумал – а я в четыре года уже читал наизусть. Но промолчал об этом. Чтоб не выделяться и не выебываться. А то еще подумают, что я выебываюсь.
От книги приятно пахло. Еще как-то так пахло в детском саду и каком-то коридоре коммуналки.
Операция «Фаль Блау» может переводиться как «пьяное дело».
Черняев дал мне прочесть Александра Покровского. И вот что я для себя полезного вынес:
Если личный состав нечем занять, то лучше его строить и проверять наличие. Или маршировать. Так как маршировать лучше, чем разлагаться.
…А если ты вдруг приезжаешь, то выясняется, что ты уже никому не нужен, а нужен ты был именно в ту секунду, когда тебе давали телеграмму, а потом нашли какого-то другого дурня, и ты стал не нужен, но сообщить тебе об этом – рубля не нашлось.
Вся жизнь борьба. До обеда с голодом, после обеда – со сном.
Наши люди только и мечтают, чтоб кто-нибудь пришел, вдохновил и возглавил безобразие, а они уже, вдохновленные, все вокруг разнесут по кочкам.
Поговори с человеком – сделай ему приятное. Выслушай его.
На Востоке процесс превращения в мужчину гипертрофирован. Здесь подолгу живут семейными кланами где все решает глава семьи. Жизнь не инициирована: «папа сказал», «папа решил», «папа женил», «папа выбрал мужа». Эти люди взрослеют с так и не осуществленным личным выбором, поэтому здесь так навязчиво часты разговоры о мужском достоинстве: «киши сян» – «ты мужчина» – лучшая похвала, «сян киши доильсян» – «ты не мужчина» – худшее оскорбление, отсюда постоянные в себе поиски мужского начала, отсюда – высокая аттрактивность, и даже если этот вечный юноша кидается на нож, в подогретом состоянии, на глазах у товарищей, – происходит почти по-детски реализация мужского выбора, выбора неинтеллектуального, но витального.
Здесь у человека нет внутренней жизни, здесь мало кто читает книги, нет как бы внутреннего чтения и в силу этого – внутреннего языка, а значит, здесь никто не думает, в европейском смысле, нет мысли, а там где нет мысли есть много эмоций, непереводимых на язык слов, а физическое упрямство вполне сходит за душевную стойкость.
Культ женщины на Востоке тоже есть, это культ матери, но старой матери, – не жены. Молодые девочки, пришедшие в чужую семью, тут же становятся рабынями: их презирают, ими помыкают. Когда девочка-жена рожает, становится матерью, это не добавляет ей уважения: те, кто ее будут уважать, еще очень малы. Женщина становится культовым существом тогда, когда ее сыновья достигают совершеннолетия. К этому времени и отец начинает относиться к ней с почтением. В автобусах старые азербайджанки, вскакивают, чтобы уступить место старику. Это делается инстинктивно. Здесь живут инстинктами.
5.
Все люди, в общем своем порыве легли ночевать на станции, под землей. Кто-то укрывался пальто, плащом, одеяла взялись у кого-то. Все ждали поезд, который проходил на нижних путях, и эти пути было отчетливо видно, вагоны проходили внизу, не достигая станции верхней, с людьми, которые устали ждать поезд, и попеременно вглядывались в темный тоннель.
Несколько позже – события ускорились. Появились орудия: самоходки, пулеметы, люди в темно-зеленой форме. Курсант Игорь Катрецкий в расстегнутой рубахе, в опущенных по бокам руках – по гранате. Он скалится пьяной моряцкой улыбкой, и даже бросив гранаты в сторону противника дальше готов действовать голыми руками.
Окошко в бане с устатку напоминало поезд. За окошком был русский равнинный огород с огурцами и картошкой, большими листами виднелась на грядках капуста. Летом, уже в середине августа, средняя полоса России начинает выглядеть по-осеннему.
На окне в предбаннике очень много слепней и оводов, или как их там… Выглядят не то чтобы противно, но неприятно. Их можно давить тапочком.
Они хрустят. Дедушка и папа давят их пальцами. А дядя вообще их не замечает.
В ту эпоху пели всякие скучные группы, часто шли дожди, было даже не интересно, что ли.
…Еще она снилась в добрых красках. Отчетливо виднелись ее белые трусы…
На всякий случай поднял голову – никого нет. Все вышли, никто не вошел. Можно писать дальше наедине с собой.
…Потом мы были на даче у меня, на дачном участке точнее. Десятого мая. Она сказала, что если мне очень хочется, то она готова прямо сейчас сделать, прямо тут, на траве, возле виноградника. Я сказал, что хочу. Она и сделала. Брызги попали ей на лицо и дальше – на траву; и так и остались блестеть…
Всюду, где мы были вместе, при каждом удобном моменте, я тянулся к ней, лез ей пальцами в джинсы, под платье, под юбку, под шорты. Она смеялась и гладила меня по лицу. Неоднократно признавалась, что любит все это не меньше меня, если не сказать, что больше. И готова всегда агрессивно отдавать себя этому занятию, в чем я неоднократно убеждался…
(Входит Анатолич, садится за стол и с руганью обрушивается на курсанта):
– Змей траншейный! Что ж ты отмечаться не идешь?
– Да, – поддерживает его вошедший Валерий Валентиныч, – с вас можно взять только анализы и мочу!
Сидя к ним спиной, я засмеялся.
6.
Я был дежурным в тот зимний день, когда впервые может, обратил на нее внимание.
Бойкая очень девица, – сразу подумал, – надо будет познакомиться.
Подумал, и собственно забыл, так как меня охватили утренние дела, к которым я еще не успел толком привыкнуть: я должен был провести утреннюю поверку, поставить на двери двух дежурных и одного наверх; сгонять за журналами по вахте, заполнить рапортички, всех поставить на питание, сосчитать личный состав.
Тем временем она иногда мелькала в коридорах. Я знал, конечно, что она учится на повара. Знал, что тусуется с нашими «морячками». Больше, пожалуй, ничего не знал. Знал, что пользуется у них некоторым авторитетом и популярностью.
После того, как «мой» дежурный из 89-ой группы дал звонок со второй пары, она появилась в холле. Я еще отметил для себя, что занятия ее как будто бы не касаются, – часто ходит себе в учебное время то по коридорам, то на улицу курить с подружками.
Она подошла к расписанию, сбоку сидел я с повязкой на руке и отвечал за внутренний и внешний распорядок нашего «штаба», – как называл я заведение, в котором работаю.
– Тебя как звать, красавица? – несколько намеренно насмешливо спросил я.
– Дина, – ответил девица. Немного так по-хамски ответила. В ее ответе читалась независимость. И в то же время я понял, что заинтересовал ее. Хотя бы как новый мужчина в этом учебном заведении.
А девки, – народ любопытный, – я это давно для себя отметил, – их медом не корми, дай проверить на прочность новый субъект мужского пола.
– Как учится тебе?
– А вам-то что?
– Ничего, – улыбнулся я. – Знакомлюсь. Меня Леонид зовут.
– А по отчеству?
– Можешь без отчества, Дин.
– Ну ладно, давай без отчества, – и она ушла.
Ее сразу же окружила «ближайшая свита» наших курсантов. Они пошли наверх. Опасная девушка, таких много в нашей стране. Девушка с района. Наверняка честная, прямолинейная, целеустремленная даже, – рассуждал я. Одевается по-спортивному. Низкого роста. Стройная.
Позже, я узнал, что она, то ли из неполной семьи, то ли вообще без семьи росла, что ей 20 – 21 год. Еще я, если правильно понял, у нее есть маленький совсем ребенок. Естественно воспитывает его одна. А с курсантом Кульпиным якобы встречается. Или не с ним, а – с каким-то другим. Или даже ни с кем из них не встречается. Или со всеми вместе. Откуда я все это знаю? Я не знаю. Этой противоречивой и неясной толком информацией со мной делились мои курсанты, когда я у них интересовался ею.
Мы стали здороваться и улыбаться друг другу каждое утро. Если за весь день мы пересекались больше одного-двух раз, и проходили мимо друг друга, то чуть ли не смеялись в полный голос – я думаю, мы единственные во всем заведении были, кто искренне радовался встречи такой вот друг с другом. Часто, я замечал, что проходя мимо меня с подружками, она начинала шептаться с ними и смотреть в мою сторону. Думаю, я ей понравился. Но я был в ее глазах «мастером группы по обучению» – такой вот статус, и она, поэтому конечно, немного стеснялась меня, хотя, безусловно, я был ей интересен среди всех этих ребят.
Я отметил, что такой яркий цвет глаз мне никогда не встречался, они у нее были черно-зелеными. Вела она себя довольно независимо, иногда несколько агрессивно. Но то, что она добрая девочка, я сразу заметил. У меня чутье есть такое, сам не знаю, откуда оно у меня.
Как-то она и еще одна девочка, ее подружка, пришли к Валентинычу записываться в секцию бокса, которую он вел после занятий. Вел для парней. Но девчонки потребовали, чтобы он тренировал и их. Я как раз сидел в комнате мастеров, поэтому спросили они у меня. Я сказал, что сейчас придет Валерий Валентиныч, – у него и узнаете.
Валентиныч поколебался немного, но дал согласие. И они стали ходить к нему на тренировки. Я присутствовал на одной из тренировок, девчонки парням отказывались уступать в напористости. Я это сразу заценил. Потом были внутриучилищные соревнования в конце марта. Девчонки тоже хотели выступать, но в последний момент передумали почему-то. Может, застеснялась Дина, так как я тоже был там (меня назначили хронометристом). Может, просто не захотела.
К апрелю я случайно узнал, что у нее полный разлад со своими «поклонниками» и «любовниками». Я еще подумал: «До хорошего с нашими курсантами не дойдешь. А до плохого – пожалуйста». У меня были основания так думать, так как наших курсантов часто стали последнее время сажать за решетку, за совершение ограблений и прочего. Один надолго сел за убийство.
У меня мелькало в голове – стать решительнее и увести ее из этой компании, да и вообще лишить ее этого круга общения?! Но как бы я это сделал, я не представлял. Не представляю и сейчас, впрочем. Помимо учебы, Дина работала в магазине, неподалеку, там же при нем была забегаловка, где бухали, – окружение совсем не утонченное. Ну, а после майских праздников я узнал от своих ребят курсантов страшную новость (мы как раз были в этот день «на объекте» и ставили забор в «тридцатке»). Мне сказали, что, не выдержав жизненных своих перипетий, Дина повесилась. Дома. Что похоронили вот на днях.
Это я может, виноват, – я вовремя не вмешался в тот момент, когда наши пути c тобой случайно едва-едва пересеклись?
7.
В девять – в начале десятого я захожу в «служебный» выход. У нас постоянно путают вход с выходом, потому что никто не знает, как его называть правильно: все-таки служебный «вход» или все-таки служебный «выход», и поэтому – говорят, как придется…
Все в отпусках. На месте лишь я и Артем. Сейчас я пройду быстрым шагом к своему столу (он стоит первый в нашей комнате № 3) поставлю на правый край первого стола свой темно-синий портфельчик, и пойду здороваться с Артемом. Артем будет с постоянного перепоя, с багровым расплывшимся лицом. У нас так каждый день. Уже целый месяц изо дня в день. Он сидит в конце комнаты грузный и невеселый.
– Этааа самое, Леонид, давай кирнем? – какое-то старое словечко «кирнем», – отмечаю для себя давно, – так Довлатов еще писал…
Я не отвечаю прямо на этот вопрос. А уклончиво говорю, вздыхая:
– Давай, схожу…
Я пойду, так как ему не дойти с его весом далеко за сотню и его состоянием.
– Только, эта…Леонид, у меня денег почти нет… Вот могу дать что есть. – И он дает мне «что есть».
– Если что, я за документами отошел.
– Не вопрос.
Я беру свой портфель, иду на остановку и покупаю «Сталинградскую» водку за 156 рублей и сок. Прячу ее внутрь портфельчика и довольно быстро возвращаюсь. Достаю из ящика стола ему пластиковый стакан и пластмассовую стопку – остались с моего дня рождения. Наливаю. Он выпивает, и прячет себе в стол. (Однажды его вырвало прямо на пол, а абитуриент убирал). Я выпиваю сока, так как не пью с утра. Бутылку перекладываю в пустующий стол Николая Иваныча (он уволился недавно). Теперь Артем будет весь день нырять в этот стол. Надо отдать ему должное, пить он умеет незаметно и тактично, и даже когда его вызывает начальство, он не палится.
«Север! – говорит Артем. – Семь лет на севере научили меня».
Я тут же хитро замечаю: «Пить научили?» – «Да, – расплывается в улыбке, – кидаешь снег в кружку со спиртом, – и можно пить».
Пришел увольняться Леха. В понедельник. Ему долго не подписывали, но потом подписали. У нас этот месяц щедр на увольнения. С Лехой мы недавно отмечали мой день рождения, усевшись в спортзале вдвоем. Я притащил целую спортивную сумку всякого закусона и водки.
Артем выпил бутылку к часу дня.
Еще приехало «госимущество» в этот день, и зам пошел показывать наши помещения «госимуществу». Потом они уехали: и зам и «госимущество». Собрались и мы с Артемом. Я – налегке со своим портфельчиком, – он – тучно и покачиваясь. И так каждый день у нас. Весь июль.
8.
Нам сказали, что дело пустяковое.
То есть, когда нас вызвали жарким утром в кабинет: меня, Леху и Валентиныча, то сказали, что дел – всего ничего: «остатки» старого забора снять, распилить, выкорчевать, и поставить на новое место, загородив путь от уже стоящего забора до здания. «Пустяковое дело» – так и повторили при разговоре несколько раз. Еще сказали, что нужно получать аккредитацию, а без целого забора нельзя, а его нет. Надо чтоб был. И пофиг, что мы педагогами числимся и являемся, а не бригадой рабочих.
Работали мы в итоге недели три. Зато, нас никто не дергал, не мешал нам. Это был плюс. Разве сказали, что управиться мы должны быстро, – чуть ли не за три-четыре дня. Мы, конечно, не поверили, посмотрев; но приступить – приступили.
В помощь себе я взял из своей группы троих – Игоря, Санька и Диму, кажется. Они не могли никак получить дипломы, и поэтому деваться им было некуда. Раз надо работать, то будут. Они охотно взялись, или, по крайней мере, сделали вид, что охотно. Они оказались хорошими простыми такими парнями, и я не зря на них решил положиться.
В свою очередь и Валентиныч взял трех «бойцов». Одного русского и двух казахов, родом кои оказались из-под Палласовки. Мне это понравилось, и я остался всеми помощниками, доволен.
Леха никого не взял, так как его группа выпустилась вся, или ему было просто некого взять. Не помню.
Секции забора мы осматривали раза три. Первый – когда нас возил наш водитель на «ГАЗеле», и два, уже, будучи на месте.
– Ни хуя себе, – на три дня, – сказал Леха, – тут бы за полмесяца управиться. И действительно, забор выглядел внушительно. Каждую отпиленную «болгаркой» секцию потом, мы несли вшестером. А пока ходили и смотрели. Думали, как будем пилить, носить и ставить.
Чуть позже приехал замполит. Побегал возле нас, покружился возле забора, – с понтом, – осмотрел, подбодрил нас совершенно ненужными глупыми словечками, сказал, что «справитесь», и с легкой душой укатил.
Мы остались стоять и разглядывать весь этот стоячий металлолом.
Утро у нас начиналось с того, что мы с Лехой приезжали к девяти-десяти. Валентиныча обычно не было. Он сначала ехал на основное место, в наш «центр», ждал там двенадцати часов, чтоб пообедать, и уже потом ехал к нам. Сначала мы молчали. Позже – высказали. Валентиныча было не пробить. Одним словом – хохол. И не пьющий, не курящий. Лучше б пил.
В ответ Валентиныч кричал, что у него дела, и что ему надо выписывать дипломы и все в таком духе. Мы говорили, что дипломы должны были быть давно выписаны, и что все это по сути отмазы. Валентиныча было не переубедить, и он тупо стоял на своем.
В целом же вся эта перебранка носила скорее не серьезный характер, поэтому мы в очередной раз ржали над поведением Валентиныча, и приступали к работе.
Нам приходилось его всякий раз ждать только лишь из-за того, что он умел варить, имел навыки сварщика. Мы же, могли только пилить, носить, таскать, замешивать, короче «разнорабочить».
Также, около десяти часов появлялись неспешно наши бойцы. Мы все переодевались в одной из аудиторий на первом этаже, и шли к забору.
Меня даже ностальгия, помню, какая-то глупая одолевала по всему этому строительству, – недаром же я трижды работал строителем. Это того стоило, может, – рассуждаю теперь. И предстоит ли еще? Возможно, предстоит.
Насчет отсутствия вредных привычек у Валентиныча – я переборщил, сказав, что не пьет. Очень даже пьет. Но! Исключительно за Ваш счет. От себя добавит сто рублей – и баста. Однако при всем этом Валентиныч всегда быстро пьянеет. А так, мужик он нормальный, добрый, незлобивый, сговорчивый, всегда готов пойти навстречу.
Начали мы с выкорчевывания кустов и рядом стоящих деревьев. Этим мы заняли наших бойцов. Делали они вполне все быстро. Мы с Лехой стали размечать секции забора, ставить надпилы; когда пространство вокруг освобождалось от растительности, и корни деревьев не цеплялись за секции, мы начинали пилить. Прутья у забора оказались цельными, и никак не полыми, это прибавило нам трудностей.
Пришел бывший директор, Николай Николаевич, и начал нас учить, как надо работать. Очень хотелось его послать, так как когда он подходил к нам, то качество нашей работы заметно ухудшалось. Не сказать, что он давал нам такие уж плохие советы, просто само его присутствие мешало.
Валентиныч в это время настраивал сварочный аппарат.
Первые секции забора мы отнесли на другой конец территории этого здания, и благополучно установили. Они же оказались и самыми тяжелыми.
Мы нашли трубы, примерно 12-го диаметра, вкопали их в землю, забетонировали. Получилось шикарно. Теперь к ним можно было крепить другие отрезки забора, что мы и продолжили делать.
21-го мая узнал от брата, что у него родилась дочка. Как сейчас помню: пилим мы забор, носимся туда-сюда, и приходит мне смс: «девочка!» – одно слово. Ну, тут все стало понятно. Я позвонил ему, поздравил, а вечером уже сидел с ним, и в окружении его друзей в кафе и бухал.
Потом, кстати, об этом случае написалось у меня стихотворение зимою этой. Само собой почти.
Это была замечательная вторая половина мая, как раньше, как когда-то. Часто шли дожди, и тут же выходило солнце, нас кусали комары, рос и цвел тутовник. Бойцы наши его жрали. Я давал им денег на пиво, чтобы стимулировать дополнительно их труд. Они бегали в ларек, приносили баклажки и сидели под деревьями пили. Мы им разрешали.
9.
Я бы мог написать про любую другую улицу, и любое другое место. Но я уже писал про другие вроде бы. Пусть не столь подробно. А может, и настала очередь написать вот о чем… Дело в том, что уже почти полтора года, идя на работу, я, естественным самым образом приезжаю на одно место, или правильнее, – в одно место. На Площадь Советскую. Затем иду по Баррикадной вниз.
Наш «красный» город пестрит советскими названиями побольше любого другого города России. Названия эти давным-давно утеряли свою «красность» и революционность, однако, сохранили при этом нехорошую черту всей этой «красности», – а именно облик людей, а вместе с ним и их жизненный стиль. Начну по порядку. Как смогу. Ибо, порядка в моем изложении я почти никогда не люблю, и признаю его, этот самый порядок не часто. Не часто я к нему прибегаю.
Такая же улица, как и миллион улиц. В сущности, не важно было бы о какой писать именно, – сказал я выше. Это так.
По всей ее длине тянется трамвайная линия, которая, несомненно, придает некоторую древность улице и этому месту. Линия поворачивает налево, если смотреть по направлению к Волге.
Улица напоминает старый Царицын, его часть, может. Здесь же, на Баррикадной находится ликероводочный завод. Вот названия его точного не знаю. В желтой когда-то стене завода проделано окошечко, из которого воняет. Здесь принимают бутылки. Каждое утро толкутся здесь люди очень сомнительной внешности. Я стараюсь быть лояльным к ним, когда иду мимо. Возможно, я также буду стоять с ними же когда-то. Не с ними, так с другими. Не исключено…
Место это воняет, как я уже сказал; асфальт сер и даже черен, особенно напротив этого окошечка – пункта приема. Сюда, на этот квадратик асфальта плюют, выливают оставшуюся пену, рыгают.
С опустившимися личностями любят сидеть рядом бродячие собаки. Дворовые, ничейные они мне очень нравятся, – у них умные и внимательные темные глазки. Возможно, из-за этих собак, я хорошо отношусь и к бродягам, стоящим или сидящим здесь же под деревьями. Собак обычно три: большая беспородная, отдаленно похожая на овчарку, ротвейлер крупных размеров, как выяснилось добрейшей души пес, случайно затесавшийся сюда (возможно, его бросили хозяева, или убежал, – на нем ошейник) и напоминающая лайку какая-то псина.
Прошлой зимой я купил им сосисок. Они их поглотали.
«Ротвейлерам полагается быть злыми. А ты добрый, – говорю я собаке, когда она жмется рядом, а я иду мимо».
Все три собаки боятся людей. Менее всего боится та, что похожа на овчарку. Гладиться они даются только людям, тусующимся у окошечка ликероводочного завода.
Я вспомнил, что я как-то ходил сюда заполнять резюме, хотел устроиться в охрану. Давно еще. Искал работу тогда, когда не было никакой работы. Хорошо, что не устроился. Я всегда радуюсь, когда не устраиваюсь.
Старые дома, полагаю даже, некоторые из них еще довоенные, – стоят и здесь. Я насчитал наверху улицы четыре таких дома и два дома – дореволюционной постройки. Внизу же, куда хожу я – дореволюционное здание одно – здание моей работы, построенное в 1903 году. Было здесь раньше некое «Собрание офицеров». Потом, здесь квартировали, во время войны, возможно, немцы. Поэтому осталось оно целым. Вокруг, однако же, выросло подобие нового мидл-класс райончика: высотки, дорогие машины, оборудованные детские баскетбольные площадки, и – рядом нищета, одинаковость и убогость пятиэтажек, волгоградских родимых «панелек».
Доля мистики здесь, конечно, присутствует, если разобраться; подумал я об этом относительно давно, а вот оформить это в настоящее содержание предложений смог какое-то время назад. И, не потому, что у меня много свободного времени появилось, а потому что пора об этом написать.
Мистичность вот в чем. В моих стихотворениях и некоторых других вещах фигурирует вода, а именно – река наша, и то, что мы имеем постоянно контакт с ней: ездим летом на пляж, смотрим на нее, когда гуляем. Зимой, бывает, выбираемся на лед, или просто идем вдруг гулять на какой-то затон в Красной Слободе.
У меня целый цикл есть вообще: «Прогулки по песку». Там, как минимум, в нескольких стихотворениях присутствует наша река.
А помните разговоры в университете на курсе «Социология»: человек должен часто менять свою сферу деятельности – работу, окружение, и т.д.? Я помню, сказано хорошо было. Правильно. Но, работа, если это не является любимым делом – убивает. Медленно деградируешь ты. В идеале – человеку бы хорошо вообще не работать, а скажем, заниматься тем, чем он хочет. Тут же скажут: а как он, человек, в таком случае будет себе добывать на поесть-попить? Как он будет вообще существовать? Я не знаю, сразу говорю. Не знаю. Нет у меня ответа на это. Может, весь труд должны взять на себя роботы и машины, и прочая там, техника, может еще кто-то или что-то. Но жить и мыслить экономическими выкладками – это не мое, собственно, как и вынужденная деятельность – работа.
Сложная все это задачка, конечно. На эту же тему ломал себе голову, очень уважаемый мною старик Прудон. «Собственность – это в любом случае кража, – говорил он, – и если у тебя что-то есть, то это только потому, что этого нет у меня».
Мне понравился, помню, спор в одной группе, посвященной панк-движению: «Кто где работает. И должен ли панк вообще работать?» Ответы были разными, но большинство сошлось на том, что панк в идеале должен сидеть на чьей-нибудь шее и нихуя не работать. Я согласен. И когда говорят: надо, надо. Я говорю в ответ – не надо, вот поэтому и тянет меня всегда на обочину жизни, некую, вот и стал я поэтом. А в поэзию я пришел из панка, и мой друг – поэт Иван Камон тоже пришел из панка. С этим у нас у всех все закономерно. Да так всегда было. Не мы ж, в конце концов, первые-то. Неустроенная личность нигилиста имеет свои корни в панке, поэзии, художественных течениях. В чем угодно, во всем, где есть зерно недовольства.
Утром на работе сижу у себя. За дверью, в коридоре слышу следующее. Зам по АХЧ отчитывает учащегося:
– Ты как джинсы одел, мне чуть плохо не стало! Я чуть было в обморок не упал!
На все остальные нарушения его он был готов закрыть глаза, – главное чтоб форму одежды соблюдал – ходил в брюках. У нас дресс-код. Старый, утопический, но дресс-код.
«Год назад, примерно в это же время, я сидел на вахте. Где-то в этих же числах, и думал о том, что было в это же время год назад.
Сейчас я сижу в своем кабинете. У меня есть Интернет, который вырубает бухгалтерия в пятом часу, есть кое-как соображающий ноутбук, стулья черные, советский древний сейф, втиснутый непонятно каким образом в шкаф, открывающийся без ключа, одним поворотом рукоятки, много чего есть. Только кому оно все надо? – напрашивается старый как мир вопрос. Скажите – мне надо. Нет, не угадали, мне не надо. Зачем мне столько рухляди. Половина всего, как положено, не работает. Вот люстра лежит в шкафу, так ее и списать нельзя. Тот же завхоз говорит, пусть, мол, лежит. А списывать – нет, не будем. Анекдот, одним словом. При чем, я персонаж этого анекдота. Стал им. Здесь почти все анекдот, и куча глупости имеется».
Вот, Валерий Валентиныч только что выдал на завтраке учащемуся: « Я тебе покажу Варфоломеевскую ночь! Как вечера на хуторе близ Диканьки, читал? Как там черт верхом ездил!»