Братание рабочих и солдат не выросло в октябре из открытого уличного столкновения, как в феврале, а предшествовало восстанию. Если большевики не призывали на этот раз ко всеобщей стачке, то не потому, что не имели к тому возможности, а потому, что не встречали надобности. Военно-революционный комитет уже до переворота чувствовал себя хозяином положения: знал каждую часть в гарнизоне, ее настроение, внутренние группировки; получал ежедневно донесения, не показные, а выражавшие то, что есть; мог в любое время в любой полк послать полномочного комиссара, самокатчика с приказом, мог вызвать к себе по телефону комитет части или дать наряд дежурной роте. Военно-революционный комитет занимал по отношению к войскам положение правительственного штаба, а не штаба заговорщиков.
Правда, командные высоты государства продолжали оставаться в руках правительства. Но материальная база была из-под них вырвана. Министерства и штабы возвышались над пустотой. Телефон и телеграф продолжали служить правительству, как и Государственный банк. Но военной силы, чтобы удержать эти учреждения в своих руках, у правительства уже не было. Зимний и Смольный как бы поменялись местами. Военно-революционный комитет ставил призрачное правительство в такое положение, при котором оно не могло ничего предпринять, не сломив гарнизон. Всякая же попытка Керенского ударить по войскам лишь ускоряла развязку.
Однако задача переворота все еще оставалась неразрешенной. Пружина и весь механизм часов были в руках Военно-революционного комитета. Но ему не хватало циферблата и стрелок. А без этих деталей часы не могут выполнять свое назначение. Без телеграфа, без телефона, без банка и штаба Военно-революционный комитет не мог управлять. Он располагал почти всеми реальными предпосылками и элементами власти, но не самой властью.
В феврале рабочие думали не о захвате банка и Зимнего дворца, а о том, чтобы сломить сопротивление армии. Они боролись не за отдельные командные высоты, а за душу солдата. Когда победа на этом поле была одержана, все остальные задачи разрешились сами собой: сдав свои гвардейские батальоны, монархия уже не пыталась защищать ни свои дворцы, ни свои штабы.
В октябре правительство Керенского, утеряв безвозвратно душу солдата, еще цеплялось за командные высоты. В его руках штабы, банки, телефоны составляли лишь фасад власти. Перейдя в руки советов, они должны были обеспечить обладание всей полнотой власти. Таково было положение накануне восстания: оно и определяло образ действий в последние 24 часа.
Демонстраций, уличных боев, баррикад, всего того, что входит в привычное понятие восстания, почти не было: революции незачем было разрешать уже разрешенную задачу. Захват правительственного аппарата можно было выполнить по плану, при помощи сравнительно немногочисленных вооруженных отрядов, направляемых из единого центра. Казармами, крепостью, складами, всеми теми заведениями, где действовали рабочие и солдаты, можно было овладеть их собственными внутренними силами. Но ни Зимнего дворца, ни предпарламента, ни штаба округа, ни министерства, ни юнкерских училищ нельзя было взять изнутри. Это относилось также к телефону, телеграфу, почте, Государственному банку: служащие этих учреждений, мало весомые в общей комбинации сил, господствовали, однако, в своих четырех стенах, которые к тому же усиленно окарауливались. В бюрократические вышки нужно было проникнуть извне. Политическое завладение заменялось здесь насильственным захватом. Но так как предшествовавшее вытеснение правительства из его военных баз сделало почти невозможным его сопротивление, то насильственный захват последних командных высот проходил по общему правилу без столкновений.
Правда, дело не обошлось все же без боев: Зимний дворец пришлось брать штурмом. Но именно тот факт, что сопротивление правительства свелось к защите дворца, ясно определяет место 25 октября в ходе борьбы. Зимний оказался последним редутом режима, политически разбитого в течение восьми месяцев существования и окончательно разоруженного в последние две недели.
Элементы заговора, понимая под этим план и централизованное руководство, занимали в Февральской революции ничтожное место. Это вытекало уже из слабости и разобщенности революционных групп под прессом царизма и войны. Тем большая задача ложилась на массы. Восставшие не были человеческой саранчой. У них был свой политический опыт, свои традиции, свои лозунги, свои безыменные вожди. Но если рассеянные в восстании элементы руководства оказались достаточны для низвержения монархии, то их далеко не хватило на то, чтобы доставить победителям плоды их собственной победы.
Спокойствие на октябрьских улицах, отсутствие толп и боев давали противникам повод говорить о заговоре ничтожного меньшинства, об авантюре кучки большевиков. Эта формула повторялась в ближайшие после восстания дни, месяцы, даже годы несчетное число раз. Очевидно, для того, чтобы исправить репутацию пролетарского переворота. Ярославский пишет о дне 25 октября: «Густые массы петроградского пролетариата по призыву Военно-революционного комитета стали под его знамена и залили улицы Петрограда». Официальный историк забывает объяснить, с какой целью Военно-революционный комитет призвал массы на улицы и что именно они там делали.
Из сочетания могущества и слабости Февральской революции выросла ее официальная идеализация, как общенациональной, в противовес Октябрьскому перевороту, как заговору. В действительности же большевики могли свести в последний момент борьбу за власть к «заговору» не потому, что были маленьким меньшинством, а, наоборот, потому, что имели за собою в рабочих кварталах и казармах подавляющее большинство, сплоченное, организованное, дисциплинированное.
Правильно понять Октябрьский переворот можно лишь в том случае, если не ограничивать поле своего зрения его заключительным звеном. В конце февраля шахматная партия восстания разыгрывалась с первого хода до последнего, т. е. до сдачи противника; в конце октября основная партия оставалась уже позади, и в день восстания приходилось разрешать довольно узкую задачу: мат в два хода. Период переворота необходимо поэтому считать с 9 октября, когда открылся конфликт по поводу гарнизона, или с 12-го, когда было постановлено создать Военно-революционный комитет. Обволакивающий маневр тянулся свыше двух недель. Наиболее решительная его часть длилась 5–6 дней, с момента возникновения Военно-революционного комитета. В течение всего этого периода действовали непосредственно сотни тысяч солдат и рабочих, оборонительно по форме, наступательно по существу. Заключительный этап, когда восставшие окончательно отбросили условности двоевластия с его сомнительной легальностью и оборонительной фразеологией, занял ровно сутки: с двух часов ночи на 25-е до двух часов ночи на 26-е. В течение этого срока Военно-революционный комитет открыто применял оружие для овладения городом и захвата правительства в плен: в операциях участвовало в общем столько сил, сколько их нужно было для разрешения ограниченной задачи, во всяком случае, вряд ли более 25–30 тысяч.
Итальянский писатель, который пишет книги не только о «Ночах евнухов», но и о высших проблемах государства, посетил в 1929 году советскую Москву, перепутал то немногое, что услышал из пятых уст, и на этом фундаменте построил книгу о «Технике государственного переворота». Фамилия этого писателя, Маляпарте, позволяет легко отличить его от другого специалиста по государственным переворотам, который носил имя Буонапарте.
В противовес «стратегии Ленина», которая связана с социальными и политическими условиями России 1917 года, «тактика Троцкого, – по словам Маляпарте, напротив, не связана с общими условиями страны». На соображения Ленина о политических предпосылках переворота автор заставляет Троцкого отвечать: «Ваша стратегия требует слишком многих благоприятных обстоятельств: инсуррекция не нуждается ни в чем. Она довлеет самой себе». Вряд ли мыслим абсурд, более довлеющий самому себе. Маляпарте много раз повторяет, что в октябре победила не стратегия Ленина, а тактика Троцкого. Эта тактика и сейчас угрожает спокойствию европейских государств. «Стратегия Ленина не составляет непосредственной опасности для правительств Европы. Актуальной и притом перманентной опасностью для них является тактика Троцкого». Еще конкретнее: «поставьте Пуанкаре на место Керенского, – и большевистский государственный переворот Октября 1917 года удастся так же хорошо». Тщетно стали бы мы допытываться, для чего вообще нужна стратегия Ленина, зависящая от исторических условий, если тактика Троцкого разрешает ту же задачу при всякой обстановке. Остается добавить, что замечательная книга вышла уже на нескольких языках. Государственные люди учатся по ней, очевидно, отражать государственные перевороты. Пожелаем им всякого успеха.
Критика чисто военных операций 25 октября до сих пор не произведена. То, что имеется по этому вопросу в советской литературе, носит не критический, а чисто апологетический характер. Рядом с писаниями эпигонства даже критика Суханова, несмотря на все противоречия, выгодно отличается внимательным отношением к фактам.
В оценке организации октябрьского переворота Суханов дал на протяжении года-двух два взгляда, как бы диаметрально противоположных. В томе, посвященном Февральской революции, он говорит: «Я опишу со временем, по личным воспоминаниям, по нотам разыгранный октябрьский переворот». Ярославский повторяет этот отзыв Суханова дословно. «Восстание в Петрограде, – говорит он, – было хорошо подготовлено и разыграно партией, как но нотам». Еще решительнее, пожалуй, выражается Клод Анэ, враждебный, но внимательный, хотя и не глубокий наблюдатель: "Государственный переворот 7 ноября позволяет только восторгаться. Ни одного прорыва, ни одной трещины, правительство опрокинуто, не успев крикнуть «уф». Наоборот, в томе, посвященном октябрьскому перевороту, Суханов рассказывает, как Смольный «потихоньку, ощупью, осторожно и беспорядочно» приступил к ликвидации Временного правительства.
Преувеличение есть и в первом отзыве и во втором. Но, под более широким углом зрения, можно признать, что обе оценки, как они ни противоположны, имеют опору в фактах. Планомерность Октябрьского переворота выросла, главным образом, из объективных отношений, из зрелости революции в целом, из места Петрограда в стране, из места правительства в Петрограде, из всей предшествующей работы партии, наконец, из правильной политики переворота. Но оставалась еще задача военной техники. Здесь частных промахов было немало, и, если связать их воедино, то можно создать впечатление работы вслепую.
Суханов несколько раз указывает на военную беззащитность самого Смольного в последние дни перед восстанием. Действительно, еще 23-го штаб революции был немногим лучше защищен, чем Зимний дворец. Военно-революционный комитет обеспечивал свою неприкосновенность прежде всего тем, что укреплял свои связи с гарнизоном и получал через него возможность следить за всеми военными движениями противника. Более серьезные меры военно-технического характера Комитет стал принимать приблизительно на сутки раньше правительства. Суханов выражает уверенность в том, что в течение 23-го и в ночь на 24-е правительство, прояви оно инициативу, могло бы захватить Комитет: «хороший отряд в пятьсот человек был совершенно достаточен, чтобы ликвидировать Смольный со всем его содержанием». Возможно. Но, во-первых, правительству необходимы были для этого решимость и отвага, т. е. качества, противоположные его природе. Во-вторых, требовался «хороший отряд в пятьсот человек». Где было взять его? Составить из офицеров? Мы видели их в конце августа, в качестве заговорщиков: разыскивать их приходилось в ночных учреждениях. Боевые дружины соглашателей распались. В юнкерских школах каждый острый вопрос порождал группировки. Еще хуже обстояло у казаков. Создавать отряд путем индивидуального отбора из разных частей значило десять раз выдать себя прежде, чем предприятие окажется доведено до конца.
Однако и наличность отряда еще не решала бы. Первый выстрел у Смольного отдался бы в рабочих районах и в казармах потрясающим отголоском. К угрожаемому центру революции во всякое время дня и ночи сбежались бы на помощь десятки тысяч вооруженных и полувооруженных людей. Наконец, и самый захват Военно-революционного комитета не спас бы правительство. За стенами Смольного оставался Ленин и связанные с ним ЦК и ПК. В Петропавловской крепости имелся второй штаб, на «Авроре» – третий, свои штабы – в районах. Массы не остались бы без руководства. А рабочие и солдаты, несмотря на медлительность, хотели победить во что бы то ни стало.
Несомненно все же, что дополнительные меры военной предосторожности можно и должно было принять на несколько дней ранее. Критика Суханова в этой части верна. Военный аппарат революции действует неуклюже, с промедлениями и упущениями, а общее руководство слишком склонно политикой подменять технику. Ленинского глаза в Смольном очень не хватало. Другие еще не подучились.
Прав Суханов и в том, что овладеть Зимним в ночь на 25-е или утром этого дня было бы несравненно легче, чем во вторую половину суток. Дворец, как и соседнее здание штаба, охранялся обычными нарядами юнкеров: внезапность нападения могла бы почти наверняка обеспечить успех. Утром Керенский беспрепятственно выехал в автомобиле: одно это свидетельствует, что серьезной разведки в отношении Зимнего вообще не велось. Здесь явная прореха!
Наблюдение за Временным правительством возложено было, – правда, слишком поздно: 24-го! – на Свердлова, при помощниках Лашевиче и Благонравове. Вряд ли Свердлов, и без того разрывавшийся на части, вообще занялся этим новым делом. Возможно даже, что самое решение, хоть и занесенное в протокол, было позабыто в горячке тех часов.
В Военно-революционном комитете, несмотря на все, переоценивали военные ресурсы правительства, в частности охрану Зимнего. Если непосредственные руководители осады даже и знали внутренние силы дворца, то они могли опасаться, что, по первой же тревоге, прибудут подкрепления: юнкера, казаки, ударники. План овладения Зимним разрабатывался в стиле большой операции: когда штатские и полуштатские приступают к разрешению чисто военной задачи, они всегда склонны к стратегическим мудрствованиям. Наряду с избыточным педантизмом они не могли не проявлять при этом и изрядной беспомощности.
Разнобой при взятии дворца объясняется, до некоторой степени, и личными свойствми главных руководителей. Подвойский, Антонов-Овсеенко, Чудновский – люди героического склада. Но, пожалуй, менее всего люди системы и дисциплины мысли. Подвойский, сильно зарвавшийся в июльские дни, стал гораздо осторожнее, даже скептичнее в отношении ближайших перспектив. Но в основном остался верен себе: лицом к лицу с любой практической задачей он органически стремится вырваться за рамки ее, расширить план, вовлечь всех и все, дать максимум там, где достаточно и минимума. На гиперболичности плана можно без труда найти отпечаток его духа. Антонов-Овсеенко, по характеру, – импульсивный оптимист, гораздо больше способный на импровизацию, чем на расчет. В качестве бывшего маленького офицера он обладал кое-какими военными сведениями. Во время большой войны, в качестве эмигранта, он вел в парижской газете «Наше слово» военный обзор и нередко проявлял стратегическую догадку. Его впечатлительный дилетантизм не мог создать противовеса чрезмерным взлетам Подвойского. Третий из военачальников, Чудновский, провел несколько месяцев на пассивном фронте, в качестве агитатора: этим исчерпывался его военный стаж. Тяготея к правому крылу, Чудновский, однако, первым ввязывался в бой и всегда искал такое место, где погорячее. Личная отвага и политическая смелость, как известно, не всегда находятся в равновесии. Через несколько дней после переворота Чудновский был ранен под Петроградом, в стычке с казаками Керенского, а несколько месяцев спустя убит на Украине. Ясно, что и говорливый, импульсивный Чудновский не мог возместить того, чего не хватало двум другим руководителям. Ни один из них не был склонен к деталям уже потому, что не был посвящен в секрет ремесла. Чувствуя свою слабость в вопросах разведки, связи, маневрирования, красные маршалы испытывали потребность навалиться на Зимний дворец таким превосходством сил, которое снимало бы самый вопрос о практическом руководстве: несоразмерная грандиозность плана почти равносильна его отсутствию. Сказанное вовсе не означает, что в составе Военно-революционного комитета или вокруг него можно было найти более умелых военных руководителей; во всяком случае, нельзя было найти более преданных и самоотверженных.
Борьба за Зимний начиналась с охвата всего района по широкой периферии. При неопытности командиров, перебоях связи, неумелости красногвардейских отрядов, вялости регулярных частей сложная операция развертывалась с чрезмерной медленностью. В те самые часы, когда красные отряды постепенно уплотняли кольцо и накопляли за собою резервы, к Зимнему проникали роты юнкеров, казачьи сотни, георгиевские кавалеры, женский батальон. Кулак сопротивления формировался одновременно с кольцом нападения. Можно сказать, что самая задача выросла из того слишком окольного способа, который был применен для ее разрешения. Между тем дерзкий налет ночью или смелый приступ днем вряд ли стоили бы больших жертв, чем затяжная операция. Моральный эффект артиллерии «Авроры» можно было, во всяком случае, проверить на 12 и даже на 24 часа раньше: крейсер в полной готовности стоял на Неве, и матросы совсем не жаловались на недостаток орудийного масла. Но руководители операции надеялись, что вопрос разрешится без боя, посылали парламентеров, ставили ультиматумы и не соблюдали сроков. Своевременно проверить артиллерию в Петропавловской крепости не догадались именно потому, что рассчитывали обойтись без ее помощи.
Неподготовленность военного руководства еще более явно обнаружилась в Москве, где соотношение сил считалось настолько благоприятным, что Ленин настойчиво рекомендовал даже начать с Москвы: «победа обеспечена и воевать некому». На самом деле именно в Москве восстание приняло характер затяжных боев, длившихся с перерывами восемь дней. «В этой жаркой работе, – пишет Муралов, один из главных руководителей московского восстания, – мы не всегда и не во всем были тверды и решительны. Имея подавляющее численное превосходство, раз в 10, мы затянули бои на целую неделю… вследствие малого умения управлять боевыми массами, недисциплинированности последних и полного незнания тактики уличного боя как со стороны начальников, так и со стороны солдат». Муралов имеет привычку называть вещи своими именами: недаром он сейчас находится в сибирской ссылке. Но, избегая сваливать ответственность с себя на других, Муралов переносит в данном случае на военное командование главную долю вины политического руководства, которое в Москве отличалось шаткостью и легко поддавалось влиянию соглашательских кругов. Не надо, однако, упускать из виду и то, что рабочие старой Москвы, текстильной, кожевенной, чрезвычайно отставали от петроградского пролетариата. В феврале Москве восставать не пришлось: низвержение монархии легло целиком на Петроград. В июле Москва опять оставалась спокойна. Это сказалось в октябре: рабочие и солдаты не имели опыта боев.
Техника восстания доделывает то, чего не сделала политика. Гигантский рост большевизма несомненно ослаблял внимание к военной стороне дела: страстные упреки Ленина были достаточно основательны. Военное руководство оказалось несравненно слабее политического. Да и может ли быть иначе? В течение ряда месяцев еще новая революционная власть будет проявлять край'нюю неумелость во всех тех случаях, когда необходимо прибегнуть к оружию.
И все же военные авторитеты правительственного лагеря давали в Петрограде весьма лестную оценку военному руководству переворота. «Восставшие поддерживают порядок и дисциплину, – сообщало по проводу военное министерство в ставку сейчас же после падения Зимнего, – случаев разгрома или погромов не было совсем, наоборот, патрули восставших задерживали шатающихся солдат… План восстания был несомненно заранее разработан и проводился неуклонно и стройно»… Не совсем «по нотам», как писали Суханов и Ярославский, но и не так уж «беспорядочно», как утверждал позже первый из двух авторов. К тому же и перед судом самой строгой критики успех венчает дело.