Культура нравов
Культурно торговать значит, в частности, не обманывать, т.-е. порвать с национальной торговой традицией: не обманешь – не продашь.
Ложь, обман – не личный только порок, а функции (действия) общественного порядка. Ложь есть средство борьбы и, следовательно, вытекает из противоречия интересов. Основные противоречия вытекают из классовых взаимоотношений. Правда, можно сказать, что обман старее классового общества. Уже животные «хитрят», обманывают в борьбе за существование. Немалую роль играл обман – военная хитрость – в жизни первобытных племен. Такой обман еще более или менее непосредственно вытекает из зоологической борьбы за существование. Но, с того времени как пошло «цивилизованное», т.-е. классовое общество, ложь страшно усложнилась, стала социальной функцией, преломилась по классовым линиям и тоже вошла в состав человеческой «культуры». Но это та часть культуры, которой социализм не примет. Отношения социалистического общества или коммунистического, т.-е. наиболее высокого его развития, будут насквозь прозрачны и не будут требовать таких вспомогательных средств, как обман, ложь, фальсификация, подлог, предательство и вероломство.
До этого, однако, еще далеко. В наших отношениях и нравах еще очень много лжи – и крепостнического и буржуазного происхождения. Высшим выражением крепостнической идеологии является религия. Взаимоотношения феодально-монархического общества основывались на глухой традиции и восходили к религиозному мифу. Миф есть мнимое, ложное истолкование естественных явлений и общественных учреждений в их связи. Однако не только обманываемые, т.-е. угнетенные массы, но и те, во имя которых обман производился – господствующие, – в большинстве своем верили в миф, добросовестно опирались на него. Объективно ложная идеология, сотканная из суеверий, не означает еще необходимо субъективной лживости. Только по мере усложнения общественных отношений, т.-е. по мере развития буржуазного порядка, с которым религиозный миф приходит во все возрастающее противоречие, религия становится источником все больших ухищрений и искусного обмана.
Развернутая буржуазная идеология рационалистична и направлена против мифологии. Радикальная буржуазия пыталась обойтись без религии и построить государство на разуме, а не на традиции. Выражением этого явилась демократия с ее принципами свободы, равенства и братства. Капиталистическая экономика создала, однако, чудовищное противоречие между повседневной действительностью и демократическими принципами. Для заполнения этого противоречия требуется ложь более высокой марки. Нигде так не лгут политически, как в буржуазных демократиях. Это уже не объективная «ложь» мифологии, а сознательно организованный обман народа при помощи комбинированных средств исключительной сложности. Техника лжи культивируется не менее, чем техника электричества. Наиболее лживая печать имеется у наиболее «развернутых» демократий, у Франции и Соединенных Штатов.
Но в то же время – это надо открыто признать! – во Франции торгуют добросовестнее, чем у нас и, во всяком случае, несравненно внимательнее к покупателю. Достигнув известного уровня благосостояния, буржуазия отказывается от мошеннических приемов первоначального накопления, – не из каких-либо абстрактных нравственных соображений, а из материальных: мелкий обман, подделка, рвачество вредят репутации предприятия и подрывают его завтрашний день. Принципы «честной» торговли, вытекающие из интересов самой торговли на известном уровне ее развития, входят в нравы, становятся «нравственными» правилами и контролируются общественным мнением. Правда, империалистская война и в эту область внесла колоссальные изменения, отбросив Европу далеко назад. Но послевоенные «стабилизационные» усилия капитализма преодолели наиболее злокачественные проявления торгового одичания. Во всяком случае, если взять нашу советскую торговлю в полном ее объеме, т.-е. от завода до потребителя отдаленной деревни, то придется сказать, что мы торгуем все еще неизмеримо менее культурно, чем передовые капиталистические страны. Вытекает это из бедности, из недостатка товаров, из экономической и культурной отсталости.
Режим пролетарской диктатуры непримиримо враждебен как объективно ложной мифологии средневековья, так и сознательной лживости капиталистической демократии. Революционный режим кровно заинтересован в том, чтобы обнажить общественные отношения, а не в том, чтобы их маскировать. Это значит, что он заинтересован в политической правдивости, в высказывании того, что есть. Но нельзя забывать, что режим революционной диктатуры есть переходной режим, а, следовательно, противоречивый. Наличие могущественных врагов вынуждает к военной хитрости, а хитрость неразрывна с ложью. Нужно только, чтобы хитрость в борьбе с врагами не вводила в заблуждение своих, т.-е. трудящиеся массы и их партию. Это – основное требование революционной политики, которое красной нитью проходит через всю работу Ленина.
Но если наши новые государственно-общественные формы создают возможность и необходимость высшей правдивости, какая до сих пор достигалась в отношениях между управляющими и управляемыми, то этого вовсе нельзя еще сказать про наши повседневные бытовые и житейские отношения, на которые экономическая и культурная отсталость и все вообще наследие прошлого продолжают давить огромной тяжестью. Мы живем много лучше, чем в 1920 году. Но недостаток необходимейших жизненных благ все еще накладывает и будет накладывать в течение ряда лет тяжкую печать на нашу жизнь и на наши нравы. Отсюда вытекают большие и малые противоречия, большие и малые диспропорции, связанная с противоречиями борьба и связанные с борьбой – хитрость, ложь, обман. Выход и здесь один: повышение техники, как производственной, так и торговой. Правильная ориентировка в этом направлении должна уже сама по себе содействовать улучшению «нравов». Взаимодействие повышающейся техники и нравов будет продвигать нас на пути к общественному строю цивилизованных кооператоров, т.-е. к социалистической культуре.
«Новый мир» кн. 1, январь 1927 г.
Л. Троцкий. О КУЛЬТУРЕ БУДУЩЕГО
(Из набросков)
За эти годы больше всего пострадала архитектура: старые здания постепенно разрушались вследствие недостатка ремонта, а новые не строились. Отсюда колоссальный жилищный кризис во всем мире. Возобновив работы после войны, люди направляют свои усилия, прежде всего, на наиболее неотложные предметы потребления и лишь затем на восстановление основного оборудования и домостроительства. В последнем-то счете разрушительная эпоха войн и революций даст могущественнейший толчок архитектуре – в том, примерно, смысле, в каком пожар 1812 года способствовал (действительно способствовал) украшению Москвы. В России для разрушения было меньше культурного материала, чем в других странах, разрушалось больше, чем в других странах, а строить нам неизмеримо труднее, чем другим странам.
Сейчас мы понемножку начинаем починять мостовые, восстановлять канализационные трубы, достраивать оставленные нам в наследство недостроенные дома – только начинаем. Строительство крупного масштаба приходится откладывать. Авторы гигантских проектов в духе Татлина поневоле получают дополнительную передышку на предмет новых размышлений, исправлений или радикального пересмотра. Не нужно себе, конечно, представлять дело так, будто мы собираемся в течение десятилетий штопать старые мостовые и дома. В этом процессе, как и во всех других, имеются периоды медлительной подготовки, накапливания и штопания, как и периоды быстрого подъема. Чуть-чуть обозначится избыток – за покрытием самых неотложных, самых острых жизненных потребностей – как советское государство поставит в порядок дня вопрос о гигантских сооружениях, в которых найдет свое монументальное воплощение дух нашей эпохи. Что Татлин в своем проекте отбросил национальные стили, аллегорическую скульптуру, подчинив весь замысел материалу и его конструктивному использованию, – в этом он безусловно прав; но такова архитектура мостов, крытых рынков и машин уже давно. Прав ли, однако, Татлин в том, что является его личной выдумкой: вращающийся стеклянный куб и проч., – это ему еще придется доказать. Худо это или хорошо, но обстоятельства предоставляют ему еще время на подбор аргументов.
Нет никакого сомнения, что в будущем – и чем дальше тем больше – такого рода монументальные сооружения: новая планировка городов-садов, планы образцовых домов, железные дороги и порты, – будут захватывать за живое широкие народные массы. По мере устранения политической борьбы, – а во внеклассовом обществе ее не будет, – освобожденные страсти будут направляться по руслу техники строительства, включая сюда и нынешнее искусство, которое, конечно, обобщится, возмужает, закалится и станет формой напряженно-совершенствующего жизнестроительства во всех областях. Муравьиное нагромождение городов, – по частичке, незаметно, из рода в род, – заменится титаническим построением городов-деревень по карте и с циркулем. Вокруг этого циркуля пойдут группировки за и против, своеобразные технико-строительные партии будущего, с агитацией, митингами, голосованием. В этой борьбе архитектура будет в такой же мере насыщаться дыханием массовых чувств и потребностей, в какой масса будет воспитывать себя пластически, т.-е. привыкать смотреть на мир, как на покорную глину для лепки все более совершенных жизненных форм.
О чем отдельные энтузиасты мечтают по части ритмизации человека, театрализации быта, хорошо и плотно укладывается в эту перспективу. Рационализировав, т.-е. пропитав сознанием и подчинив замыслу свой хозяйственный строй, человек примется рационализировать себя самого. Он поставит себе задачей внести в движение своих собственных органов при походке, при труде, при игре, наивысшую отчетливость, целесообразность, экономию энергии и, тем самым, красоту. Вместе с этим он захочет овладеть полубессознательными, а затем и бессознательными процессами в собственном организме: дыханием, кровообращением, пищеварением, а главное оплодотворением – и подчинить их контролю разума и воли. Человек сперва изгонял суеверие из области идеологии, заменяя религию наукой; затем изгнал бессознательное из политики, заменив монархию и сословную традицию демократией, рационалистическим парламентаризмом, а затем обнаженной, насквозь прозрачной советской диктатурой; наиболее тяжело засело бессознательное в экономике: оттуда человек вышибает слепую традицию, излишний автоматизм социалистической организацией хозяйства; наконец, наиболее глубоким, потаенным углом стихийного, подпочвенного, темного является биологическая природа самого человека. Сюда будут направлены величайшие усилия освобожденного человека. Род человеческий перестал ползать на карачках перед богом, скинул царей, опрокинул капитал, подчинив себе свои собственные производительные силы; захочет ли он ползать на брюхе перед темными законами наследственности, слепого полового отбора и проч.? Овладеть чувствами, понять инстинкты, сделать их прозрачными, протянуть провода воли в подспудное и подпольное и тем самым поднять человека на новую биологическую ступень, создать более высокий общественно-биологический тип, если угодно – сверхчеловека – вот какую задачу он себе поставит.
Повышаясь, человек производит чистку сверху вниз: сперва очищает небо от бога, затем основы государственности от царя, затем основы хозяйства от хаоса и конкуренции, затем свой внутренний мир от бессознательности и темноты. До каких пределов самоуправляемости доведет себя человек будущего, – это так же трудно предсказать, как и те высоты, до каких он доведет свою общественную технику: оба эти процесса будут совершаться параллельно. Общественное строительство и самовоспитание станут двумя сторонами одного и того же процесса. Искусство – словесное, театральное, изобразительное – даст этому процессу соответственную форму. Вернее сказать, та форма, в которую будет облекать себя процесс культурного строительства и самовоспитания коммунистического человека, впитает в себя, разовьет все жизненные элементы нынешних искусств. Человеческое тело станет гармоничнее, движения ритмичнее, голос музыкальнее, формы быта приобретут динамическую театральность.
Быт стал синонимом косности, особенно исконный крестьянски-дворянский быт, каратаевски-толстовский.[164] Мещански-окуровский быт[165] и того отвратительнее. Против оседлого быта и особенно мещанского напето, наговорено и набормотано было у нас в предреволюционную эпоху несчетное количество слов. Революция разрушила старый быт и не создала нового – и некогда ей создавать, ибо она двигается с бивуака на бивуак. Бытие революции обнажило основные жизненные явления: рождение, любовь, смерть в их биологической неприкрытости. Усложненные и утонченные губошлепы так испугались этой неприкрытости, что стали призывать кадило и другие священные инструменты старого быта. Даст революция новый быт? Как не дать – даст. Но этот быт, как и вся общественность, будет слагаться не слепо, как коралловые рифы, а строиться сознательно, проверяться мыслью, направляться, исправляться. Перестав быть стихийным, быт перестанет быть и застойным. По мере того как человек начнет воздвигать дворцы на вершине Монблана и на дне Атлантики, регулировать любовь, питание и воспитание, повышая средний человеческий тип до уровня Аристотеля,[166] Гете[167] и Маркса, он придаст своему быту не только яркость, богатство, напряженность, но и высшую динамичность. Едва отложившись, оболочка быта будет лопаться под напором новых технико-культурных изобретений и био-психических достижений.
1922 г. Архив.