В то далёкое лето. Повести, рассказы

– Нет, люблю, Анаит, потому и уезжаю, что люблю… – Он немного помолчал, потом добавил задумчиво: – Все было бы так легко, если б я тебя не любил… Если бы так было, я бы никуда и не уехал…

Горько и отчужденно прозвучали слова Карена. Анаит напряглась, рассматривая его лицо, стараясь догадаться, откуда идет эта горькая печаль, однако в темноте ничего не смогла увидеть, только безгранично дорогие ей черты лица.

– Бог ты мой, – это что ты говоришь, Карен? – каким-то изменившимся голосом пробормотала Анаит. – Я ничего понять не могу. Что случилось?

– Не беспокойся, все будет хорошо, – сказал Карен, нежно прижимая ее руку, чуть выше локтя. – Самое большее – пол-года, и мы будем свободны, как…

– Ты удивляешь меня, Карен, – прервала Анаит, – неужели мы сейчас не свободны? Неужели кто-то нам мешает?

– Нет, конечно, но я хотел бы, чтоб мы были совершенно свободны… – произнес Карен чуть дрожащим голосом и, будто, желая скорей освободиться от нее, сразу поторопил. – Ну, хорошо, иди, поздно уже. Спокойной ночи.

Не оглядываясь, Карен зашагал по полутемной улице. «Бог мой, что это происходит со мной?, задыхаясь от слез, шептала Анаит, глядя на почерневшее от начала до конца небо. – Он все от меня скрывает. Может, другую любит, – разочарованно подумала она, – может, другую любит и не хочет говорить. Мысли не давали ей покоя В душе ее рождались противоречивые вопросы, однако, все эти вопросы так и оставались без ответа. Но было ясно одно: над их любовью собирались черне тучи… Карен, конечно, некоторые вещи скрыл от Анаит, и скрыл не только из-за того, что не хотел причинить ей боль, а потому, что сам он, Карен, не может, пока, достаточно воспринять суть произошедшего. За несколько минут до того, как идти в школу, у ворот его остановил отец.

– Иди сюда, – сказал он, – мне нужно с тобой поговорить.

При достаточно невыдержанном характере отца, чересчур спокойный его тон насторожил Карена.

– Ты куда это направился? – спросил отец, доставая из кармана мятую пачку «Беламор-канала». – Опять идешь в школу?

– Да, готовимся к выпускному вечеру.

– Чересчур долго вы готовитесь к этому вечеру, – сказал отец, зажигая папиросу и прищуриваясь, выпуская дым вверх.

– Школа тоже не маленькая, – улыбнулся Карен, догадываясь, что про школу отец спросил просто так, между прочим, а главное еще впереди. И Карен внутренне напрягся, готовый к любому сюрпризу.

– Это правда, – согласился отец. – Что правда, то правда. – Не спеша, он затянулся папиросным дымом, потом, легким кивком головы показал на прошлогодний пень. – Садись, дело у меня к тебе.

Карен сел на пень напротив отца, лицо у того вдруг сразу окаменело.

– Что за дело?

– Значит, такое дело, сынок, мне не очень нравится, что тебя каждый день видят с этой… как ее зовут… с дочерью Сурена.

– Ее зовут Анаит, – напомнил Карен. – А что она тебе сделала?

Отец потемнел, недовольно бросил папиросу и раздавив ее каблуком, заорал:

– А что должна делать? Ну, что она должна мне сделать?

На первый взгляд, кажущийся бессмысленным этот вопрос, все же содержал в себе тонкий намек, но Карен сделал вид, что он этого не заметил, безразлично дернул плечами, теперь уже демонстративно поглядывая на часы.

– А может, не нужно об этом, папа, в другой раз.

– Боюсь, потом будет поздно.

– Если так… то и сейчас уже поздно.

Это было сказано с такой дерзкой сдержанностью и холодной уверенностью, что отец на минуту растерялся, но моментально собрался, яростным взглядом глядя на сына, прошипел:

– Ты что это, из пустого в порожнее болтаешь, сукин ты сын, опозорить хочешь нас перед селом…

– Не бойся, отец, ничего не было, – перебил его Карен с усмешкой, – просто хотел сказать, что я люблю Анаит, и ее ни на кого не променяю. И если когда-либо женюсь, то только на ней.

Карен услышал шаги и сразу узнал: это были шаги матери. Мать остановилась, но пока молчала. Однако, Карен хорошо знал ее характер, она вначале в разговоре оставляла первенство за мужем, но вскоре это забывалось, и она уверенно и достаточно удачно занимала главную роль в семье. Так было и на этот раз. Увидев, что последние слова сына опять ввели мужа в ступор, она поняла, что наступил решающий момент, и нужно немедленно вмешаться, поставить все на свои места. Обойдя пень, на котором сидел Карен, мать встала возле мужа.

– Это что, ты уже женишься?..И на ком женишься, на дочери Сурена- водителя? На что ты позарился – на их богатство или на ее диплом?

– Я не имею никаких намерений жениться, мама, – повел плечами Карен. – Если дело дойдет до этого, понятно, что я с вами с первыми посоветуюсь. Неужели сомневалась?.. А что касается их богатства, мы тоже не миллионеры. – Он медленно встал с места и наконец, произнес то основное, вокруг чего, по сути, шел этот разговор. – Может, как раз, по этой причине вы нашли для меня невесту богатую и с дипломом? И, даже, договорились с родителями, без меня решили мою судьбу. Не плохо было бы и мое мнение спросить…

Родители тайком взглянули друг на друга. Они знали, что их сын, в нужный момент, за словом в карман не полезет. Однако, такой откровенной прямолинейности от него никак не ожидали..

– И очень хорошо сделали, что договорились, – визгнула мать. – А почему мы это сделали? Чтобы такой дурак, как ты, имел достаток в жизни. Чтобы не был вынужден прогибаться перед другими. Наступит, наступит тот день, когда ты обеими руками будешь бить себя по голове за эту твою любовь, но будет поздно…

– Подожди, – одёрнул ее муж, – не то говоришь, зачем это нужно? Пусть любит, по любви женится. Только скажи мне, чем Астхик хуже этой твоей дочери Сурена? Она, что слепая, косая? Смотришь, как Ангелочек, честно говорю, в этих наших верхних селениях я не встречал такую девушку. И живет в городе, не то, что, как твои эти девушки, летом и осенью – на полях, зимой и весной, – запачканные в снегу и грязи.

– Такие мне больше нравятся, -настойчиво сказал Карен, на него слова отца не подействовали, потому, что, даже глупый человек понял бы, что это неудачная попытка прикрыть чересчур откровенно сказанные слова жены, потому, как основная мысль заключается в ее словах: мать хотела породниться с ее дальним родственником, который обещал вместе с приданым дочери подарить будущему зятю автомашину, а после свадьбы построить в городе собственный особняк для новобрачных. Карен знал, что этот родственник жил в областном центре, работал каким-то начальником на маслозаводе и, не было сомнения, что он обязательно выполнит свое обещание. Астхик была его единственной дочерью, училась на первом курсе института иностранных языков и, между прочим, небезразлична была к Карену,. Карен это тоже знал и относился к ней, как к дальней родственнице, не более.

– Запачканные в снегу и в грязи мне больше нравятся, – повторил Карен, – а особняк и машина мне не нужны. Дом у нас есть, а что касается машины, и без нее можно прожить.

– Дочь Сурена в мой дом не войдет, – снова взвизгнула мать, – мы с твоим отцом не для того годами наживали имущество, чтобы она пришла и хозяйничала здесь. её ноги здесь не будет.

– Почему? – побледнел Карен. – Потому, что не из богатой семьи, диплома нет и не ясно, будет ли когда- нибудь? Да?

– Да, – сжимая губы, кивнула мать.

– А, что толку от того, что у тебя есть диплом? Хоть один день в жизни ты работала?

– Не работала, потому что в этом нет нужды. Муж мой работает..

– Муж твой обыкновенный лесник с зарплатой в восемьдесят два рубля…

– Обыкновенный лесник, но во всем районе его знают и уважают.

– Государственный лес продает и всех кормит, потому и уважают.

Далее разговор перешел в абсурд, родители стали орать на Карена, требуя от него покорности и угрожая наказаниями всех видов, Карен упрямо мотал головой, не поддаваясь их увещеваниям. Закончилось тем, что парень, потеряв терпение, тоже стал орать на родителей, после чего, мать прокляла его, проливая горькие слезы.

– Пошел, вон, отсюда, сукин сын, – в ярости отец подался вперед. – Уйди, вон, бесстыжый мальчишка, и не смей после этого показываться мне на глаза, – закричал отец, дрожащими руками доставая мятую пачку «Беломорканала».

– Совсем голову потерял, – вслед за сыном, причитая со стоном и вытирая слезы, сказала мать. – Ничего, ты еще посмотришь, – добавила она, но было неясно, к кому относились эти слова – к Карену или, к Анаит.

Карен не услышал сказанное матерью, громко хлопнув дверцей ворот, подавленный в душе, минуту постоял молча, не зная, что делать. И, неожиданно для себя, вдруг решил после выпускного вечера поехать в Казахстан, к дяде. От дома до школы он все время думал об этом. Молоток и топор держать может, дядя научил, но этого, конечно, мало, чтобы получить нормальную работу, по этой причине он и решил поехать к дяде. Тот поможет ему, а заодно и он заработает деньги на учебу, а если в Казахстане, будет хорошо, останется там и возьмет к себе Анаит… Карен знал, что с Анаит он поступил бессовестно, глупости наболтал и, как следует, не объяснил суть дела. Не трудно представить, в каком она сейчас тяжелом моральном состоянии. Сам Карен тоже не в лучшем положении, хотя одна умная мысль обнадеживает: не все еще потеряно, ему казалось, что родителей еще можно переубедить, несмотря на то, что хорошо знал характер матери – если она что-то вбила себе в голову, то что бы ни случилось, должна обязательно исполнить задуманное. Отец – это, конечно, другое дело, ему можно было что-то объяснить, потому что, хоть и хорохорится, возомнив из себя грозного мужа и влиятельного отца семейства, в действительности, находится под властью жены. Может, дяде написать? Но что это может дать? Дядя отсюда очень далеко, правда, он очень любит Карена, но на таком расстоянии он, вряд ли, сможет чем-то мне помочь. Значит, что делать? Неужели единственный выход – ехать к нему? С такими горестными мыслями Карен обратно вошел во двор и, поднимаясь по каменной лестнице, неожиданно подумал о том, что дом этот для него стал чужим, он не хочет ступать в него ногой. И ужаснулся от этой внезапной мысли…

…Это фото было сделано в день выпускного вечера. Из райцентра приехал фотограф, грузный, бесконечно культурный и добрый человек, звали его Самсон. К стене школы прикрепил какое-то полотно, на фоне этого полотна два выпускных класса сфотографировались вместе. Счастливым был этот день, обильное солнце, ветерок играл в верхушках деревьев, переворачивая листья.

А потом, начался вечер. Вручая аттестаты зрелости, директор школы, Арамаис Осипович, каждому выпускнику находил сердечное слово пожелания счастливого пути, из чего стало ясным, что знает каждого из них, если не очень хорошо, то и не хуже, чем их родители.. Это приятно удивило всех, потому что, директор, обычно, редко заходил в классы, кроме девятого, где он преподает историю и, настолько редко он разговаривал с учениками, что все были уверены в том, что в лицо он, почти, никого из учеников не знает и не имеет представления о том, кто, как учится и куда собирается в дальнейшем идти, в институт, техникум, или решил остаться в колхозе? И вдруг выясняется, что директор все эти годы внимательно наблюдвл за каждым из них и, исключительно, все знает про всех. При кажущейся внешней инфантильности, этот человек имел цепкий взгляд. Тем не менее, в отношении одного выпускника он, все-таки, ошибся. Этим выпускником был Карен. Протягивая ему аттестат зрелости, директор свойственным ему негромким голосом сказал:

– Поздравляю тебя, Карен. Все эти десять лет ты шел в рядах отличников. Честно говоря, мне казалось, что обязательно получишь медаль. И, тем не менее, я рад твоим достижениям. Я знаю, что давно мечтаешь поступить в Академию имени Тимирязева. Я желаю тебе успеха. Уверен, что имя нашей школы ты там не уронишь. Обещаешь?

Карен колебался несколько секунд, не зная, как ответить на прямо поставленный вопрос. Можно, конечно, сказать – да, вроде, обещаю, ведь никто, ни к чему его не обязывает. Обдумав одно мгновение, сказал:

– Нет, не обещаю.

– Как это, не обещаю? – лицо директора напряглось, – не хочешь поступать в ВУЗ?

– В данный момент, наверное, не получится.

В просторном спортзале, где происходило вручение аттестатов зрелости, воцарилось напряженное молчание. Несколько десятков пар глаз смотрели, то на директора, то на Карена. О том, что Карен не едет учиться, никто не знал, даже Анаит. А до этого все были уверены в том, что, если кто-то и поедет учиться, то Карен обязательно будет первым из них, потому что, иметь все шансы на успех и не поступать в институт…

– А что ты намерен делать? – спросил директор, и заметив, что Карен продолжает сомневаться, добавил: – Хорошо, сам знаешь.

Выпусной вечер, в общей сложности, прошел хорошо. Много пели, танцевали под патефон, учителя, строго наблюдая, сидели за длинным столом и пили слабое домашнее мускатное вино, потом все сразу вдруг напали на горячий шипящий шашлык с мангала. Мангалы стояли на школьном дворе, где командовали Мушег из 10 «Б»класса и завхоз Ашот, который, согласно общему мнению, хорошо готовил шашлык. Председатель колхоза, Мрав, чей сын также был выпускником, выписал двух ягнят, и сейчас аромат от свежей ягнятины распростанялся вокруг. Завершив застолье, отодвинули в сторону столы и стулья, и снова начались песни и танцы. Мушег несколько раз шел танцевать, казалось для того, чтобы пригласить Анаит. Однако, с самого начала вечера настроение Карена сразу передалось ей, и, как бы она ни старалась, не могла заставить себя танцевать, хотя все выпускники и учителя настаивали на этом. Мушег отлично танцевал, а из девушек только Анаит не уступала ему в танце. Сначала Мушег не обиделся, получив отказ, во второй раз обиделся, но скрыл обиду, в третий раз не смог скрыть обиду. Не прерывая танец, он подошел к Анаит и что-то ей шепнул, вероятно, что-то обидное, потому что Анаит сразу покраснела, глаза ее наполнились слезами, и она быстро выбежала в коридор. Карен вышел за ней:

– Что он тебе сказал?

– Глупости, – Анаит заставила себя улыбнуться, – глупый он, не стоит обращать внимания.

– Но он чем-то тебя обидел, – упрямо настаивал Карен.

– Говорит, любовь – любовью, а замуж выйдешь за меня. Наверное, домашнее вино на него плохо действует, – она снова попыталась улыбнуться, и испуганно посмотрела на Карена, у которго лицо мгновенно стало свирепым. Это насторожило Анаит. Она. схватила Карена за руку:

– Не стоит из-за пустяка драться. Только этого сейчас мне не хватало, – потом быстро пришла в себя и добавила: – Прости, я хотела тебе сказать… Ведь это сейчас нам не нужно… Неужели сейчас этому время? – и, не получив ответа, она поменяла тему: – Ты пойдешь встречать рассвет?

Наконец, Карен, будто, очнулся, лицо его стало добрее, и улыбаясь, он сказал:

– Пойду, наверное, но…

– Но, что? – спросила Анаит.

– Все это – встреча рассвета, розовое будущее, придуманное для детей, мне кажется бессмысленной забавой. А тебе?

– Не знаю, я об этом не думала. Просто, красивая школьная традиция. А мы не дряхлые старики. Не правда ли?

– Конечно, правда, но…

– Не нужны эти «но», просто, думай о хороших вещах и больше доверяй мне. Это моя единственная просьба к тебе, не считая, что у меня есть еще одна просьба, скорей, это не просьба, а заветное желание моего сердца. Я бы хотела, чтобы ты всегда был рядом со мной, чтобы был моим.

– Я твой навсегда, но…

– И снова «но»?

– Нет, мое слово о доверии. Почему тебе кажется, что я тебе не доверяю?

– Во всяком случае, ты до сих пор не посчитал нужным рассказать мне о том, что тебя мучает. Я понимаю, что эта горечь, каким-то образом, связана со мной. Я делаю тысячу и одно предположение, одно ужаснее другого, а ты, как черепаха в своем панцире, замкнулся сам в себе и молчишь… Даже не хочешь говорить, почему ты так внезапно решил ехать в Казахстан… Оо, Господи… снова пришел, – Анаит посмотрела на Мушега, стоящего в дверях зала.

– Шепчетесь, да? – добродушно смеясь, произнес Мушег. Видно было, что он, действительно, немного пьян. -Можно присоединиться к вам?

– Можно, – глядя на него исподлобья, недовольно произнес Карен. Мушег, легонько покачиваясь, подошел, прислонился к широкому подоконнику, скрестил руки на груди, воинственно вызывающая его поза не соответствовала его бесконечно веселому настроению:

– А ты не смотри на меня так, Карен. Я пришел с миром, а вы… значит… вы встречаете меня в штыки? Не помню, кто сказал. Скажем, это и не важно. Я обидел Анаит, и я пришел признаться ей в своей вине. И попробуйте после этого сказать, что я невоспитанный идиот.

– Ты воспитанный идиот, – с горькой полуулыбкой вздохнул Карен.

– Смотря, кто это говорит, если спросить у моей матери, лучше меня парня нет во всем мире. …Но, вот, некоторые гении, в масштабах школы, конечно, все-таки не от большого ума отказываются идти учиться.

– А это, что, очень огорчает тебя?, – рассерженно сказала Анаит. – Тебе какое дело?

С лица Мушега мгновенно исчезла напускная смешливость.

– Ты бы имела право задать такой вопрос, если бы я имел ввиду нас троих, вместе взятых, – сказал он серьезно и замолчал на минуту, давая возможность Анаит «переварить» намек. – Но я говорю только о Карене. Откровенно скажу, ты с неба звезды не доставала. Я тоже не бесталанный, но, в то же время, я очень далек от звезд. А вот он, – Мушег пальцем указал на Карена и снова перешел на иронический тон, за которым, между прочим, становилась заметной искренность того, о чем он говорил. -А вот, он… Он – звезда первой величины… Как выразиться мне, чтоб было понятно и ясно?..В нем есть искра Божья, а именно, искра таланта… Одним словом, есть огонь, человек гениален конкретно, в общем. И каждого честного и порядочного человека должна беспокоить судьба гения, даже если он гений школьного масштаба. И в конце, желаю добавить, что ты, Карен, по отношению к себе – дурак первой величины.

– Послушай, отстань, ты уже надоел, – сказал Карен с отвращением, думая, что в сказанном Мушегом есть доля правды. – Ты что мелешь из пустого в порожнее? Иди, проспись, ты, видимо, много выпил…

Мушег засмеялся:

– Люблю, когда говорят правду в лицо. Ну, ладно, я пошел. Вы очень грустные персоны, с вами можно сдохнуть от скуки. – Он хотел пойти в сторону учительской, но остановился на пол-пути, и, обернувшись, сказал с несдержанной дерзостью. – И, тем не менее, Анаит, ты выйдешь замуж за меня. И знаешь, почему, Карен? Запомни, женщины влюбляются в мужчин со сложным характером, но как мужа, предпочитают… таких, как я… – Не оглядываясь, он зашагал по коридору и вошел в спортзал, плотно закрывая за собою дверь.

Оставшись одни, Карен с Анаит натянуто улыбнулись. Затем Анаит, тайком оглянувшись по сторонам, вдруг, глубоко вздохнув, крепкоо обняла Карена.

– Что это с тобой? – спросил Карен.

– Не знаю, какое-то плохое предчувствие… какой-то страх подкрался к сердцу и мучает меня…

– Хочешь, уйдем отсюда?

– Уйдем. Куда?

– Пойдем одни встречать рассвет.

Анаит безнадежно посмотрела на него и закрыла лицо руками. Она плакала…

С фотографии, через годы, сейчас на нее смотрел Карен грустным и тоскливым взглядом. Анаит с тоской вспомнила их расставание. Это произошло, спустя два дна после выпускного вечера. Карен уехал, не попрощавшись с родными, как потом она слышала, накануне, он с родителями сильно поссорился. Анаит проводила его и грустная, одинокая, вернулась домой. Мир для Анаит сразу опустел. Ее не увлекал ни голос кукушки, доносившийся со стороны Сарнатуна, ни звонкие призывы зяблика и синицы в ущелье Матура, ни переливы жаворонков среди маков, пламенеющих на полях, – ничего, ничего ее не увлекало, она шла устало и задумчиво, ничего не замечая. Ноги ее повели по знакомой тропинке, прошла мимо знакомого моста, углубилась в лес, дойдя до их родника, закутавшегося среди замшелых камней, села и дала волю слезам. Потом, она снова подумала о Карене. Странно, что Карен уехал, так и не сказав, что же его заставило пойти на этот шаг. Анаит понимала, что у Карена, вероятно, есть веские причины, чтобы ничего не говорить ей, кое о чем она, конечно, догадывалась. В тот день, после вечера, провожая ее домой, Карен, как бы, случайно, полусловом сказал: «Ни по какому вопросу к нашим не обращайся». Анаит застыла на месте, ожидая, что он еще скажет. Но Карен больше ничего не сказал. Она несколько раз пробовала выяснить, что случилось и, вообще, что скрыто за этими словами, но Карен упрямо молчал. Анаит также замолчала, понимая, что Карен не хочет говорить ничего, осуждающего его родителей. Но связан ли как-то с нею его спор с родителями, или нет, Анаит не знала, и это ее угнетало…

Да, Карен уехал, и мир для Ааит, действительно, сразу опустел и потерял свою прелесть. Единственным ее утешением были письма Карена, которые приходили раз в неделю, и даже два раза. Такие дни стали праздничными для Анаит, она брала книги, (готовилась к вступительным экзаменам), и шла в ущелье Матура. Садилась на одиу из замшелых скал, под сладостное журчание родника, медленно, вкушая каждое слово, читала и перечитывала письмо ее Карена. Анаит нравились эти письма, не только потому, что писал их Карен, а потому, что они, сами по себе, были интересными, наполненными любовью и нежностью, в отличие от писем Анаит, написанных мелким почерком. Буквы, как жемчужины, были бережно выстроены в ряд на нескольких листах, вырванных из школьной тетради. Карен писал о своих делах, писал о стройке, на которой работал вместе со своим дядей, о товарищах по работе, о том, как тяжело ему без Анаит, что он безумно хочет видеть ее улыбку, слышать ее смех, чувствовать тепло ее рук… Анаит, сидя в одиночестве у родника в ущелье, перечитывала очередное письмо Карена, то смеясь, то плача, потом вставала, умывалась холодной родниковой водой и бежала домой, радостная и легкая как бабочка. А поздно вечером, когда все ложились спать, она включала свет и склонившись над столом, писала ответ на письмо Карена, наполненная теплотой и ожиданием. Писала и сама удивлялась, откуда льется этот поток слов, вытесняющих друг друга.

Однажды, солнечным нежным утром, Анаит вышла на балкон, открыла окно и посмотрела на двор. В дальнем углу двора мать доила корову, парное молоко шумно пенилось и заполняло луженое ведро для дойки. Трехмесячный теленок, с короткой веревкой на шее, с жадностью тыкал мордочкой в разные стороны, мешая дойке. Мать Анаит рукой отталкивала его, но теленок снова и снова совался под корову.

– Анаит, убери в сторону этого дурачка, – позвала мать, – не видишь, мешает?

Анаит засмеялась, бегом спустилась из дома и, схватившись за веревочку, отвела теленка подальше. Полой халата она утерла мордочку теленка и поцеловала в лоб, отчего тот, будто, воодушевился, желая снова вырваться из рук Анаит, но она привязала его к тутовому дереву и пальцем пригрозила:

– Вот теперь иди, похулигань, дурачок.

Теленок взглянул на нее, надув губы, повернул голову. Анаит улыбнулась и хотела пойти в дом, мать снова окликнула ее.

Когда они сели завтракать, Анаит заметила, что у матери озабоченный вид. Впрочем, она еще вчера заметила это, когда мать вернулась с работы, (она была звеньевой третьей полевой бригады), но девушка не придала значения, а сейчас ее обеспокоило выражение лица матери. Анаит заметила, как пару раз мать хотела что-то сказать, но, видимо, не осмелилась. Тем не менее, наконец, она спросила, не глядя в сторону дочери:

– Вчера ты опять получила письмо от Карена?

– Да.

– Что пишет, хорошо у него идут дела?

– Конечно, – ответила Анаит, не мигая, глядя на мать и стараясь поймать ее взгляд. Мать, глубоко вздохнув, наконец, взглянула на дочь:

– Дочка, лучше бы ты прекратила эту переписку.

Анаит чуть не выронила из рук чашку с чаем.

– Почему, мама? Тебе не нравится Карен?

– Он, может, мне и по нраву… родители мне не нравятся…

Анаит отпила еще глоток, чувствуя, что чашка дрожит в руке, потом отодвинула чашку:

– А что случилось, мама, что они тебе плохого сделали?

Мать непризвольно собрала со скатерти крошки хлеба.

– Что сказать тебе, дочка, вчера вечером возле колхозного управления я встретила эту Лусик.

– Мать Карена?

– Да. С почты вышла, вижу как-то косо смотрит, подумала, может на почте, или где-то, опять поспорила, она любит спорить. Остановила она меня, вроде, дело есть ко мне. Ты, говорит, уйми свою дочь, пусть нашего парня с пути не сбивает, мол, у него уже год, как есть невеста, учится в институте. Я застыла. Что за невеста, говорю? Выясняется, что она дочь ее дальнего родственника… Имя тоже назвала, я забыла… Да, Астхик ее зовут.

– А потом? – спросила Анаит неожиданно хриплым голосом, чувствуя, как ком подкатывает к горлу, – что потом еще сказала?

– Ну, что должна сказать, дочка? – безнадежно махнула рукой мать – Дочке скажи, говорит, что ее нога не коснется моего порога. Она еще в доме отца нас всех сделала врагами, говорит, вроде, Карен из- за тебя уехал на заработки, и Бог знает, что еще говорила… Несколько человек собрала вокруг себя, от стыда я чуть сквозь землю не провалилась… Лучше бы ты оставила его, дочка, с самого начала у вас все идет, как назло, плохо, а что будет дальше-то? Оставь, пока не поздно. Других парней нет? Смотри, сколько их в селе?

До позднего вечера Анаит бледная, разочарованная и печальная не выходила из дома. А вечером небо вдруг помрачнело, покрылось черными тучами. Она раскрыла окна. Начался дождь, холодный ветер нес свежий запах крапивы, зеленой травы, раскрывшихся цветов, мокрой земли. Дождь все усиливался, шумя в водосточных трубах, стуча по жестяным крышам и широким листьям тыквы на огороде. Волнуясь, небо постепенно прояснялось, то открываясь, вдруг, яркой белизной, то погружаясь в непроглядную тьму. Анаит сидела на тахте, стоявшей на веранде, укутавшись в мамин шерстяной платок, ее взяла дрожь. Когда она поднималась снизу в дом, мать беспокойно посмотрела на нее.

– Холодно, мама, или мне так кажется? – спросила Анаит, глядя на раскрытые окна.

– Нет, не холодно, просто у тебя на сердце печаль… от этого.

– Это неправда, мама, неправда, что у него есть невеста.

– А Карен сам тебе не сказал об этом?

– Это неправада, поэтому и не сказал. Ложь.

– Не ложь, дочка, я это еще в прошлом году слышала. Но значения не придала. В то время между вами ведь ничего не было. Потом вы начали встречаться, и я подумала, что никакой невесты у него нет, это все разговоры. Но вчера его мать своим языком сказала… А если хочешь знать правду, Карен сам должен был сказать тебе об этом.. А он, видишь, скрыл… Правду говорят, что яблоко от яблони недалеко падает.

– Это неправда, мама, я в это не верю, иначе, он обязательно сказал бы мне, – устало произнесла Анаит и почувствовала, что она это делает с целью убедить саму себя, ибо для нее было ужасно тяжело, тяжело от сознания того, что любовь, ее первая любовь и связанные с нею все лучезарные и дорогие сны пропадали у нее на глазах, и она была бессильна что-либо изменить… Что делать, Боже мой… кому и чему верить… и на кого после этого можно надеяться? В этот день до позднего вечера, и весь следующий день Анаит шагала перед домом взад и вперед, сочиняя то письмо, которое она должна написать Карену. В уме письмо получалось точно таким, каким должно было быть написано, по мнению Анаит, человеку, который обманул остро, беспощадно, и в то же время, с чувством собственного достоинства. Но как только садилась за стол, чтоб доверить все это бумаге, получалось нечто бесцветное и жалкое, а по тону, каким-то унизительным, детским лепетом, а не письмом. Оставалось только омыть слезами. Чего стоит только начало: «Мой любимый, мой дорогой…» От слова «любимый» тошнит, как будто в нем что-то заключается такое… Это слово-лицемерие, слово-пустота…

«Дорогой…» Как будто, есть любовь.

Письмо никак не получалось. Но время, потраченное на него, бесцельно не прошло. К концу дня больше не было прежде жгущего чувства горя. Анаит казалось, что она вернулась с похорон родного человека, и только сердце ее до сих пор ноет от боли. Но Анаит к этому тоже стала привыкать, вернее, заставила привыкнуть, не замечать… А вечером к ней пришла одна из ее бывших одноклассниц, Агнесса, и сообщила, что сегодня в клубе будут демонстрировать новый индийский, бесподобно интересный фильм.

– Пойдем вместе, – сказала Агнесса, – одна не хочу.

– Конечно, идем, – быстро, с воинственной ноткой в голосе, ответила Анаит. Она сказала это таким тоном, что у Агнессы от удивления округлились глаза. – Во сколько начинается?

– В девять. Пол-часа осталось. Что с тобой салучилось, Анаит?

– А что должно случиться? Все нормально. Даже, очень хорошо. Значит, осталось пол-часа. Успею переодеться. Посиди немного, я сейчас. – Она в спешке сняла с себя халат, надела белое платье, сшитое на выпускной вечер, оторвав от груди и отбросив в сторону белую искусственную розу. Пропади все искусственное, все фальшивое. Быстро причесалась и вышла на веранду, где ее ждала Агнесса. – Пошли.

У входа в клуб стояла группа парней. Оживленно беседовали, смеялись. Среди них были Мушег и какой-то парень, который, видимо, в это время был в центре внимания присутствующих, смеясь, что-то рассказывал и все, глядя на него, тоже смеялись. Посмотрев внимательно, Анаит узнала парня, это был двоюродный брат Карена- Григорий. В первый миг Анаит хотела вернуться домой, но в следующую секунду поменяла решение и направилась прямо в сторону ребят. По всей вероятности, внешность Анаит имела решительный вид, по этому Григорий сразу замолк, а остальные перестали смеяться, и только Мушег продолжал улыбаться, но его улыбка была предназначена Анаит. В итоге, его улыбка тоже угасла.

– Добрый вечер, Анаит, – приветствовал Мушег. – Ты пришла в кино?

– Догадался. А почему нет? Нельзя прийти в кино?

– Я просто так сказал, без задней мысли… – растерялся Мушег. – Я сейчас возьму билет.

– Я не одна, Агнесса тоже со мной.

– Для нее тоже возьму, – обрадовался Мушег и немедленно направился к кассе.

Анаит посмотрела в сторону парней, спросила:

– Гриша, можно на минуту?

– Меня? – удивился Григорий, затем быстро ответил, – Конечно.

Оставив Агнессу одну, Анаит пошла в сторону тутовника, стоявшего посреди клубного двора. Григорий был трактористом в колхозе, а летом работал на комбайне. Он был высоким, стройным парнем, с круглым, добродушным тупым лицом, и к этому лицу была приставлена такая же тупая улыбка. Года два назад он окончил среднюю школу, в армии был танкистом, вернувшись оттуда, сразу пошел к председателю колхоза и сказал:

«В армии я был танкистом, а танк и трактор изготавливают на одном заводе, дай один трактор, буду работать в селе». Председатель принял юмор и не отказал. Григорий своим остроумием не отличался, но так получалось, о чем бы он ни говорил, все, почему-то, смеялись. И никто не мог объяснить эту странную ситуацию. Неспеша, он отошел от парней, бросив недокуренный окурок на землю и раздавив его ногой, подошел к Анаит.