Владек Шейбал

Глава седьмая

Была зима. Еще первые дни декабря -холодные, но не морозные. Днем шел дождь со снегом, а ночью, над землей за окнами взыгралась метель. Порывистый ледяной ветер гнал снежинки, завивал их в воронку, жалобно завывал через щели глухим страшным шепотом, словно десятки призраков вышли из заточения, дабы исполнить свой последний пляс.

В комнате, однако, было тепло. Откинув одеяло, Владислав почивал в мягкой, уютной кровати. Спал он плохо, то и дело постанывая и ворочаясь во сне. И видел он в сновидении своем дядю Жозефа, которого так горячо любил. Архиепископ виделся ему совсем молодым, стройным и статным. Как будто стояли они друг напротив друга под сводами старинного, давно забытого храма, подпираемый массивными белоснежными колоннами, уходящими далеко-далеко в небо, а сквозь щели его струился завораживающий яркий свет. Владислав так и стоял, не произнося ни слова, он наблюдал. А отец Жозеф раскрыл бархатную ткань, в ней оказалась золотая книга. И архиепископ, осторожно взяв эту книгу, подошел к юноше, отдал ее ему, а потом развернулся и стал удаляться в простор, раскрывшийся в лучах яркого света. Влад заплакал, он хотел было ринуться следом за дядей, но не мог даже пошевелить рукой, и тогда он закричал ему вслед:

– Не уходи, не покидай меня! – но сероватый силуэт медленно растворился в бескрайнем просторе.

Владислав резко проснулся. Вся подушка была мокрой от слез. Оказалось, он плакал наяву, не чувствуя этого. В каком-то полутрансе, не понимая до конца где находится, юноша машинально, повинуясь привычке, добрался до спальни родителей и без стука вбежал туда. Мать и отец почивали, но Бронислава чутьем материнским осознала, что сын рядом, пробудилась, а за ней и Станислав. Две пары глаз в недоумении глядели на сына – бледного, с покрасневшими от слез глазами, испуганного.

– Что случилось, Влад? – не своим голосом крикнул отец и это-то заставило юношу окончательно прийти в себя.

– Дядя… дядя Жозеф умер, – чужим, словно замогильным голосом ответил Владислав и посмотрел над головами родителей куда-то в пустоту.

«Господи», – прошептала Бронислава, перекрестившись, она всегда верила сыну, в глубине души смирившись с его избранной непохожестью. Станислав вскочил с кровати и, подбежав к юноше, затряс его за плечи, неистово воскликнув:

– Что за шутки, Владимир? Ты окончательно сошел с ума, да? Отправить бы тебя в сумасшедший дом, чтобы ты более не беспокоил нас такими выходками. Смотри, мать довел до слез.

– Станислав, прошу, не говори таких слов. Он же наш сын! – с мольбой в голосе промолвила женщина, всплеснув руками, золотые браслеты со звоном скатились до локтя.

– Молчи, Бронислава, теперь уж молчи. Это все твое воспитание. Лаской хотела учить сына, а он теперь издевается.

Владиславу стало несносно слышать обвинения в адрес матери, которую он горячо любил и которая являла ему чистый святой образ. Но он также понимал, что грех обвинять и отца, и посему сказал, дабы не обидеть их обоих – самых дорогих сердцу людей:

– Папа, не злись на маму. Я видел, мне приснился сон, как дядя Жозеф ушел… ушел навсегда.

– Что ты хочешь этим сказать? – Станислав резко почувствовал тревогу, будто холод пробежал по всему телу. Отвернувшись от сына, мужчина глянул на жену, тихо, почти шепотом, проговорил:

– Звони племяннице моей матери. Кажется… – он не договорил, боясь молвить что-то не то, махнул рукой, – звони прямо сейчас.

Бронислава, накинув на плечи халат, собралась было спуститься на первый этаж к телефону, но ее опередили: все трое услышали звонок, Янка взяла трубку, наступила тишина. Торопливые шаги раздались по лестнице, Янка вбежала в спальню родителей, по ее щекам текли слезы. Совладав с собою, девушка набрала в легкие воздуха, произнесла:

– Мама, папа… дядя Жозеф умер… Сегодняшней ночью.

В молчании – гнетущем, зловещем раздавался скрип голых веток об окна и крышу дома, вой ледяного зимнего ветра. Один лишь Владислав, как-то весь ожившись, подошел к окну и взглянул в ночное небо, в котором тускло белела луна. «Ты отдал мне волю, ты вручил ее лишь мне одному», – про себя говорил он, ожидая немого ответа.

Весь Львов, все католические святые отцы и пасторы хоронили архиепископа и политика Жозефа Теофила Теодоровича. Сам Папа Римский послал делегацию людей, дабы отдать должное памяти великого проповедника.

Затерявшись в толпе граждан из мирян, Владислав отстал от родных, силился продвинуться в первый ряд. У него почти получилось, но диаконы не пустили его, оттолкнули.

– Тише, мальчик, сюда нельзя, – сказал один из них.

– Пустите меня к архиепископу, он был моим дядей, – не унимался Владислав, порываясь прорваться сквозь цепь священнослужителей.

– Да не положено вам, молодой человек, – подошедший один из молодых клириков оттолкнул юношу в толпу мирян.

Началась давка. Он оступился, задел пожилую даму, та стала голосить:

– Несносный мальчишка! Не путайся под ногами.

Даме на помощь пришел дородный мужчина с густой черной бородой, большой как медведь. Одной рукой он сгреб испуганного Владислава за ворот пальто и бросил подальше – в конец толпы. Обозленный на невежество люда, несчастный от смерти дяди, Влад сдвинул шляпу на лоб и в бессилии выбрался к столбу, опустив глаза. В душе было также пусто, холодно и печально.

Ночью ему не спалось. Невидящим взором он глядел в потолок, о чем-то думал. Все так быстро случилось – как перевернуть страницу книги. Не успел свыкнуться с одним периодом жизни, как на пороге стоит другой. Ему не известно было, какие перемены ожидали его, всю семью, родных, но внутренним чутьем ведал: жизнь обернется иной стороной, вот только какой?

Под утро ему удалось заснуть. Уставшее тело, тяжелый от различных мыслей мозг просто отключились. Сквозь явь и полузабытье Владислав расслышал знакомый, почти позабытый голос, сквозь туман зовущий его. Юноша открыл глаза и заметил, что находится в соборе – том самом, где его крестили восемь лет назад. Посреди зала стояли два кресла: резные, с дорогой обивкой. Не долго думая, он сел в одно из них и тут же перед ним возник Жозеф Теодорович – таким, каким запомнил его Влад в детском возрасте. Оба сидели молча друг напротив друга, а вокруг более ничего не было.

– Ты хотел видеть меня, Владимир, и вот я здесь, – первый заговорил архиепископ, – я так соскучился по тебе.

– Дядя, не уходи, не покидай меня, – ринулся со слезами к нему Владислав, прижался лбом к его деснице.

Жозеф провел ладонью по его голове, жалея по-отцовски, ответил:

– У меня много работы, я не могу остаться здесь. Но когда я закончу свои дела, то приду за тобой.

– Когда?

– Не скоро. Помнишь, я тебе книгу дал? Не теряй ее, она твоя сила и твоя ноша. Справишься ли ты?

Владислав поднял на дядю глаза, прошептал:

– Справлюсь.

Архиепископ улыбнулся, перекрестил племянника:

– Я благословляю тебя, а теперь возвращайся назад, тебя там ждут.

Владислав пробудился. На часах было уже одиннадцать утра. День выдался пасмурным, холодным. В груди под ребрами, там, где билось сердце, лежала давящая пустота. Какое-то непонятное чувство волнения разом охватило его. А через двадцать дней все будут праздновать Рождество.

Глава восьмая

Минул год. Стоял теплый, еще по-летнему солнечный сентябрь. Листья деревьев только тронуло золотистой пыльцой. В безоблачном голубом небе кружилась стая голубей, где-то вдалеке в воздухе прозвенел колокол православного храма.

По длинной узкой аллеи городского парка, радостно задорно переговариваясь, шла пара: юноша и девушка, оба в школьной форме, немного уставшие, но довольные, что еще один учебный день подошел к концу. То были Владислав и Катаржина. Их чувства и симпатия друг к другу с возрастом переросли в нечто иное, более глубокое и серьезное. То была любовь. У пруда они остановились. Девушка достала кулек сухарей, бросила горсть в воду лебедям. Влад с упоением наблюдал за ней, необычайно красивой в лучах солнца. Он приблизился к ней, сжал в объятиях, тихо проговорил:

– Когда окончим школу, я попрошу отца и мать прийти к твоим родителям свататься.

– А разве мы не можем решить наши судьбы вдвоем?

– По нашим обычаям нельзя идти против воли отца и матери. Родительское благословение для нас, армян, очень важно.

Катаржина серьезно посмотрела на него, несколько смущенная. Владислав прижал ее к себе, водя рукой по ее белокурым волосам. Девушка теперь была ниже него, ненамного, но ниже. Она коснулась его лба, провела пальчиками по скулам, еще детско-округлому подбородку с ямочкой. Она любовалась Владом, с восторгом глядела в его красивое смуглое лицо с необычно огромными зеленовато-голубыми глазами под черными дугообразными бровями. Влад слегка дернулся телом, что-то новое, странное почувствовал он, будто жар разлился по жилам. Щеки его покраснели в смущении, он прошептал:

– Поцелуй меня, пожалуйста.

Он наклонился. Катаржина, сама смущенная и в то же время гордая собой и им, коснулась его губ, после чего резко отодвинулась, испугавшись.

– Почему ты отстранилась от меня? – в недоумении вопросил Владислав.

– Не знаю… я смущаюсь, боюсь. До этого никогда не целовалась.

– И я тоже, Катаржина. Я тоже. А теперь иди ко мне, – он широко раскрыл руки для объятий и девушка ринулась к нему, прижалась к его груди, подушечками пальцев гладя выпирающие его ключицы.

– Влад, – прошептала девушка, поглядев на него, – а как будет по-армянски «я тебя люблю»?

– Ес кез сирумем. Ес кез сирумем, – дважды повторил он.

– Ес кез… сиру… – Катаржина рассмеялась своей неловкости в произношении чуждого языка.

– Давай вместе, – предложил Владислав и медленно произнес, девушка за ним, – ес кез сирумем.

– Ес кез сирумем, Владислав, – прошептала Катаржина.

– Ес кез сирумем, Кати, – тихо вторил он в ответ.

Держась за руки, они уселись на мягкую траву – как легко, как свободно и радостно находиться вот так рядом, ощущать прикосновение кожи, слышать горячее дыхание! Владислав прижал Катаржину к своей груди – из-под рубахи ясно ощущалось быстрое биение сердца. Он не хотел ни о чем говорить, только просто сидеть в молчании, наслаждаясь близостью с любимой. Девушка нарушила тишину первой:

– А ты правда знаешь армянский язык?

– Конечно, с самого рождения я говорю на нем. Помимо прочего отец и мать общались с нами на польском и немецком. Были у нас и две гувернантки: украинка и француженка – обе они учили нас своим языкам.

– Получается, ты знаешь пять языков?! – восторженно ответила Катаржина. – Тебе повезло родиться в такой семье.

Владислав потупил взор. Былая радость от первого поцелуя сменилась грустью. Глубоко вздохнув, он потеребил траву, собираясь с мыслями, проговорил:

– Да как тебе сказать: повезло или нет? Моя бабушка по отцовой линии происходила из знатного дворянского рода польских армян, она была родственницей великого архиепископа Жозефа Теодоровича – моего двоюродного дяди, который и крестил меня, семилетнего мальчика. А сам наш дворянский род восходит далеко, в глубину веков – к древним царям Армении.

– Получается, ты царского рода?! Ты принц Армении, мой прекрасный принц! – она еще крепче прижалась к его плечу, из последних сил стараясь развеселить его, но Влад все также с грустью глядел на пруд, на тени от деревьев, продолжил рассказ:

– Да, я принц без владений. Царь без царства, с незавидной судьбой, не понятный всеми. Я никому не говорил, а тебе лишь скажу, – юноша обернулся к Катаржине, в его красивых глазах блестели невыплаканные слезы, – я шутка, всего лишь шутка – так называет меня родной отец. Я разочарование в семье, никем нежданный. Еще до моего рождения, когда я находился в материнском утробе, родные мои ожидали девочку, готовили платьица, кукол, банты – все для маленькой принцессы, и какая была неожиданность для всех, когда бабушка – мамина мама, приняла меня впервые на руки, воскликнула: это мальчик! Отец не хотел сына, он мечтал о младшей дочери, ибо у меня уже был брат Казимеж – его-то все обожают. А я лишь шутка с необузданной фантазией. Но я как-никак благодарен отцу, он столько многое дал мне. С рождения я не нуждался ни в чем; родители, тети, дяди уделяли должное внимание моему образованию. Помимо языков с трех лет я обучаюсь музыке и изобразительному искусству, мировой литературе, философии – все как и принято в дворянских семьях. Отец сейчас немного обучил нас с братом искусству фотографии, но мне более по душе кисть и краски. Но из-за отца я так и не научился читать и писать по-армянски. Никогда не забуду долгие уроки с тетей Вандой – по отцу; она часто оставалась со мной в отдельной комнате и рассказывала об Армении, ее истории. Ты знаешь, наш язык самый древний, остальные древние наречия исчезли, умерли, а наш жив – благодаря христианству, ведь это мы, армяне, первыми перешли к Христу единым народом, за что и расплачиваемся по сей день. Мы бы и уехали на нашу родину, да только нет ее ныне. Турки отняли ее у нас, изгнали из наших домов, убивали, вырезали, не жалея ни детей, ни стариков, ни женщин – за то лишь, что мы верим во Христа, а те в Аллаха. Но мы не отреклись от нашей веры, живем в разных странах. Нас, армян, осталось мало. Как когда-то иудеи разбрелись по миру, так теперь и мы.

Владислав замолк на короткое время, оглянулся по сторонам. Над головой качались кроны деревьев, сквозь их листву и ветви на землю падали косые лучи солнца. Юноша улыбнулся Катаржине какой-то виновато-измученной улыбкой, продолжал:

– Тетя Ванда многое говорила, потому что много знала. Именно она решилау чить меня армянской письменности – красивой, не похожей ни на одну другую. Но тетя не успела обучить меня всему, что знала сама. Однажды в комнату вошел отец, лицо его было строго-холодным; он поглядел на нас и крикнул тете Ванде: «Хватит всей этой чепухи! Я не желаю, чтобы ты путала моего ребенка родословной, оставь это себе. Он родился в Польше и будет жить как поляк!» После ссоры родных мои уроки о нашем народе прекратились, а я так скучаю по ним. Это был мой рай: мой детский, крошечный рай.

Катаржина слушала его, не перебивала. Ей было интересно. Она подумала, как важно для Влада высказаться, излить все, что накопилось у него в душе. Вопреки всему, девушка увидела сидящего перед ней человека – совершенно иного, нежели прежде, не того, кого она до этого. Владислав сидел рядом с ней: невысокий, крепкий, хорошо одетый, с благородным отчетливо выточенным лицом, а в душе – где-то там в глубине жил иной человек с другим взглядом на жизнь: добрый, мягкий, эмоциональный. Девушка плотнее прижалась к нему, поцеловала в смуглую щеку.

– Какой же ты у меня хороший, Влад! – Катаржина слегка улыбнулась, сжала его пальцы рук.

– Для тебя я всегда останусь таким, только обещай, что будешь рядом, не бросай меня.

Вместо ответа она поцеловала его в губы – второй раз, и поцелуй этот сказал больше тысячи слов.

Домой Владислав вернулся после обеда. Уставший, голодный, но счастливый, он быстро съел свой обед, приготовленный заботливыми руками Брониславы, и отправился через поле, дальше вверх по холму туда, где иной раз любил работать Станислав, черпая вдохновение в окружающей красоте. Жесткая трава приятно колола руки, когда Влад уселся, опершись ладонями в землю, жмурясь, глядел на ясное голубое небо, по которому плыли перистые облака. Также тихо, безмятежно сталось и в душе его, он любит – его любят. Всегда чуждый людям, непонятый ими, далекий от них, юноша, наконец, осознал, что кому-то сейчас он действительно нужен, что он не зря живет на этом свете. Когда-то Казимеж в сердцах высказал, что лучше бы ему вообще не рождаться, что даже в семье он лишний. Потом, конечно, брат искренне извинился за столь богомерзкие слова, чувствуя вину за собой. Владислав простил Казимежа, но эти слова все равно остались у него в памяти и, хуже всего, была в них горькая для него правда.

Сейчас ссора с братом вновь предстала перед его мысленным взором. Владислав глубоко вздохнул, он носом вбирал в себя душистый запах полей, где-то там – у горизонта, сливающихся с южной русской степью. Он наблюдал, как окрестные холмы и леса вдалеке окрашивались золотисто-красноватым сиянием заходящего вечернего солнца. Но не окрестности Кременца виделись ему. Словно по волшебству открылась невидимая дверь – как за кулисы в театре, где он проводил время будучи мальчиком: тетя София была оперной певицей и часто брала любимого племянника на свои концерты, чему он был несказанно горд. Ныне не в пьесе, а вот – наяву, в жизни, Влад узрел новую картину: видел доселе незнакомую, но понятную землю, окаймленную покрытыми снегом горами. Повсюду, на сколько хватало глаз, простирались точно волны горные сопки: высокие, средние, низкие. Владислав не знал, но чувствовал – это не Польша, не Австрия и даже не Шотландия, откуда происходил его предок, оставивший после себя лишь фамилию, растворив свою шотландскую кровь в армянской. Так вот, что это за страна – Армения! В жилах его закипела кровь от радостного возбуждения. Он дома, он вернулся на свою родину, он любуется ею, вдыхает ее чистый горный воздух. Где-то вдали, в ущелье меж скалами, виднелся монастырь, от которого донесся колокольный звон. Владислав замер, почувствовав на плече легкое касание. Кто-то тихо, осторожно подошел к нему сзади, позвал по имени. Этот голос узнал он сразу – дядя Жозеф! Влад силился обернуться, сказать что-нибудь в ответ, но язык словно прилип к нёбу, все тело затвердело, стало каменным, а дядя продолжал настойчиво повторять:

– Владислав, Владислав! Очнись!

Голос становился все настойчивее и настойчивее, он уже не говорил, а кричал. Влад сделал над собой последнее усилие, резко повернулся и… очнулся. Было уже темно, на небе горели звезды. Подле него на корточках сидел Казимеж: это он пытался разбудить младшего брата. Испуганный, почему-то весь вспотевший, Владислав удивленными глазами посмотрел на Казимежа, пытаясь разглядеть что-то в темноте. Тот понял смятение брата, сказал:

– Наконец, ты очнулся, Влад. Пойдем со мной, уже поздно.

– Где я? – словно в трансе прошептал юноша, вставая с помощью Казимежа на ноги.

– Ты замерз, устал. Я отведу тебя домой. Ну же, пойдем.

– Мне страшно, Казимеж, – вторил свое Влад, еле переставляя ноги, следуя за братом, – здесь все по-иному, все изменится. Я боюсь оставаться в Кременце, боюсь.

Никто не воспринял его слова всерьез, да и сам Владислав не мог понять, объяснить свои видения и пророчества.

Глава девятая

Владислав не знал, не видел внутренним взором, что произойдет, но ясно понимал – случится важное событие, изменившее столько судеб и ход истории. И это произошло.

Он тогда гостил у дяди Адама во Львове. Юноша любил тихую, мирную жизнь в семье младшего брата отца, ему нравилась и супруга Адама – Мария, тихая, кроткая молодая дама, невысокая, хрупкая. Дядя был майором польской армии, фотографом, решив пойти по стопам Станислава. И все же эти два брата являли собой две противоположности: старший – голубоглазый, темноволосый; младший полностью походил на мать – жгучий брюнет с большими карими глазами, смуглокожий. Также они разнились по характеру: Станислав – властный, строгий, не терпящий пререканий; Адам же был мягок и спокоен, ведомый. У Владислава с ним установились родственно-дружеские отношения, молодой человек чаще чем с отцом делился с дядей тайнами и мечтами, зная, что тот всегда поддержит и даст верный совет.

Однажды в один из дней – погожий, солнечный, Влад и Адам прогуливались по Львову. По дороге они шли мимо дворца, некогда принадлежащего отцу Жозефу. Почему-то сегодня Владиславу не хотелось идти по той улице, чувствовал он, как тугой комок сдавливает горло. Не успели они подойти к воротам, как услышали доносившиеся со двора истошные крики и удар ломающейся мебели. Несколько человек в неизвестной форме держали ворота нараспашку, остальные грузили в машину все самое ценное, что было в доме. Из дворца с воплем и проклятием выбежали двое слуг, пытающиеся остановить мародеров, но те сделали знак кому-то, из машины вышли двое с пистолетами в руках. Направив дуло в сторону испуганных слуг, неизвестные громко крикнули тем что-то на русском, после скрылись во дворце.

Широко раскрытыми очами, весь бледный от злости и испуга, Владислав хотел было кинуться с кулаками на вооруженных неизвестных, не дать поругать память дяди, но Адам вовремя схватил племянника за локоть, потянул в безопасное место. Сидя в укрытии, мужчина прошептал:

– Оставайся пока здесь и наблюдай, не лезь на рожон.

– Зачем? Они не смеют, не должны так поступать! Какое они имеют право осквернять светлую память дяди Жозефа? -хотел было крикнуть, но зашептал Влад.

– Жди. Когда они уйдут, мы все и узнаем.

Неизвестные, доверху нагрузив кузов необычайно дорогими вещами, уехали, оставив у распахнутых поломанных ворот испуганных, ошеломленных произошедшим слуг. Владислав и Адам вышли из укрытия, на одеревенелых ногах приблизились к дому покойного родственника. Слуги их узнали, пригласили входить. Сердце Владислава ёкнуло: страшная, ужасающая картина предстала перед его взором. Все самое ценное, что с таким трепетом собирал Жозеф Теодорович, было разграблено, а все ненужное им – поломано. Окна разбиты, двери вышиблены, на полу лежали осколки посуды и щепки от мебели. Жуткая картина апокалипсиса. Адам и Владислав уселись на уцелевшие стулья, со страхом и болью осматриваясь по сторонам: давно ли здесь царили мир и покой христианского бытия? Ныне не осталось ничего.

Владислав силился не закричать, не заплакать от отчаяния, тяжелое, тревожное предчувствие вновь родилось в его душе. Один из слуг принес гостям чай, поведал о случившимся:

– Коммунисты, прельщенные дьяволом, поначалу расправились с царем в некогда великой Российской Империи, ныне явились словно бесы сюда, дабы забрать эти земли под свою руку.

– Какого черта им понадобился дом отца Жозефа? – воскликнул разозленный Адам, отставив чашку чая в сторону.

– Им нужен был не этот дом, а тело нашего архиепископа. Прошлой ночью враги явились на кладбище, при свете фонаря рылись в могиле святого отца. Как огромные страшные крысы под покровом ночи вскрыли гроб, но не нашли святых останков. Благо, ученики отца Жозефа из числа монахов, ранее предупрежденные, в тайне перезахоронили тело в чужой могиле, чтобы враги не смогли отыскать его.

Влад молча слушал слугу. Страшные слова его горькими каплями падали на его сердце, жгли, причиняя боль. Вечером того же дня юноша поспешно засобирался домой, томимый каким-то непонятным странным предчувствием. В Кременце его поджидали отец и мать, сестра и брат. Они рассказали, что коммунизм ворвался словно ураган – порывистый, смертельный на эту землю и теперь город да и вся восточная Польша присоединена к Украине, а Украина вошла в состав Советского Союза. По указу большинство поляков будут перенаправлены в Сибирь и Дальний Восток, на русский север, но так как Шейбалы армяне, их не тронут, но получить паспорта другого государства нужно как можно скорее.

Рано утром вся семья отправилась в паспортный стол – менять старые документы на новые, советские. Полдня они простояли в очереди, в душном коридоре. Люди как дикие звери ругались, чуть ли не дрались за место в очереди; кто-то ушел, кто-то пытался ложью пробраться без ожидания. Владислав глядел на все это со стороны и ему почему-то стало страшно, он томился, устал, ему хотелось есть, но вместо этого юноша остался дожидаться своей очереди. Наконец, через три часа он вошел в кабинет, в котором стояли два стола, полки в углах были завалены кипой желтых бумаг, каких-то коробок, папок. Владислав робко прошел к столу, за которым сидела темноволосая тучная женщина в очках, ее грозный, недовольный взгляд скользнул по вошедшему, грубо кинула:

– Садитесь, молодой человек. Документы.

Трясущимися руками, разволнованный под строгим взором женщины, Владислав протянул польский паспорт, та так и вырвала без совести документ, а открыв, ехидно усмехнулась, спросила:

– Шейбал Владислав-Рудольф, ну и имя. Кто хоть по национальности? Еврей?

– Армянин, – ответил юноша, сжав в волнении пальцы в мокрых ладонях.

– И чего к себе на родину не уезжаешь? В Европе лучше?

– Это не я решаю, а отец.

– Отчество какое у вас?

– Что, простите?

– Отчество, имя отца назовите.

– Станислав Шейбал.

– Хорошо. В советстком паспорте у вас будет записано так: Шейбал Владимир Станиславович, национальность – армянин, год рождения 12 марта 1923 года. Распишитесь, – она подала ему бланк, он быстро поставил свою подпись, желая поскорее выйти из кабинета. Перед уходом он услышал голос паспортистки:

– В течении месяца паспорт будет готов, об этом узнаете на стенде.

– Спасибо, до свидания, – Владислав чуть ли ни бегом вышел из кабинета, радостный, что, наконец, все решено.