Проект «ХРОНО». За гранью реальности

Расслаблено откинувшийся на лавке обершарфюрер присутствие неупокоенного почувствовал сразу. Вдруг явственно стало холоднее, словно мимолетная тень прошла мимо закрытых век.

– Я уж думал, куда ты запропал, Коля, – мысленно произнес Кудашев, не открывая глаз, удивляясь который раз себе, будто всю жизнь имел дело с призраками.

Они так же, без слов, поговорили ни о чем. Лопатин младший поведал, что отец возвращается, но вряд ли будет раньше четырех по полудню. Юрий поблагодарил за совет на счет учебника по истории и посетовал на то, что бардак у них тут, по сравнению с его привычным миром, великий. Расспросил про эти места. Неупокоенный, явно радуясь собеседнику, рассказал, что знал. Про себя отметил Кудашев слова Николая о «месте силы» посреди болот, недалеко от места крушения их хронолета, куда неупокоенный почему-то показываться опасался. Летчик, зная про схождение в этих местах лей-линий, ставших ориентиром их прыжка, отметил, что надо будет разведать. Так в этом странном разговоре скоротали часа полтора.

Незаметно полетело время, в полдень Юрий, вернувшись в дом, перекусил оставшейся колбасой и хлебом, и стал ждать хозяина, листая снятую книгу с книжной полки «Хождение по мукам» А. Н. Толстого. У себя, ни писателя такого, ни книги Кудашев не помнил. Листая, зачитался. Первая часть о русской жизни перед Второй Отечественной, увлекла, неведомый автор был хорош, а сестры Булавины предстали как живые. И сам не заметил, что уже два по полудню.

Не торопясь, превозмогая боль в груди и слабость, набрал в сарае картошки, принес из ледника еще сала, достал там же из кадушки соленых огурцов и грибов. Почистил картошки, в курятнике взял полдюжины яиц, отварил вместе с картошкой, укутал кастрюлю в одеяло, чтобы не стыла. Опустил взятую в кухонном шкафу бутыль самогона в ведро с холодной колодезной водой. А минут через пять уже скорее почувствовал, чем услышал подъезжающего к дому Василия.

Лопатин, буркнув что-то не разборчиво, прошел на кухню. Окинул взглядом стол, отметил про себя, что незваный гость его, похозяйничал не спросясь, вполне к месту. В животе голодно заурчало. Помыв руки и умывшись, от висевшего в кухне умывальника, хмуро глянув исподлобья на Кудашева уселся за стол. Тот сел напротив. Андреич после небольшой паузы пододвинул к себе стаканы, откупорил бутылку, молча разлил грамм по сто и пододвинул один стакан так же молча сидящему летчику.

– Ну, фашист, или кто бы ты там ни был, давай за встречу и за знакомство! По нашему обычаю! – Лопатин поднял стакан и, все так же хмуро взирая, протянут руку к Юрию. Тот тоже взял стакан. Чокнулись, выпили. Василий, не моргнув глазом, зацепил вилкой маленький грибок, отправил его в рот. Кудашев, также махнул залпом. Дыхание перехватило, пищевод обожгло, аж слезы выступили. Смачно захрустел соленым огурцом. Немного помолчали. Затем, глядя на смурное лицо пасечника, Юрий улыбнулся, сказал участливо:

– Что, не поверили тебе Василий Андреевич местные? Не мудрено, ты и сам-то еще, наверное, не совсем своим глазам веришь? Ну да ладно, что не делается, все к лучшему.

В ответ Андреич только хмыкнул.

Лопатина после ста грамм пробило на еду, сказались два последних дня. Кудашев тоже с аппетитом жевал. Через несколько минут Василий вновь разлил, самогон. Этот, настоянный на прополисе, был хорош, не зря он душу вкладывал в аппаратуру и сам процесс. Опять выпили. Через небольшое время повторили. Кудашев почувствовал, что пьянеет и налег на картошку с салом.

– А знаешь, немец, я ведь тебя тогда в овраге чуть не пристрелил. А вот теперь сидим, пьем как ни в чем не бывало, – язык у Василия начинал заплетаться, он откинулся на стуле и, пристально глядя в глаза обершарфюрера, продолжил:

– Сына ты мне напомнил.

– Давайте, Василий Андреевич, сразу договоримся, не называйте меня больше немцем и фашистом, – ответил ему Кудашев тоже немного заплетающимся языком, – я русский дворянин, хотя и служу в частях СС Германского Рейха

– Етить твою мать! Дворянин он, понимаешь! Ничего, что я, сидя с вашим благородием, разговариваю? Ась?! Ты поди барон или граф какой. Куда мне, мужику лапотному, супротив тебя. Дворянин он!

Лопатин, багровея лицом, сжал кулаки, облокотился обеими руками на стол и подался вперед.

Юрий спокойно посмотрел на взбешенного Андреича, не торопясь, потянулся за самогоном и разлил содержимое бутылки по двум стаканам до последней капли.

– Вообще-то, я князь, – вставил он, глянув почему-то на пустой стул.

– Ебааать! Княяяязь! – Лопатин аж подпрыгнул на стуле, – может, у их сиятельства и именьице с крепостными имеется? И почему это, князюшка, у тебя порточки и мундирчик-то немецкие?

– Полноте, что вы так, господин Лопатин, разнервничались? Это большевиков благодарить можете за то, что миллионы русских людей погибли и полтора миллиона, в том числе мой батюшка, оказались на чужбине. А что касается мундира, то и многие немцы верно и честно служили России. Так почему русскому не служить Германии? – ответил Кудашев, пожимая плечами. Добавил уже чуть заплетающимся языком:

– Вы знаете, ваш самогон, великолепный. Поверьте, мне есть с чем сравнить. Он не уступает шотландскому «Glen Clyde» и ирландскому «Old Bushmills, в моем мире вы могли бы с этим напитком стать весьма состоятельным человеком.

Сбитый с толку лестной оценкой своего самогона, Лопатин осекся. Потом взял стакан, всмотрелся в его содержимое, будто первый раз видел, чуть помедлил, протянул руку со стаканом через стол. Они с Кудашевым чокнулись и опять выпили. Василий, – как всегда в один большой глоток, а его гость, – не торопясь, смакуя.

– Ну ты шельма, князь! Как ловко разговор-то перевел, – Василий взял с тарелки яйцо, оббил о край стола, медленно стал чистить, – Так ты и взаправду – князь, не брешешь? Видел я твои карточки в документах, пожалуй, верю. Из старорежимных ты.

Лопатин почувствовал, что захмелел. По старой привычке потянулся было в шкаф, за еще одной бутылью, но – передумал. Слишком свежо в памяти было сказанное ему в Чернево Гороховым и дедом Архипом.

Кудашев, в голове которого изрядно шумело, все смотрел через стол, на стоящий справа от Лопатина стул, на не видимого хозяину дома, призрака его сына, который то проявлялся, то вновь клубился туманом. Спиртное мешало его новым способностям видеть невидимое. Надо учесть на будущее.

– А про сына твоего, Николая, я знаю. Геройского сына ты вырастил, Василий Андреевич. Он был настоящим человеком, с большой буквы человеком! Всю недолгую жизнь, до самой смерти. Знаю, что говорю! Не каждый сможет, как он, не задумываясь, пойти на смерть, страшную смерть. Вытащил голыми руками из крепления раскаленный блок в идущем в разнос ядерном реакторе. Спас всех товарищей, свой корабль и кто знает, что еще. С радиацией, Василий Андреевич, шутки плохи. – Юрий потупился, продолжая бросать взгляды мимо Лопатина.

Андреич ошарашено сидел, приоткрыв рот, не сводя глаз с собеседника, не зная, что и думать.

– Откуда, черт тебя дери, ты все это знаешь? Ну по фото на стене, я понимаю, можно было понять, что это Колька мой, ну в секретере документы на орден… но откуда остальное-то? – сдавленно, прочти прошептал Лопатин.

Кудашев, не отрываясь, пристально смотрел в сторону. Василий с недоумевающим выражением лица повернулся по направлению его взгляда, посмотрев на пустой стул, пожал плечами. А обершарфюрер, все так же, смотря в никуда, покачав головой, произнес:

– Нет, мой друг, нет, я просто не смогу. Завтра! – и, повернув голову к хозяину, устало произнес, – Давайте ляжем спать пораньше, Василий Андреевич, ваш великолепный напиток меня сразил, и поверьте у нас с вами завтра очень сложный день.

Глава 11. Отец

Спать легли действительно засветло. Лопатин на своей постели в зале, а Кудашев, спросив разрешения, – в комнате дочери. Оба в первый раз за три дня нормально поевшие, да и выпившие, уснули быстро. Проспали эту ночь более-менее спокойно.

Василий встал рано, не завтракал, только хлебнул воды и прихватил краюху хлеба. Высоко в синем небе слабый ветерок гнал редкие белые облачка. Погода стояла солнечная и теплая, хотя приятное тепло грозилось обернуться после полудня обычной уже жарой. Но не оставляла надежда, что наконец, после грозы и ливня, напитавшего землю, погода войдет в обычное русло. За эти дни на пасеке, да и по хозяйству дел скопилось много. Пчелы вовсю роились, начался медосбор, зацвел в округе и на опушке леса кипрей и иван-чай. Который раз корил себя Лопатин за распиздяйство и потраченное в пустую, по пьянке, время.

Кудашев встал немногим позднее, здоровье шло на поправку. Боль в груди осталась, но по-прежнему пряталась в глубине. Временами вовсе не давала о себе знать, а временами – вырывалась стоном через стиснутые зубы. Слабость еще осталась, но Кудашев с ней боролся. Полчаса медитации, потом легкая разминка во дворе. Вчера еще заприметил Юрий во дворе у овина турник, видимо, еще Лопатиным младшим в молодые годы сделанный. Подошел, подтянулся пару раз. В глазах потемнело и скрутило все естество болью. Понял, еще рано. Прошел к пасеке, посмотрел, как Лопатин, снимает с дерева на опушке леса длинным шестом с закрепленной рамкой и темной сушью привитый рой. Видно было, что в деле этом Андреич мастак, а смотреть, как работает профессионал, всегда приятно. Осторожно перенеся шест с роем к улью, Василий, медленно опустил рамку внутрь. Обернулся, увидел стоящего у плетня обершарфюрера. Медленно подошел, разглядев на боку и груди огромный синяк, покачал головой и хмуро поздоровался.

– Здорово у вас, Василий Андреевич получается. Помощь не нужна случаем? – спросил Кудашев.

– А чем ты мне поможешь-то, мил человек, тут привычка и сноровка нужна. К тому же сейчас, пока рои из ульев выходят, пчелам рядом чужой человек не нужен. Они хоть и не должны сейчас жалить, с медом летают, но смотри.

– Оно так, конечно, ваша правда.

– Шел бы ты, князь, чайку скипятил, я через пол часика приду, позавтракаем.

Кудашев вернулся в дом, налил воды в большой чайник и поставил на примус. Сходил в комнату и вновь взял «Хождение по мукам», уселся было у раскрытого окна – читать. Но не удалось. Опять повеяло холодом, заклубился туманом и появился Лопатин младший. Заметный перепад температуры, как знал Юрий, следствие взаимодействия двух видов материи. То было самым явным признаком нахождения рядом неупокоенного.

– Я смотрю, понравилась тебе книга эта, – просто и буднично сказал призрак, – я признаться, так и не осилил ее в свое время, это Маша у нас читатель-то главный. Любила тоже ее, а я все больше с техникой возился.

– Да, знаешь, понравилась, этот первый том, о той России, которую я не застал, но которую так любит мой отец, он много рассказывал мне. Хотя он сам, только в детстве все это видел. Потом война. Мировая, Гражданская, эмиграция. Автор не известный у нас, но пишет толково.

– Да, об отце, – встрепенулся Николай, – ну что, сможешь?

Еще вчера, дух младшего Лопатина, попросил показать его отцу, полагая, что раз может его видеть Кудашев, сможет, с его помощью и Лопатин старший.

Но Юрий, опасался, что для разменявшего шестой десяток мужчины, который и так за последние пару дней узнал столько, что некоторым маститым профессорам и за всю жизнь не узнать, это может быть слишком сильным ударом.

– Теоретически, Коля, зная теорию и практику медиумов, это возможно, но ты представляешь, каким это будет ударом для отца, – Кудашев отложил на стол книгу и потер задумчиво лоб. – А если сердце у него прихватит? Три года прошло с твоей гибели, человек в душе уже отчасти смирился с потерей, и вдруг он узнает, что ты все это время находился рядом.

– Я батю знаю, – не унимался неупокоенный, – выдюжит, ему наоборот легче будет, да и мне тоже, к тому же насчет тебя с ним потолкую.

– Ну я думаю, не сдаст он меня в НКВД, хотя… – все еще сомневался Юрий.

– Да нет уже у нас давно никакого НКВД, они теперь называется – Комитет Государственной Безопасности, сокращенно КГБ. – пояснил Николай.

– Да хрен редьки не слаще, – сказал Кудашев невесело. Он отлично понимал, что ему, застрявшему тут без документов, денег и вообще каких-либо дальнейших перспектив и планов, с советскими спецслужбами знакомиться было незачем. А как раз местному жителю, не сдавшему чужака кому следует, этот поступок мог сильно, если не смертельно осложнить жизнь.

– Возможно, ты, Николай, прав. Но я сразу предупредить должен, я теоретически представляю, как все должно быть. Но в реальности такими делами никогда не занимался. Свои способности новые, я толком не знаю еще, но – готов попробовать. Отец с минуты на минуту вернуться должен. Позавтракаем и попробую.

Поздний завтрак, во время которого доели вчерашние вареные яйца и картошку, прошел в тягостной атмосфере. Кудашев не знал, как подойти к тому, о чем просил Николай, а Лопатин не знал, как быть дальше со всем происшедшим. Но все разрешилось на удивление просто.

– Ты вчера про сына моего говорил, – не поднимая глаз, смотря себе в тарелку начал Андреич, – отколь ты знаешь все это? Я тебе не мог рассказать, а откуда тебе было узнать, ума не приложу.

Ну по крайней мере я не «немец» и не «фашист», уже хорошо, подумалось Юрию, и он как в омут с головой, выдал:

– От него самого и узнал! – и не отрываясь, пристально посмотрел в глаза хозяину дома.

Лопатин поднял голову, глаза его стал заволакивать гнев:

– Ты над чем шутить вздумал? Над бедой моей и горем? Да кто ты такой, мать твою.

– Погоди, Василий Андреевич, выслушай меня. – перебил его Кудашев. И было что-то такое в голосе его, что Василий сразу вспомнил деда Архипа с его «случиться должно, что-то страшное, великое и очень серьезное». И, глянув в глаза сидящего перед ним парня, увидел в них что-то, от чего присмирел и замолчал.

– Каждому, кто рожден, на роду написано умереть, – продолжил медленно, мучительно подбирая слова обершарфюрер, – умирали и уходили в иной мир наши предки, умрем мы с тобой, и потомки тоже рано или поздно умрут. Но смерть, Василий Андреевич, это еще не конец. Далеко не конец. Жизнь у всех разная, и воздаяние за эту жизнь тоже разное.

Юрий потер ладонью лоб, собираясь с мыслями, он и не предполагал, что объяснить кратко суть мироздания, будет так сложно.

– А ведь и смерть бывает разная. И жалкий раб умирает, и герой тоже умирает. Вся суть в том, как они умирают. Мы арии, да. Да, не удивляйся, мы русские и немцы имеем одни корни. В своей вере, той, исконной, еще до иудейского Христа, чтили геройскую смерть. Если воин умирал в доблестном бою, не выпуская оружия из рук, и если валькирии признавали его достойным, то он становился Эйнхерием, и пройдя через Биврест – радужный мост, под которым несет воды бурный поток Тунд, вступал в Вальхаллу. Это небесный чертог в Асгарде для павших в бою, рай для доблестных воинов. Бог Один всегда сам встречал героев, будучи одетым в золотой шлем и вооруженным магическим копьем, всегда попадавшим в цель. У нас, руссов, место это называлось Ирий. Путь в него ведет через реку Смородину по Калинову мосту, пройти по которому помогает мужественным и честным людям, друг – черная собака.

Ошарашенный словами своего странного гостя, Василий сидел остолбенело, выпучив глаза и приоткрыв рот. В голове все перемешалось. Вальхалла, Ирий, эйнхерии, Смородина, Биврест, собака.

– Что за хуйню ты несешь… – шептал он сдавленно.

– Понимаю, что для тебя, человека, выросшего в Совдепии, да и вообще в ХХ веке, это звучит, как сказка или бред. Но вера предков справедлива, и у нас руссов, и у немцев она по сути одинакова. Этот мост у германцев – радуга, у славян – Млечный путь на ночном небе, даже у ариев в Иране есть такой мост, он зовется Чинват… Кудашев, поднялся из-за стола, оперся на столешницу и навис над Лопатиным.

– Твой сын, Николай, умер смертью героя. Он, не задумываясь, пожертвовал молодой жизнью своей ради товарищей. Умереть с оружием в руках, выражение образное, он же как раз умер с оружием в руках и достоин стать эйнхерием. Юрий пододвинул стул и сел рядом с Василием, накрыв его лежащую на столе руку своей ладонью.

– Но так получилось, что путь по Калинову мосту в Ирий – Вальхаллу, ему закрыт. Ты можешь не понять, да и скорее всего не понимаешь, но сила ритуалов огромна. Если бы его похоронили по христианскому обряду, не видать ему Ирия, но он вознесся в пламени как истинный воин-арий. Но что-то пошло не так. И ни одна из двенадцати валькирий не смогла его забрать. Он остался между мирами. Не принадлежа уже этому миру, герой, которому не место в Нави или владении Хель, но и Воротами мертвых – Вальгринд пойти не могущий. Он сейчас здесь, рядом с нами.

Ошалевший Лопатин молчал. Человек он был мирской и прагматичный до мозга костей. В советском детстве, военном отрочестве и послевоенной юности далекий и от христианства и тем более от всякой эзотерики, он просто не мог вместить в свой разум все услышанное. За последние дни устоявшееся мировоззрение его дало трещину, но верить в параллельные миры было много проще чем в Асгард с Ирием.

«А князек-то фашистский, вижу, не только грудью приложился при аварии, а и голову ушиб», – пришла ему наиболее правдоподобная мысль. И хотя вслух он ничего не сказал. Однако с лица его Кудашев все прочитал, как с листа бумаги.

Он грустно улыбнулся:

– Не веришь. Я и не ждал от тебя другого. Но сейчас я попробую тебе показать то, что обычно человек видеть не может. Попробую, потому что никогда раньше этого не делал, только слышал от людей.

Василий опасливо покосился на пилота, отодвигаясь на стуле подальше.

– Я не могу тебя, Василий Андреевич, принудить к этому. Что бы я дальше не сказал, будет бесполезно, ты не поверишь мне, пока своими глазами не увидишь. И то, глазам тоже не все верят. Пойми, это не только моя просьба, но и его.

Кудашев старался, чтобы его голос звучал как можно более убедительно.

От слова «его» Лопатина вдруг прошиб холодный пот, странный в это теплое летнее утро.

– Я сейчас возьму твои ладони в свои и буду держать их, а ты постарайся освободить голову от всех мыслей, а особенно от страха. – с этими словами Юрий придвинулся к Андреичу и протянул к нему руки с раскрытыми ладонями. Несколько секунд тот недоумевающе переводил взгляд с лица Кудашева на его руки, а потом медленно и нерешительно, как будто против воли, протянул свои заскорузлые крестьянские руки к его ладоням.

Прикосновение обожгло Василия, но тут же почувствовал, что руки его гостя, наоборот, холодны как лед. Легко сказать: освободи голову от мыслей. Некоторое время ничего не происходило, только холодная эта хватка становилась все сильнее. Глаза Кудашева вдруг стали закатываться и зрачки почти скрылись, а тикающие на стене старые ходики, мерно отбивавшие свой обычный такт, неожиданно остановились. Тишина стала пронзительно звенящей. На Лопатина пахнуло стылым холодом, будто спустился он во дворе в ледник. За спиной «фашиста» стал сгущаться туман. Он, уплотняясь, все явственнее принимал образ человеческой фигуры.

Отросшие сверх меры, сильно поседевшие волосы Василия зашевелились на голове от ужаса, и он дернулся, пытаясь вырвать руки, но Кудашев держал крепко. Во рту пересохло, а сердце, то готово было остановиться, то стучало как ненормальное. Туманная фигура приблизилась, и он увидел, это – мужчина, а через мгновение будто навели резкость в бинокле. Перед ним стоял его погибший три года назад сын Коля в синей морской форме, из-под которой выглядывала тельняшка. Лицо было бледным, строгим, а глаза… глаза были глазами столетнего старца. Была в них строгая мудрость, усталость и невыразимая глубина.

– Здравствуй, отец! – сказал сын, и голос этот, почти забытый уже, вдруг разорвался в голове Лопатина бомбой, губы задрожали, и из глаз хлынули слезы. Он понял, что видит призрака. Опять попытался вырвать свои ладони, но вновь без всякого успеха.

– Я так давно хотел с тобой поговорить, папа! Очень было тяжело видеть вас всех и не иметь возможности дать о себе знать. Прости меня, папа. За все прости! Я знаю, что вы пережили. Что мать так и не смогла перенести моей смерти. Но так было нужно, отец, и, если бы можно вернуть все вспять, поверь, я поступил бы так же. – голос сына как будто шел изнутри его, Василия, головы, и одновременно окружал со всех сторон. Весь мир вокруг просто перестал существовать. Лопатин не знал: день сейчас или ночь, какое время года и где он находится. Все остановилось, он будто выпал из своей реальности и оказался в месте, где нет ничего, ни времени, ни места. Возможно, прошли часы, а, может, мгновения, но роли это уже не играло. Только он и его сын в новой ипостаси.

– С-с-сынок… – шептал Андреич, и по щекам текли слезы – как же ты так.

– Что теперь говорить, бать, что случилось, того не изменить, не сделай я того, что сделал, погибли бы все, и я тоже, а так… Ребята целы остались, не плачь, ты уже отплакал свое, – призрак переместился ближе к отцу.

– Понимаю, как вам тяжело было, когда мама заболела и умирала, я рядом был, а сделать ничего не мог. Только, когда она уже на пороге была, увиделись мы с ней, держал за руку до последнего вздоха, и проводил потом.

Лопатин, не особо поняв, как это «на пороге», вдруг очень отчетливо вспомнил, как Вера страшно мучилась умирая, а он сидел рядом полный ненависти к себе за то, что не может не то, чтобы помочь, но даже ослабить малую толику ее мук, взяв их себе. И как потом, ее лицо, уже принявшее восковую бледность близкой смерти, вдруг разгладилось, а искусанных губ коснулась улыбка. И она, шепча: «Коленька…», протянула руку куда-то в угол, и, положив руку на одеяло, словно держа кого-то, отошла, шепча не слышное ему, но тихо, без стонов, улыбаясь…

– Понимаю, у тебя сейчас весь привычный мир рухнул, ты узнал то, о чем и помыслить не мог. Отец, уж поверь, это только малая часть того, что есть на самом деле, – звучало в голове Василия, а он не мог выговорить ничего только всхлипывал.

– Так вот вышло, что остался я промеж миров, и ничего поделать не могу. Может, ты, зная, что я рядом, умеришь в себе эту боль, а то до добра она тебя не доведет. Да ты и сам понимаешь, что, то, как ты живешь, не дело это… Ты бы послушал, что тебе дед Архип говорил… про Наташу.

– А ты откуда, – лишь и смог выдавить изумленный Лопатин.

Неупокоенный улыбнулся той простой и доброй улыбкой, которая сразу так понравилась Кудашеву.

– Знаю, папа, я теперь много и могу, – и тут же его губы скривила жесткая складка, – но, наверное, еще больше, чего уже не могу.

– Сейчас не о мне речь, папа. А вот об этом вот парне, который тебе почти на голову свалился. Ты уж мне поверь, он теперь в твоей жизни много значить будет. Если бы я был жив, то счел за счастье назвать его другом. Он особенный, таких людей в мире единицы остались. Вырождается человечество. Мне иной раз страшно, хоть я уже над всем этим вознесся, над страхом, болью, над страданиями. Не за себя страшно, за вас, оставшихся, за всех.

Лопатин младший кивнул в сторону Кудашева, который бледный сжимал руками ладони Василия и явно ничего не видел, и не слышал из происходящего, находясь в трансе.

– Он сейчас самый одинокий человек на планете. Потому что ему тут все чужое. Не то что родных и близких нет, он вообще – чужой чужак. Ему еще предстоит узнать, что тут и как. А без твоей помощи ему не выжить.

– А и кто его звал сюда? – встрепенулся Лопатин, – что ему у себя не сиделось, он же фашистам служит, немцам, эсэсовец он… А если за ним сюда еще прилетят, война опять, да?

– Эх батя, батя, ошибаешься ты, я даже не могу тебе описать, как ошибаешься. Слов таких нет, надо знать, и знание это, не книжное. Прошу мне поверить… Смерть всех уравнивает и немцев, и русских, и иных. Если жил с честью, и умер с честью, всех она мирит и всех в чертог Вышний примут. Вот ты помнишь, как партизанил, ты мне многого не рассказал при жизни, да я уже после узнал все… И кто по-твоему герои, те ублюдки которые в Чернево раненых немцев убили? Или староста Прокопыч, который с крестом и молитвой пытался их остановить? И так во всем… а помнишь, как немецкая девушка с белокурыми волосами ниже плеч, тебя по голове гладила, потому что ты на ее брата очень похож? Она заслужила то, что с ней сделали? А война… она война всегда была, и будет всегда. Организовывают войны не те, кто потом стрелу или пулю в горло ловит, не те, которых мечами рубят или кто в танках горит.

Василий молчал смущенный таким напором, да и, признаться, спорить не решался. Особо поразило его, что сын откуда-то узнал про то, что случилось с партизанами в декабре сорок третьего года. Именно правду, а не официальную выхолощенную версию. И особенно то, что кроме него, Василия, никто знать не мог.

Николай, горько усмехнулся и кивнул головой:

– Да, отец, теперь мне ведомо многое, да и есть от кого узнать то, что ты не знаешь. Рядом с сыном закружилось вихрем еще одно туманное облачко, которое мгновение спустя превратилось в человеческую фигуру, но уже в женскую. А еще мгновение, и узнал Василий, ту белокурую девушку – ангела с ямочками на щеках, в двубортной шинели. Девушка доверчиво прижалась к сыну, обхватила его левую руку, голову положила ему на плечо. А ведь все годы, прошедшие с войны, снилась она ему. И вот – стоит рядом и смотрит в глаза с немым укором.

Из глаз Лопатина старшего опять хлынули слезы, он тихо заскулил.