Пастушеские игры
Граф Гюи Шеврез – Дельфине
Париж, 1 августа 1775 г.
Вместе с этим письмом посылаю вам, прекраснейшая маркиза, роль Дафнис, которая вам предназначена. Королева пришла в восторг от одной мысли о вашем участии. А я… О, не существует слов, чтобы выразить то, что я чувствую!
Дельфина смеется над любовными клятвами Гюи, но Дафнис вынуждена будет претерпеть даже самые нежные излияния Филидора!
Граф Гюи Шеврез – Дельфине
Версаль, 15 августа 1775 г.
Очаровательница! Я еще чувствую ваше дыхание на своей щеке, чувствую ваше нежное тело в своих объятиях и ощущаю прикосновение ваших губок, мягких и прохладных, как лепестки розы, к своим пламенным устам. Была ли то Дафнис?.. Была ли то Дельфина?..
И вот, когда я, опьяненный блаженством, упал, в тени кулис, к вашим ногам, готовый за одно ласковое слово отдать по каплям свою кровь, вы сразу заставили меня опуститься на землю, обратившись ко мне с вопросом: был ли принц Фридрих-Евгений среди зрителей? Я молча кивнул головой, глубоко огорченный тем, что вы так долго интересуетесь этим нелюбезным чудаком. Но когда страсть, бушующая во мне, вырвала у меня мучительный вопрос: «Любите вы принца?», то ваш быстрый ответ: «Я ненавижу его!» – наполнил мое сердце новой радостной надеждой. Прильнув ко мне, сияя красотой и вызывающей смелостью, вы показались перед восхищенным двором. И когда вы легким пожатием руки дали мне разрешение оставаться возле вас, то, опьяненный, я вообразил, что упоительное блаженство обладания вами недалеко!..
Но ваше холодное прощание на рассвете снова низвергнуло меня в пучину сомнений. Спасите потерпевшего крушение! Если же вы находите, что не стоит для этого протягивать вашу руку, то спасите другое, – спасите свою собственную цветущую молодость! Не забывайте, прелестная Дельфина, что, несмотря на вашу божественную красоту, вы не бессмертны. Должна ли увянуть весна вашей молодости, прежде чем солнце любви превратит ее в благоухающее лето?
Вы страдаете, я это знаю, потому что мне знакомы все муки сердца и все его восторги. В ваших глазах светится желание и оно горит даже в кончиках ваших розовых пальчиков.
Если сегодня вечером я увижу розы, которые посылаю вам, приколотыми к вашей груди, то это будет служить для меня знаком, подающим сладостную надежду. Пусть трагедия Гибера, представления которой с таким нетерпением ожидает двор, – будет так же томительно скучна, как и его военное искусство, я все же найду ее занимательной. Итак, вы, очаровательная Дельфина, будете нести ответственность не только за счастье вашего пастуха, но и за успех поэта!
Граф Гюи Шеврез – Дельфине
Версаль, 20 августа 1775 г.
С того вечера, как я увидал на белом шелке вашего платья темнокрасные розы, олицетворяющие мою страсть, и увлеченный преклонил перед вами колено в зеркальном зале Версаля, я начал сомневаться, была ли настоящей жизнью моя прежняя жизнь, и любовь, которую я раньше испытывал, была ли то действительно любовь?
Как во сне слышу я некоторые мелодии Гретри, при звуках которых в ваших глазах зажигались огоньки, вижу в ваших руках стакан с пенящимся вином, огонь которого медленно разливался по вашим жилам, чувствую горячее дыхание прекрасных женщин и блестящих кавалеров, заставляющее мерцать пламя благоухающих свечей и вибрировать удушливый воздух залы, заражая и вас всеобщей лихорадкой. Были ли вы опьянены роскошью королевского праздника или на вас подействовал аромат моих роз?
Я не хочу никакого ответа на этот вопрос, не хочу его! Я хочу только жить и наслаждаться божественным мгновением, прелестная женщина, все равно, какому бы чуду я ни был обязан этим блаженством.
Все цветы, какие только есть в Париже, я посылаю вам. Я хочу уложить головку возлюбленной на лепестках лилий, когда приду к ней, хочу рассыпать по ее белому телу красные маки, и пусть Амур даст мне силу пробудить прекраснейшую из женщин к жизни любви…
Граф Гюи Шеврез – Дельфине
Версаль, 10 сентября 1775 г.
Милая! Прелестная! И я не мог видеть вас вчера! А между тем, вы все же приняли графа Гибера! Бешеная ревность терзала бы мою душу, если б я не знал, что знаменитый поэт и воин также знаменит и тем, что он любовник Леспинас. Но я не хочу позволять ему преклоняться даже перед умом моей возлюбленной!
И королева заметила мое дурное расположение духа. «Где Дафнис, бедный Филидор?» – поддразнивала она меня. «Где Дафнис?» – повторяет мое сердце каждую минуту, которую я провожу в отдалении от вас!
И сегодня вы не хотите меня принять, потому что ее величество портниха Бертен дает вам аудиенцию?! Жестокая! Для чего вам новые кружева, газовые и шелковые материи, нежные волны тюля, украшающие грудь, тяжелая парча, окутывающая бедра изысканно грациозными складками? Разве вы недостаточно обольстительны для меня, или же вы намереваетесь довести меня до бешенства, сводя с ума других мужчин и пронзить меня их завистливыми взглядами?
Внизу, во дворе, швейцарец насвистывает свою песенку, из комнат Полиньяк несутся томные звуки арфы, в кустах изгороди чирикает птичка, мечтающая о весне… Но во всех этих разнообразных звуках я слышу только одно: Дельфина! Дельфина! Страстно, буйно бьется мое сердце при одном этом имени! Ведь через несколько дней моя возлюбленная будет со мной в волшебных садах Армиды!
Никого я так не восхваляю теперь, как принца Конде, превратившего Шантильи в обиталище муз и граций. Бомарше, исполняющий у него в настоящее время роль церемониймейстера, многозначительно улыбаясь своей улыбкой Фигаро, намекал мне о чудесах, которые там будут совершаться.
Для любителей уединения, сказал он, устроены в этом обширном, многомильном парке тихие, уединенные домики. Для философских же бесед, чтоб они могли происходить без помехи, существуют в огромном замке укромные уголки, скрывающиеся за потайными дверями. Все, молодые и красивые, приглашены принцем для того, чтобы злые языки старых баб и похотливые взгляды отживших старых франтов не препятствовали любви жить тут полной жизнью.
Поэтому, возлюбленнейшая из всех женщин, вам не придется бояться за нашу тайну, и бледнеть, когда моя рука будет искать вашу руку и когда нас коснутся посторонние взоры. И в минуту величайшего упоения вы не будете со страхом обращать на меня свои прекраснейшие в мире глаза. Наконец-то вы будете моей без всяких опасений!
Я вижу уже нас обоих в этих садах, в храмах, скрытых в земле. Руки наши соединились, и мы вместе поднимаем их к Эросу, этому восхитительному богу, и затем тихо исчезаем во мраке хижины, вокруг которой, точно непоколебимая стража, стоят седые буковые стволы, а густой плющ стыдливо закрывает своими ветками ее маленькие оконца…
Люсьен Гальяр – Дельфине
Париж, 20 сентября 1775 г.
Высокоуважаемая госпожа маркиза. Я до сих пор еще не воспользовался вашим милостивым разрешением, дозволяющим мне лично представиться вам во время вашего пребывания в Париже. Но в мою теперешнюю жизнь и мои мысли не должен попадать уже ни один луч из того мира, от которого я окончательно отвернулся. Я, сам обездоленный, хочу совсем принадлежать моим братьям и даже не прощаю себе, если когда-нибудь во мне шевельнутся прежние чувства и желания…
Чтобы не будить в себе того, что, к сожалению, еще не умерло, а только дремлет под влиянием песен нужды, я и не обращаюсь к вам лично со своей просьбой. Тут дело не во мне. Если бы мне даже угрожала голодная смерть, я бы скорее стал грабить, нежели просить милостыню. Но ради бедных малюток я обращаюсь к вашей доброте.
Я нашел их во время моих странствований в северной части Парижа. Такие прогулки составляют мое обычное времяпровождение в часы досуга. Тот, кто вынужден постоянно ходить по мостовой, между тесными рядами домов, забывает постепенно, что можно также ходить и по мягкому дерну, между зелеными деревьями. И это хорошо.
Дети просили милостыню. Девочка искала в кучах мусора чего-нибудь съестного. Я пошел за ними, когда они вечером отправились домой. Мне пришлось забраться под самую крышу. Там, сквозь широкие щели в дощатой стене, я мог заглянуть в каморку, не имевшую ни замка, ни засова. Я увидал группу изголодавшихся детей, с жадностью хватавших отвратительные отбросы пищи, найденные девочкой в сточной канаве. В другой раз я последовал за одним ребенком в сырую подвальную яму, лежащую глубоко под мостовой улицы. Какая-то женщина с гноящимися глазами сорвала с его худенького тела лохмотья, а другая стала рассматривать это жалкое, истощенное создание так, как будто перед нею был кусок редкого мяса. И за пять су она купила, наконец, малютку!
С тех пор я постоянно отыскиваю таких несчастных детей. У меня уже составился целый список. В шести улицах я нашел 73 ребенка: мальчиков и девочек. Я бы охотнее всего тайно похитил их. Но в моей каморке есть место для моей кровати только, потому что я калека и никогда не лежу прямо. А женщина, которая меня родила, захотела бы извлечь пользу из моих питомцев. Сбыт для человеческого товара она всегда находит.
И вот, я слышал, что теперь в моде у благородных дам отдавать бедным людям свои изношенные платья и кухонные остатки, чтобы вызвать их благодарность. Некоторые устраивают также больницы, опасаясь для своей гладкой нежной кожи заразительных болезней, которые они могут получить от бегающих на свободе нищих детей.
Может быть, было бы возможно, – благодаря г. Руссо, любовь к детям ведь тоже вошла в моду, – учредить для них какое-нибудь убежище, где бы они могли найти защиту от диких зверей, преследующих их, от голода и людей? И это бы стоило даже дешевле, чем новое платье, если бы все придворные дамы захотели принять участие в таком деле.
Боюсь, что я не умею просить милостыню даже для других! Ничто не вызывает такой пламенной ненависти, как необходимость просить!
Да простит мне ваша милость все эти слова, которые падают, точно камни, вместо того, чтобы ложиться на землю мягкими снежными хлопьями. Но если бы вы захотели обратить на этих бедных детей всю ту доброту, которую расточали мне когда-то, то дети были бы спасены!
Мой список всегда к вашим услугам.
Принц Роган – Дельфине
Шантильи, 25 сентября 1775 г.
Восхитительная маркиза. Вы ускользаете от меня. Только явится у меня надежда, что мне удалось приблизиться к вам, в саду, как уже ваши золотые башмачки мелькают вдали, между изгородями! Вижу я вас в салоне, – и там вас всегда окружает непроницаемой стеной толпа ваших поклонников! Осмеливаюсь ли я последовать за вами вечером – и тут становится поперек дороги моя скромность кавалера. Вот почему я избираю этот путь, который облегчит мне возможность выступить перед вами в качестве разгневанного священника, а не в качестве преклоняющегося перед вами человека.
В своих пастушеских играх вы забываете нашу интригу, прекрасная маркиза, уже не потому ли, что вашим партнером является любезнейший граф Шеврез? Надо же, чтобы путь к голове женщины всегда проходил через ее сердце!
Однако, даже в тех случаях, когда я не мог открыть влияния любовника, ваш ум все-таки оказывается в подчинении у ваших чувств!
Слушайте же, что мне рассказывали: недавно королева прогуливалась в сопровождении нескольких дам по новым садам Трианона. Под тенью ив, у рыбачьей хижины, она начала рассказывать истории, навеваемые ей окружающей обстановкой. Каждая из дам, со смехом и шутками, последовала ее примеру. Только маркиза Монжуа, всегда самая веселая из всех, оставалась молчаливой. «Разве эта хижина не напоминает нашей очаровательной приятельнице никакой идиллии?» – спросила ее королева. «Идиллии? О, нет! – отвечала маркиза. – Скорее трагедию!..» И с горячностью, усиливающейся при каждом слове, она заговорила о крестьянах Шампаньи, об их хижинах, не имеющих ни окон, ни кроватей, об их пустынных полях, опустелых гумнах, об их женах, молодость которых съедает нужда и у иссохших грудей которых дети умирают с голоду! Дамы слушали пораженные, а королева даже прослезилась…
И то, чему я не хотел верить, я услышал сегодня собственными ушами! Когда во время игры в фанты пришла ваша очередь, и вы должны были рассказать что-нибудь, развязывая свое жемчужное ожерелье, то вы заговорили с той теплотой, которая всегда далека от истины, о страданиях детей в Париже. Вы говорили о таких вещах, которые ваш изысканный вкус не должен был бы знать, а ваши нежные уста не должны были бы выговаривать! Но чем сильнее вы увлекались своим состраданием, тем опаснее было влияние, которое исходило от вас. Разве таким образом, дорогая маркиза, можно поколебать положение Тюрго, который не устает сулить народу золотые горы, если только ему удастся провести свои реформы?
Я должен напомнить вам серьезность положения, для того, чтобы вы ясно поняли, как важна наша задача. Положение обострилось в высшей степени, и не только наше отечество, но и наша святая церковь находятся в величайшей опасности, особенно с тех пор, как герцог Шуазель возвращен из изгнания, – тот самый Шуазель, которого Помпадур сделала министром и который изгонял благочестивых патеров-иезуитов и в то же время оказывал покровительство философам-богоотступникам! Неверие, пренебрежение человеческим и божественным авторитетом распространяются всюду, как зараза. Такой низкий человек, как Вольтер, становится оракулом Франции. Энциклопедия выходит беспрепятственно и распространяет по всему свету идеи просветителей, которые до сих пор приносили вред только в небольшом кругу. Наши газеты и памфлеты, даже наши разговоры, сплошь до придворного круга, наполнены речами о правде, о равенстве, о политической свободе, и слово «разум» произносится гораздо чаще, чем имя Бога!
Простите мне, что моя любовь к отечеству и мой долг служителя церкви так далеко завели меня, что я набрасываю тень на ваши развлечения, которые должны оставаться безоблачными. Но именно здесь мне стало ясно, как много могли бы вы сделать для нашей цели, высокоуважаемая маркиза, так как все, начиная от нашего благородного хозяина и герцога Бурбонского, преклоняются перед вашей красотой и восхищаются вашим умом, Я взываю к вашему честолюбию, которое легко получит удовлетворение, если вы исполните ваш долг, как дочь Франции и церкви. Вы можете доказать королеве, что Франции хватает средств не только на сады Трианоны, и что Франция призвана играть первенствующую роль в мире, а не только на сцене.
Если вы захотите благотворить в тиши, как святая Елизавета, не возбуждая излишним образом умы, которые и без того легко воспламеняются, то я первый поддержу вас. Завтра же утром я пришлю вам сто луидоров из моей шкатулки для ваших бедных детей и я уверен, что вы всюду найдете такую же щедрую помощь. Чтобы осушить слезы, в самом деле, не нужны никакие законы о реформах! Это во все времена было прекраснейшей задачей добрых христиан.
Должен ли я напомнить вам еще кое-что, моя красавица? Маркиз Контад готов подтвердить своим честным словом дворянина, что вы – француженка! – осудили поступок фон Пирша, как измену отечеству. Впрочем, он обещал мне – так как только благодаря моему влиянию, полученная им пощечина не имела последствий – что он не воспользуется этим фактом, чтобы вредить вам. От меня зависит, следовательно, освободить его от этого обещания. Можно ли будет маркизе Дельфине рассказывать королеве разные истории, после того, как ее величество узнает, что ее молодая подруга питает в душе прусские чувства?! Вам теперь представляется прекрасный случай исправить маленькую оплошность, которую, конечно, можно оправдать вашей молодостью.
Во всяком случае, легче простить вашу неосторожность, в которой виновато ваше горячее сердечко, нежели то, что вы делаете обдуманно. Конечно, почтенный маркиз – неподходящий партнер для радостей любви. Поэтому-то я, как ваш преданный друг, нарочно зажмурил глаза, проходя сегодня ночью мимо одной, скрытой в кустах, хижины, и заметив, с какой очаровательной естественностью Дафнис и Филидор продолжают далее играть свою роль, – хотя мне, как священнослужителю, и следовало бы вознегодовать и наказать виновных. Но не бойтесь, прелестная грешница! Только ради одной родины мог бы Роган изменить женщине, которой он поклоняется!
Не затуманивайте же блеска ваших очей слезами ложного сострадания. Будьте уверены, что церковь не допускает голодать ни одного человека на плодородной почве Франции.
Я возвращаюсь сегодня же в Страсбург. Вы будете так добры, что напомните обо мне королеве.
На прощание, – если только двери вашего будуара открываются не только для одного единственного кавалера, – я явлюсь к вам завтра рано утром и буду просить только одной милости: разрешения поцеловать розовую ручку, которая умеет так нежно обнимать достойного зависти возлюбленного.
Граф Гибер – Дельфине
Париж, 6 октября 1775 г.
Высокоуважаемая маркиза. Когда я предоставил себя в ваше распоряжение для дела, которое внушило вам ваше человеколюбие, то никогда не думал, что мы так быстро достигнем цели. Но красота и доброта, соединившись вместе, могут творить чудеса! Шестьдесят детей, принятых на свое попечение монастырем Св. Иисуса, служат живым доказательством этого.
Но ваше горячее стремление облегчить нужду, – к сожалению, являющуюся лишь симптомом великой болезни, угрожающей жизни Франции, – не так глубоко потрясло меня, как ваше непонимание, какими средствами надо бороться с этим злом, чтобы искоренить его.
Будьте уверены: реформы, с какими бы хорошими намерениями они ни применялись, служат только наркотическим средством, заглушающим боль. Надо отыскать новые источники богатства. И я повторяю вам то, что г. Бомарше и я уже пытались изъяснить вам, что именно теперь представляется для этого благоприятный случай. Если мы поддержим американцев в их борьбе за свободу, то Америка даст нам в руки единственное верное оружие для борьбы с нуждой, а именно – деньги!
Вашу красоту восхваляет весь Версаль, вашу доброту – половина Парижа! Но теперь открывается обширное, плодотворное поле деятельности и для вашего ума. Ваш салон должен быть сборным пунктом всех лучших умов Франции. Моя любовь к отечеству позволяет мне свободно высказывать то, о чем мое чувство к вам должно было бы заставить меня молчать. Или же я все-таки могу надеяться быть одним среди многих в вашем салоне?
Граф Гюи Шеврез – Дельфине
Париж, 10 января 1776 г.
Неужели моя богиня так же изменчива, как солнце, которое все чаще и чаще прячется за серой зимней вуалью?
Когда я вчера принес вам конфеты, которые вы принимали всегда с таким удовольствием, то вы оттолкнули их, говоря: «Все одни и те же сладости! Они мне противны!»
На прощание, после этого мучительного свидания, вы подставили мне щеку, как будто мы были мужем и женой! А сегодня, когда я заговорил о предстоящем празднике у принцессы Ламбалль, вы сделали недовольную гримаску и проговорили: «Неужели Париж не может дать ничего другого, кроме комедий и празднеств, празднеств и комедий?» Новейшие анекдоты, рассказанные мной, и самые шикарные песенки, которые я вам пропел, не вызвали на вашем лице даже улыбки!
Но вот лакей доложил вам о г. Бомарше. Ваше личико сразу просияло, и вы, не позволявшая раньше никому мешать нашим свиданиям, приняли этого посетителя со вздохом облегчения.
Теперь я понимаю, очаровательная Дельфина! И у вас любовь и верность не произрастают из одного ствола. Ваша цветущая юность, о существовании которой я первый напомнил вам, ваш пылкий темперамент, оковы которого расплавились в моем огне, ваш сверкающий ум, искры которого удалось впервые извлечь г. Бомарше, – все это громко требует перемены.
Великий драматург Бомарше развернул перед вами картины мировой сцены: борьбу американцев, парламентские речи в Англии, финансы Франции, – и ваше увлечение обитателями Нового Света и их человеческими правами вспыхнуло таким ярким пламенем, что свет крошечной жалкой любви должен был померкнуть перед ним, как меркнет свет утренней звезды перед солнцем! Но Богу известно, что я, Гюи Шеврез, готов сознаться в том, что не все выучил, что нужно для роли любовника. Капризная женщина нашего времени требует от нас теперь не только безделушек сердца, но много ума, знаний и, пожалуй, даже поступков!
Милая Дельфина, ради поцелуя ваших губок, – но такого, который дышал бы страстью, а не отзывал бы привычкой, – я мог бы покорить великанов и победить драконов! Но не требуйте от меня, чтобы я воодушевлялся по поводу таких обыкновенных вещей, как ссоры наших несимпатичных соседей с их скучными колониальными братьями. В самом деле, если я начну вспоминать, сколько дурного пришло к нам из Англии: основы морали, демократические идеи, закрытые платья, высокие башмаки, – то, пожалуй, и меня охватит бешенство!
Должен я завтра придти к вам? В обычный час? Через садовую калитку? Один? Я принесу с собой, – так как моя нежность, по-видимому, подверглась такой же немилости, как и мои конфеты, – целую программу развлечений: m-lle Дюте играет в своем частном театре пьесу, запрещенную цензурой. Граф Артуа уже в течение целой недели состоит при ней в качестве счастливого преемника г. Ларива. К вашим услугам ложа, закрытая решеткой… со мной?!
Граф Шартрский устраивает катание на санях, которое завершится ночным праздником в замке Монсо…
Юный Вестрис будет танцевать у своей новейшей покровительницы, графини Мирамон. Гостей женского пола просят, по крайней мере, на этот вечер, предоставить одной только графине наградить танцора за его прыжки!!!..
Люсьен Гальяр – Дельфине
Париж, 30 января 1776 г.
Высокоуважаемая госпожа маркиза. Согласно вашему желанию я посетил монастырь Сердца Иисуса. Я не узнал моих ребят. Уличные мальчишки, которые плевали на меня прежде, теперь целовали мне руку и называли милостивый господин. Все они чисто одеты, сыты и научились молиться. Но не знаю сам, почему у меня вдруг явилось желание снова вернуть их в ту мрачную бездну, в которой они находились раньше! Неужели бедным людям всегда остается только выбор между рабством духа и рабством тела?
Вы должны иметь ко мне снисхождение. Мое несчастие, что я так же мало способен благодарить, как и просить.
Мои прогулки, о которых вы спрашиваете, я не прекращаю, но я уже не составляю списков. Не стоит. Нужно было бы направить в эти дома и улицы целый поток золота, чтобы начисто смыть всю грязь и страдания. Но высокопоставленные господа так боятся испытать жажду, что они стоят со своими ведрами и бутылками у самого источника и там перехватывают этот золотой поток.
Вчера ночью я встретил одного несчастного юношу, гессенца, бежавшего через границу, потому что маркграф продает своих подданных за наличные деньги. Английские торговцы людьми, говорит он, покупают солдат для войны с американцами. Это верно. В то время как европейские короли приветствуют философов, которые в их присутствии декламируют о правах человека, а русская императрица даже платит им за то, что они столь занимательным образом разгоняют ее скуку, немецкие князья создают из человеческих тел плотину против свободы.
Похоже на то, что я жажду попасть в Бастилию. Но, к сожалению, я знаю, – вы очень добры, но не настолько, чтобы меня отправить туда. Я представляю себе, как это должно быть чудесно, не видеть больше ничего, кроме тюремных стен!
Бомарше – Дельфине
Париж, 3 февраля 1776 г.
Уважаемая госпожа маркиза! Только сегодня, пользуясь моим коротким пребыванием в Париже, я имею возможность выразить вам свою благодарность за ваш прием и – что гораздо важнее для меня – высказать вам свое удивление, потому что вы первая женщина, среди множества умных французских дам, заинтересовавшаяся моими широкими политическими планами и обнаружившая понимание их.
Даже мужчины относятся к ним с недоверием. Оттого-то мои комедии возбуждают смех, – и мои серьезные слова принимаются ими как остроумная шутка. Что государственные люди бывают комедиантами – этому не удивляется никто. Но что комедианты могут быть государственными людьми, – это представляется абсурдом! Ничто так не компрометирует умного человека, как то, что он занимается политикой. А наши министры больше всего боятся скомпрометировать себя!
Господин Вержен оставался слеп к тем перспективам, которые представляются Франции, благодаря конфликту между Англией и Америкой. Я приоткрыл ему глаза. Тем не менее, он остается философом ради удобства и ссылается на основы морали, потому что это ничего не стоит. Тайно конспирировать против Англии это противоречит его принципам! Но как же могут мириться эти благородные принципы с разделом Польши, с колониальными войнами и с торговлей невольниками?
И Тюрго также против неприязненных действий. Он не хочет вникнуть в то, что часто бывает экономнее потратить миллионы, чем скупиться на гроши. Если Франция теперь вступится, то она загладит ошибку 1762 года и, посредством союза с Америкой, получит все преимущества, которые обогатили Англию в течение этого столетия. Нам нужны только корабли, оружие и военные припасы. Люди уже есть. Маркиз Лафайет, принц Монбельяр и их друзья ждут с лихорадочным нетерпением возможности снова прославить имя Франции, как во времена великого короля, когда весь мир обращал к ней свои взоры!
Простите мне смелость моих речей. Когда я думаю о той красивой женщине, к которой я обращаюсь с такими словами, то чувствую, что я должен был бы стыдиться их, если бы эта красавица не была так умна, что ее не удовлетворяет господство только посредством красоты! Смею надеяться, что найду поддержку в вашем энтузиазме. Если поцелуй музы превращает для меня в забаву писание комедий, то пусть лучи вашей благосклонности облегчат мне мою трудную ответственную работу и я в состоянии буду выполнить ее так же легко, как протанцевать с вами менуэт.
Соблаговолите сообщить моему слуге, когда вы желаете принять меня? Я остаюсь здесь до среды и нахожусь всегда в вашем распоряжении.
Принц Луи Роган – Дельфине
Страсбург, 10 марта 1776 г.
Прекраснейшая женщина! Тщетно жду от вас ответа и уже начинаю бояться, что я оскорбил свою прелестную покровительницу несколькими невинными замечаниями. Я слышал о ваших подвигах: вы открываете салон военной партии! Превосходно, госпожа маркиза. Уж не приходится ли приписать подагру, от которой, по-видимому, страдает все министерство, не столько роскошным обедам в доме Жоффрен, сколько тому воздержанию, которое вы налагаете на всех министров? Les ministres s'en vont goutte a goutte[7] – писал мне недавно герцог Шартрский. Вы знаете, что с некоторого времени он имеет в своем распоряжении ум мадам Жанлис для своих каламбуров. Но, разумеется, я не подразумеваю тут ничего дурного. Ведь мадам Жанлис играет на арфе и пишет нравственные повести для юношества!..
Этот же самый корреспондент сообщает мне, что вы рассказывали недавно королеве трогательные истории про закованных в цепи индейских девушек и влюбленных фермеров. Великолепно, госпожа маркиза! Уже начинают носить перья аля американцы, а мода у нас бывает не только провозвестником, но и мерилом настроения умов.
Говорят, что вы также переменили и своих телохранителей? Маленький Шеврез, очевидно, уже выдохся? Я был бы даже доволен этим, если бы не получил сведений, что граф Гибер не без успеха добивается занять его место в вашем будуаре. Он в данный момент в большой моде, как придворный поэт, военный ученый и сокрушитель сердец. Но его репутация свободомыслящего и его дружба с м-ль Леспинас предопределяют его скорее как шпиона, а не как члена нашего круга.
У вас есть возможность выбирать между столькими людьми. Зачем же ваш выбор должен пасть именно на этого?
Мне рассказывали, что принц Монбельяр удалился в свой замок, угрюмый и недовольный, потому только, что одна очаровательная дама отказала ему в своей благосклонности. Он находится в родстве почти со всеми дворами Европы, поэтому представляет силу, достойную внимания. Кроме того, он красив, молод и изумительно добродетелен. Уж, конечно, он не стал бы принимать участия, как это сделал граф Шеврез, быть может, побуждаемый к тому отчаянием, вследствие вашей неверности – в знаменитом кавалерском празднике, который должен был состояться в отеле Гимар, под руководством графа Артуа и в обществе самых знаменитых куртизанок. Благодарение Богу, что архиепископ своевременно помешал этому, выразив протест. Прелестная историйка, во всяком случае! Сто самых знатных мужчин Франции собираются вместе. Для чего?.. Чтобы служить отечеству? Ничуть! Религии? Еще менее! Все эти божества нашего прошлого теперь уже устарели!
Дайте о себе поскорее весточку, дорогая маркиза. Правда, маркиз находится в настоящее время в Страсбурге, где он успешно работает над объединением местного дворянства против Тюрго, – настроение здесь в высшей степени раздраженное, но так как он вряд ли принадлежит к вашему интимному кругу, то от него я не надеюсь получить желаемые сведения.
Граф Гибер – Дельфине
Париж, 10 марта 1776 г.
Ваше желание, любезнейшая из всех маркиз, равносильно для меня приказанию, тем более, что я вполне его понимаю. Такая женщина, как вы, не встречая для этого благоприятных условий в придворной жизни, должна желать познакомиться с умственной жизнью Парижа там, где она проявляется всего ярче. М-11е Леспинас будет рада принять вас у себя. Вы увидите тяжело больную, но тем больше вас должна будет поразить ее умственная сила и ее всегда неизменная доброта. Если вы изберете для своего посещения завтрашний день, то, в числе других встретите там тулузского архиепископа, Ломени-де-Бриенна, личность которого представляет тем более огромный интерес, что в посвященных кругах на него смотрят как на преемника Тюрго.
К сожалению, я не имел сегодня в академии возможности осведомиться у вас, дорогая маркиза, какое впечатление произвело на вас принятие г. Буажлена в число бессмертных. Разве не становится все более и более похожей на фарс вся эта торжественность? Энциклопедист Д'Аламбер должен был восхвалять консервативного священника, а консервативный священник сделался преемником Вуазенона, типичного свободомыслящего аббата. Французская академия все более и более превращается из общества ученых в собор духовных лиц и принцев.
Разрешите же мне завтра, после визита к m-lle Леспинас, сопровождать вас во Французскую комедию? Я охотно буду смотреть пьесу моего соперника, если это может доставить мне возможность еще несколько лишних часов дышать одним воздухом с вами.
Иоганн фон Альтенау – Дельфине
Париж, 1 апреля 1776 г.
Глубокоуважаемая маркиза! Не могу не выразить словами, как я был изумлен и поражен. Никогда не мог я даже мечтать о том, что встречу в салоне нашей доброй Юлии такую избалованную светскую даму, как вы! Все, что мне рассказывали о вас, о вашем положении в Версале, о толпе ваших поклонников, которыми вы играете, как бильярдными шарами, вынуждало меня, правду сказать, бояться, что жизнь большого света окончательно заставила вас забыть о существовании другого мира, некогда оспаривавшего право на вашу душу. Когда вы вошли, маленькие двери казались слишком тесными для колыхающихся перьев вашей высокой куаффюры, – и к вам навстречу направилась m-lle Леспинас, худое изможденное существо в монашеском одеянии, протягивая вам свою бледную с синими жилками руку и ласково улыбаясь своими бескровными губами, то взоры всех испуганно посмотрели в вашу сторону, до такой степени чуждым казалось ваше появление в этом кругу! Вы это сами почувствовали и вы сидели в своем роскошном наряде рядом с согнувшейся Юлией, как единственная гостья в этом салоне и были молчаливой слушательницей. Вы с удивлением внимали, когда Бернарден де Сен-Пьер, самый молодой поэт из посетителей этого салона, прочел восторженную оду, посвященную вечному миру, а Д'Аламбер говорил о всеобщем братстве. Я увидел, как вспыхнул в ваших глазах огонек, столь напомнивший мне маленькую графиню Лаваль, когда шевалье Шастеллюкс прочел Вольтеровскую «Похвалу разуму», эту чудную вещь, благодаря которой патриарх заставляет забывать обо всем, что сделано им ложного. Будь на троне Франции такой принц, как Фридрих Прусский, то сбылись бы надежды великого мудреца на его правительство и были бы приняты во внимание его советы. Но существует только один Фридрих! Людовик XVI столярничает, охотится, а в промежутках рисует аллегории. Мария-Антуанетта играет на арфе. О, ты, счастливая Франция, где королям ничего другого не остается делать!