Четыре года спустя.
– Ты сегодня выходишь вместо меня с мамой на работу. Я попросился в другой район. Не подведи меня. На этот раз, лады?
– В другой район. В новый квартал на окраине, – бубнила мама.
– Да, конечно, – тихо сказал я, глядя куда-то в правый верхний угол комнаты.
– Что значит «Да, конечно»? Вкладывай смысл в свои слова. Папа идет на риск ради тебя. Он идет неизвестно куда. Кто знает, что его там ожидает, – нервно продолжала мама.
– Я же сказал. Я все понимаю, не подведу, – отчеканил я ответ им обоим.
– Не делай невинное личико. Я не забуду, как договорилась насчет тебя в доме Ивановых. Что ты устроил тогда? Я могла сама пойти на это место или пристроить папу, но ты у нас безработный. Все лучшее детям.
– Перестань мам, я уже извинился.
– Он извинился, – ухмыльнулся папа, мама завилась еще больше.
– Ты извинился. А ты осознал, что нельзя танцевать на работе? Нельзя смотреть в упор на хозяев. Нельзя подыгрывать хозяевам, когда дело не касается мусора.
– Ладно, ладно, не кипятись, – отозвал в сторонку папа маму. Мой спаситель. Мама готова была меня сожрать. – Ты тоже хороша. Ты не знала, что их дочь занимается музыкой?
– Я думала, она – программист. Я же не знала, что синте … синте …
– Синтезатор, – подсказал я.
– Да, это самое. Что это инструмент. Музыкальный инструмент. Я думала, это название какой-то современной техники. Да еще Эдик, будь он неладен! Говорит, она осваивает синтизайтор. Звучит, как органайзер или сервер. Сказал бы, что занимается музыкой или «Поли, хозяйская дочь поступает в консерваторий. Она –пианистка», – было бы более чем, понятно. Черт! Грамотей проклятый!
– Ну, ладно, назад ничего не вернешь. Не вешай всех собак на Уника. Мы должны быть рядом, и все.
– Дорогой, не подведи. Нам необходимо работать.
– Знаю.
Отец позвал меня выйти за дверь. Он что-то хотел сказать мне прежде, чем уйти.
– Сын, когда-то у меня болели уши. Я затыкал их вот этими пробками, – и отец показал в шестерне губчатые коралловые пробки. – Не думай, я желаю тебе добра. Это на тот случай, когда только зазвучала где-то музыка, или ты почувствовал, что она манит тебя, и все такое.
– Пап, коралловые пробки. Надо мной будут смеяться.
– Это только в случае необходимости. Я испробовал – ничего не слышно. Губка плотно затыкает слуховой канал. Мы работаем глазами, поэтому, я думаю, тебе они не помешают в работе.
– Почему коралловые?
– Они нравятся девчонкам. Подумай об этом, когда наденешь их. И будь уверен, ты не останешься незамеченным.
– Меня оценят только мамины подруги.
– Сегодня выходит новенькая. Только выпустилась из школы. Кажется, ее зовут Картинка, – папа подмигнул мне глазом. Кажется, он заметил мою изменившуюся физиономию. – Мне пора, я помчался. Маме пока.
И скрылся за поворотом. Умеет папа произвести впечатление. Я остался с губчатыми пробками в ладони и с интригующим чувством скорого знакомства. Приятного или нет, неизвестно. Но папа не стал бы говорить о дурнушке в таком тоне. Значит, есть на что посмотреть. Я представил себе маленькую милашку с приятной треугольной улыбкой. Картинка. Поплыл. В голове зазвучал цветочный вальс. Я одернул себя, взглянул на пробки и загадочно улыбнулся им.
– Ну, папа! – вспомнил я своего старика с любовью и убрал пробки под крышку в карман.
Зашел в дом. Столкнулся с мамой в дверях.
– Все, сынок, поехали. Нужно прибыть пораньше в первый свой рабочий день. А папа уже уехал?
– Да, ему еще добираться. Все-таки…
– С Богом! Поехали. Молча.
Она взяла меня за руку, но я одернул ее. Что за привычка. Считает меня маленьким, а я уже два года, как закончил школу.
Да, по поводу окончания. Это целая история. Не самая приятная история в моей жизни. Приятных историй в моей жизни, по правде, не было. Сплошная непроглядная серость. Учитель Мо, оказывается, был когда-то влюблен в мою маму. Это выяснилось на моем выпускном. А я-то думал, какое везение, что меня не вытурнули из школы еще в первые две недели обучения. Поводов я предоставил немало. Высокомерный учитель терпел меня из-за любви к маме. Он был из интеллигентной семьи, и ему не позволили жениться на девушке из рабочего класса, на маме. А его любовь, похоже, не совсем угасла с годами. Даже я не омрачил его чувств. Маме пришлось тогда объясняться с папой, рассказать об этом отрезке ее жизни до него. По словам мамы, чувства учителя были не взаимны. Она дружила с ним, он был хорошей партией для нее, но она его не любила. Ее позже покорил мой отец. Вот, кто стал для нее единственным и неповторимым. Учитель не отказал в просьбе мамы не сообщать о моих выходках. В память о их дружбе, она умоляла его выпустить меня со всеми вместе с хорошей характеристикой. Как он переступил через свои принципы, не понимаю. Наверное, любил ее еще. Но своего мнения у мусорщиков нет. Есть правила и основы.
Работать с мамой мне удовольствия не составляет. Но я много раз лажал. Поэтому по делом мне. За два года я поменял восемь мест. Моя характеристика, мягко говоря, желает лучшего, желает, чтобы я больше не лажал. Я не удивлюсь, если там написано, что я – дефектный экземпляр или попросту ненормальная урна. Но меня еще не утилизировали. Может, у мамы есть какое-то прошлое и с Биг Боссом?
Я уже работал на улице. На аллеях, при кондитерских и при банкоматах. По началу, я всегда держался неплохо, но меня или начинало, вдруг, тошнить от избытка салфеток или чеков. Дело, наверное, в краске или в креме пирожных. Что они в них добавляют? Или, как говорят остальные, я сломан. Родители поддерживают мою версию. Они любят меня. А мой босс – нет.
Сегодня я опять намерен шнырять между прохожих, глядя лишь себе под колеса и изредка на людей в поисках отходов или объедков. Нередко в нас бросают, что попало. Хотя имеется определенная пометка на крышке, цветной кружок. Полиэтилен-пластик – оранжевый кружок, бумага-картон – желтый. У каждого вида есть отметина – кусочек цвета. Рядом с нами шныряют различного вида урны. На точку ставят разных. Нас очень много в городе. Мы должны быть в поле зрения человека. В случае надобности всегда под боком.
В десять утра включился музыкальный экран. Не смотрю. Громковато. Фонтан затанцевал и засверкал разными цветами в такт музыке. Я мчусь на другую сторону площади. Подальше от соблазна посмотреть и заслушаться. Надо сосредоточиться на людях. О, образовалась очередь у киоска с попкорном. Человек шесть в очереди. Бумажные крышечки надо будет кинуть в урну. Мчусь туда. Разогнался. С левой стороны к киоску тоже спешила урна. Серая, небольшая и расклешенная кверху, усеченный конус – девочка. Картинка? Я замедлил ход. Как бы не врезаться в нее. Я могу. Картинка встала слева от колонны. Я встал справа. Наши глаза встретились. Какие глаза. Форма эллипса с сужением. Пышные ресницы и маленький треугольник губ. Загляденье, а не картинка. Бумажник, как и я. Пялюсь. Надо отвести взгляд. Отвел. Раскрыл крышку. Люди начали кидать свой мусор. Я снова посмотрел на нее. Она посмотрела на меня и мило улыбнулась. У-хуу! Я ей нравлюсь? Надо подойти к ней позже. Нет, я все испорчу. Лучше не спешить. Не подойду. Надо валить.
Только я хотел скрыться, она подкатила ко мне.
– Ты тоже здесь работаешь? – начала она. Милый голосок.
– Ага. Я тоже бумажник.
– Это здорово. Мама говорит, лучше нашего положения нет.
– Да, работы валом.
– Я – Картинка, работаю здесь вместо мамы с сегодняшнего дня. Моя мама – Карон.
– Да, я знаком с ней, – застенчиво проговорил я. Наверное, они обо мне дома не говорили. Пока. – Умница, – представился я и протянул свою шестерню. Соврал. Чтобы мама не объяснила дочке, что я за фрукт. А так, может, хоть у меня друг появится. Приятный друг.
– Умница? Прямо Умница? – изобразила удивление Картинка.
– Родители хотели, чтобы я был самым умным и успешным, но не все пока идет по их плану.
– Все получится. Все впереди.
Глаза Картинки забегали. Она заприметила работу. И одарив напоследок меня своей милой улыбкой, укатила прочь.
У-хуу! Вот это поворот. Я не облажался, вроде. Умница. Умница!
Она застыла в моем воображении. Она не летела, а плыла под музыку Чайковского. В жестяной душе играл цветочный вальс. Я был готов пуститься в вальс. Сегодня я имею успех. Какой хороший сегодня день! Я сделал круг на двух колесах из четырех. Заметил, что она оглянулась, и тут же покатил ровно. Вспомнил о пробках. О том, что они помогут. О том, что они нравятся девчонкам. Засунул поглубже в уши. Позаботился, чтобы они торчали, чтобы были заметны. Теперь я объект наблюдений. Не слышу, но вижу. Вижу всех и ее.
Мой первый рабочий день прошел отлично. Мой первый отличный рабочий день. Что-то мне подсказывает, что я задержусь на этой работе.
Неделя за неделей. Я езжу на работу с удовольствием. Кажется, я нашел альтернативу музыке? Пробки в ушах – это вещь. Картинка – это моя духовная замена. Муза. Я вдохновлен новыми чувствами. Я интересен. Я успешен и умен. В ее глазах. Я больше не чудик, не Уник, не шизик. Я – Умница. Как она красиво обращается ко мне. Моя панацея. Я излечился. Меня не тошнит, я не танцую, не пою, не нарываюсь на неприятности. Мама, наверное, гордится мной. Но не хвалит. Дождешься от нее похвалы. Хоть не бурчит больше. Пыталась пару раз заговорить со мной о Картинке. Я пресек ее любопытство. Только попросил ее обращаться ко мне Умница при Картинке и скрывать, что я ее сын. Мама не одобрила мой обман, но она всегда за меня, в моих правых начинаниях. Иногда хочется снова постучать себя по бокам, зарядить чумовой ритм губами. Особенно, когда остаюсь наедине с собой. Я держусь. Теперь я живу другой жизнью. Я повзрослел.
Сегодня ночное дежурство мамы. Я качу домой один. Быстро. Глаза бегают то вверх, то вниз. Стараюсь за секунду оценить дорожную ситуацию и проехать как можно незаметнее. Выбрал путь длиннее, в обход подземных переходов. В них всегда полно народа и играет музыка. Я научился не искушать судьбу. Она уже нажонглировалась мной вдоволь. Я поднял взгляд, хотел уже опустить, как заметил уж больно знакомое лицо. Человек. Девушка. С прямоугольным черным чемоданом. Она спешила. Я никак не мог вспомнить, где ее выдел раньше. Почему она меня привлекла? Она шагала в сторону подземки, куда я обещал себе не спускаться. Я, как привязанный, колесил за ней. Ловко объезжал прохожих, ехал вслед за девушкой. Кто же она? Чем меня привлекла? Что за чемодан? Горизонтально-прямоугольный. Похож на какой-то футляр. Спустившись, она прошла чуточку дальше. В переходе было тихо. То есть не звучала музыка. Я только посмотрю, куда идет эта девушка, – успокаивал я себя. Через мгновенье я увидел, как она целует уличного барабанщика. Она пришла составить ему компанию? Она открыла свой футляр, оттуда показался синтезатор. Белый, сверкающий. Они будут играть вместе. Я понял, я пошел не за девушкой, а за ее инструментом. Я почувствовал синтезатор в футляре. Что за организм! Музыка еще живет во мне. Они начали репетировать. Я услышал стук палочек по барабанам. Девушка нажала на клавиши. Полились впечатляющие звуки. Я увлекся ритмом. У них здорово получалось. Как я соскучился по этому. Я два месяца жил без музыки. Пробки. Где мои пробки? – подумал я. Надо валить. И я покатил домой. По пандусу вверх и прямиком до высоток на улице Небесной.
Дома папы не оказалось. Он оставил записку: «Поехал, помогу маме. Не шали». Я снова один. Я два месяца гнал от себя мысли о музыке. Я почти был уверен, что изменился. Но сегодня опять наступил рецидив. Все началось заново. Я неисправим. Я хочу играть. Я не в силах заставить свои пальцы успокоиться. Они уже отбивают ритм. Новый ритм, родившийся по пути домой. Я отчетливо слышал его, и мои пальцы рвались его исполнить. Звук выходил уверенный, четкий. Мои пальцы стали грубее, тверже, выдавали звук не хуже настоящей акустической барабанной установки. Я сопровождал свою музыку игрой губ, новым направлением – бит бокс. Я сочинил собственный хит. Собственный кайфовый хит. Для чего? Почему из моей головы не выходит музыка? Ведь она никому кроме меня не нужна. Ее никогда не услышит публика. Не восхитится. Не оценит. Жаль. Как же жаль.
Я расплакался. Давненько этого не было. Я искренне рыдал. Мне бы родиться человеком. Здесь какая-то ошибка. У меня тонкая душа. Не жестянка, а тонкая материя. Я – музыкальная душа. Сомневаюсь, что душа вообще есть у мусорщиков. У господина Мо, у Вьюнка, Офеи. Они живут по инструкции. У них цели, а не мечты. А я здесь со своей мечтой, наверное, и сгину никем не понятый, не услышанный.
Я жалел себя. Я – Мусоргский, родившийся не в то время, не в том месте. Звезда среди камней. Я посерел вскоре после того, как родился, но внутри все еще сияю.
Я утирал горькие слезы. Плакать вредно для урн. Но я не могу ничего с собой поделать. Я хочу утонуть.
Надо отвлечься. Я хлопнул дверью и вышел наружу. Ощущение было такое, что я скоро взорвусь. Крышка дрожала из-за поднятой температуры. Я чувствовал тошноту. Темная улица встретила гулом. Народу почти не было. На часах было одиннадцать. Город готовился ко сну, завтра рабочий день. Я катил не спеша, погруженный в себя. Увидел гаражный массив, завернул туда. Он заманил меня своей пустынностью. Там меня никто не увидит. Я заметил почти вскрытый гараж. Снизу его прорезали, как консервную банку. Я заглянул в него. Пустой железный гараж. Полез. Пролез во внутрь. Заброшенный гараж, который облюбовали пауки и мухи.
– Ау! – произнес я негромко. «Ау», – послышалось в ответ. Попробовал побитбоксить. Круто. Акустика. В ход пошли пальцы. Крышка изредка позвякивала в подмогу. Ритмично. С каждым моим вдохом и выдохом звук от ударов пальцев об ребра менялся. Я увлекся отточкой звука. Играл на протяжении двадцати минут, пока не услышал посторонний звук. Кто-то стучал в стенку гаража. Тоже ритмично. Я затих. Все затихло. Мне показалось? Что это было? Я был не на шутку напуган. Две минуты оцепенения. Я устал. Да, надо выбираться отсюда. Я покатил к выходу. Начал осторожно перебирать колесиками. Заметил две пары сверкающих глаз, устремленных на меня. Это люди. Я пойман. Это хулиганы, и они меня прикончат. Вот и пожил. Может, это и к лучшему. Я попятился назад. Застрял в щебне. Паника.
– Не бойся, – послышался женский голос. – Не бойся. Мы ничего тебе не сделаем.
Не убедительно. Я был в панике. Моя крышка того и гляди сама собой откинется от страха.
– Это ты музицируешь? Молодец, – послышалось от второго. Это был мужской голос. – А где твой инструмент?
Я молчал. Это те двое из перехода. Барабанщик и пианистка. Немного успокоился. Эти, вроде, не хулиганы. Кажутся дружелюбными. А могу ли я с ними говорить?
– Я сам инструмент, – осмелился проговорить я.
– Его величество мусорник музыкальный! – торжественно произнес парень. – Мусоробан.
– Брось, Крыс, хорошо играет. Не слушай его, малыш, от него похвалы никогда не дождешься. Он слишком сильно любит себя.
– И тебя. Мы закрыли эту тему, ну, Роза, – обиделся Крыс.
– Где-то лет пять назад, на площади Звезд, со мной танцевала одна урночка. Я думала, таких музыкальных урн больше нет. А попадаются таланты, – подала мне руку девушка с красивой улыбкой. Человеческая теплая нежная ручка. Я смотрел на нее, как на богиню, снизошедшую до меня. Когда-то я уже держал ее за руку. Она поднимет меня на высоту. Или я опять огребу за дерзость. Я принял ее помощь, вылез из гаража. Я не хотел отпускать ее руки. Я так близко к человеку. Я почти ее друг.
– Таких больше и нет. Это было четыре года назад, – на выдохе произнес я. Руку все-таки отпустил. Это похоже на знак свыше. Я снова встретил ее, девочку на роликах. Девочка выросла. Она совсем не похожа на мать. С парнем. Я не сводил глаз с парочки. Надеюсь, это не выйдет мне боком.
– Смотри-ка, какой смелый малый. Я думаю, мы с тобой тоже встречались, танцующий мусорщик. Ты мне тогда устроил конкуренцию в подземке.
– Я не хотел. Ничего не могу с собой поделать, когда слышу хорошую музыку. Это мое наказание.
– Это не наказание, а уникальность. Малыш, не смей так думать. Ты талантлив. Единственный в своем роде.
– Слышала бы вас моя семья. Я в своем мире чудик. У нас это называют дефект. Я ведь рожден прислуживать людям, а не сочинять музыку.
– А вот и нет. Мусорщиков в мире хватает, а вот музыкальных урн, таких, как ты, я не встречала.
– Милые люди, как я рад вас слышать. Как я рад нашей встрече. Раньше мне и поговорить об этом было не с кем. Тем более никто раньше не слышал мою игру. Родители не понимают моего увлечения. Они каждый день твердят мне о долге.