Журнал «Юность» №08/2020

Exegi Monumentum

 
Все умирали – кто за кем
понять нельзя тому, кто выжил,
а я из старых микросхем
спаял себя и имя выжег.
Мой экземпляр второй шагнул
антропоморфными ногами,
он был крупнее – как манул
всегда заметней меж котами.
Он был бессмертный – вот она
для нашей вечности загвоздка,
ему одежда не нужна,
вода, и хлеб, и папироска.
Растает очередь в «Магнит»,
померкнут вывески любые,
а он задумчиво стоит
и смотрит на поля пустые,
где обрывается Россия…
 

Проза

Владимир Гендлин

Журналист и телекомментатор, около 20 лет проработал на творческих и редакторских должностях в Издательском доме «КоммерсантЪ». Публиковался в журнале «Октябрь» (рассказ «Лихоман», 1994 год, № 12).

Многократные манипуляции. Или полет букета роз дурацких…

– …Не сомневаюсь, что маниакально-депрессивная проблематика раскрыта у вас достаточно глубоко, да и написано весьма живо. – Мура Аполлоновна Свирипеева задумалась над стопкой бумаг. – И заразительно. Весьма. Так, есть кое-какие замечания к истерии и шизофрении. Не понравилось мне другое… Что же мне не понравилось? Ага, вот. Почему у вас не пронумерованы страницы? Вы должны самое серьезное внимание уделить внешнему виду вашей работы. Это ваше лицо!

«Я постоянно кому-то что-то должен, – мрачно думал Вадик Тараканов. – Когда это прекратится?»

Он с ненавистью взглянул на шевелящийся рот научной руководительницы.

– Вы меня слушаете? Что это вас так перекосило? Я говорю, что вы должны к завтрашнему дню пронумеровать страницы, перенести мои исправления – только аккуратно! – во второй экземпляр и оформить титульный лист. Титул – это ваше лицо! Сейчас покажу, как его нужно оформить… Она порылась в столе и достала пыльную папку, заботливо перевязанную розовой ленточкой.

– Это работа моего давнишнего ученика, – не без гордости произнесла Мура Аполлоновна. – Жертвую ее вам в качестве образца.

Вадик взглянул на титул. «Практическое внедрение теории многократных манипуляций в сельском хозяйстве». Лицо у этих «манипуляций» было идеальное: видно, ископаемый автор едва ли не языком вылизывал свой диплом. «Где-то он сейчас, уважаемый коллега… – Вадик опять взглянул на титул. – Коллега Мухрышкин Спиридон? Хотя ясно, что далеко пошел».

– Да! И не забудьте приготовить речь – вступительную и заключительную, – добавила Свирипеева. – Во вступлении скажете: «Уважаемая комиссия, уважаемый председатель, уважаемый оппонент, ува… жу-жу-жу, это понятно, на ваш суд представляется работа… жу-жу-жу-жу… раскрывающая некоторые проблемы… жу-жу-жу… состоящая из… жу-жу…

Убаюканный ее жужжанием, Вадик размышлял о том, что Мура вполне могла бы претендовать на звание чемпиона мира по боксу в тяжелом весе. Мощный торс, квадратная челюсть, здоровенные кулаки – не хотел бы он попасть под такой кулак! – но главное, это крутой нрав. Под стать фамилии.

– …А в заключение скажете то же самое, только наоборот: мол, спасибо, дорогая комиссия, рад был познакомиться, дорогая комиссия, не поминайте лихом… Все запомнили? Ровно в двадцать два ноль-ноль позвоните мне и отчитайтесь, как выполнили мои указания. Господи! Завтра защита, а у него диплом не готов…

– Что будем делать с оппонентом? – спросил Вадик.

– Я вам нашла прекрасного оппонента, – Мура Аполлоновна доверительно понизила голос, – который согласился вам помочь исключительно из симпатии ко мне. Завтра ровно в одиннадцать ноль-ноль, то есть за час до защиты – не перепутайте! – прямо на этой кафедре вас будет ждать Рэм Григорьевич Оловянный. Отдадите для ознакомления оба экземпляра, а я приеду через час… Он положил оба диплома – образцовый и свой – в дипломат и поднялся.

– Вадик! – Она вдруг воскликнула с чувством. – Родной. Не подведите меня… Нам с вами нужна только пятерка!

Он изобразил на лице задушевную, лучезарную улыбку.

– Ну что вы! Положитесь на меня – все будет просто великолепно!

«Надо же было пять лет учиться журналистике, чтобы потом писать о разных шизофренических… манипуляциях», – думал он, уходя с кафедры. И угораздило же его распределиться в «Психиатрические известия»!

По правде сказать, интерес к психологии у него возник еще на третьем курсе, после того как впервые обнаружился острый антагонизм в его отношениях с окружающими. Антагонизм этот выражался в том, что последние неприкрыто проявляли к нему любовь и восхищались его незаурядными способностями, в то время как он считал всех подонками и кретинами. Такое несходство взглядов не поддавалось никаким компромиссам и консенсусам, так как любое смягчение позиции приводило его к выводу, что он сам – подонок и кретин. Что было совсем уж неправдоподобно.

Из сортира наперерез ему выскочил пожизненно удовлетворенный Кукушкин.

– Тараканов! – воскликнул он. – Я тебя везде ищу.

Ты выдвинут в оргкомитет по проведению выпускного бала. Будешь главным камердинером… тьфу, церемониймейстером!

– А можно виночерпием? – сострил Вадик.

– Ха-ха! Шутник. Понимаешь, нужны люди, умеющие внести освежающую, неформальную струю. Будешь отвечать за незаорганизованность мероприятия. Может, хохму какую-нибудь расскажешь…

Сколько Вадик помнил, Кукушкин вечно заседал в президиумах, выступал на собраниях, гнул линию, давал отпор и желал успехов. Начав со старосты курса, он последовательно становился комсоргом, парторгом и еще каким-то студкомом, пока его карьера не дала легкий крен, сделав ненадолго председателем Общества друзей А. Ахматовой, после чего он возглавил Движение за проведение студре-форм. На всех этапах и изломах судьбы он неизменно благоволил Тараканову, то привлекая его в «Студ-колючку», то поручая сбор донорской крови, и даже пытался однажды назначить «совестью курса».

– Вообще, старик, я тебя не понимаю: ходишь как в воду опущенный, когда кругом такие дела творятся! Ну-ка, встряхнись… Мне как раз позарез нужен человек, способный зажечь народ, повести за собой… в светлое капиталистическое завтра, ха-ха. Фирму открываем…

«Чего им всем от меня нужно? – думал Вадик. – Вот еще один».

Он поднялся на третий этаж, где бабулька Колокольчикова собиралась принимать зачет по зарубежной литературе.

Ее уже окружала толпа хвостистов: все торопились получить допуск в учебной части к защите диплома. Вадик энергично протиснулся в передние ряды и там услышал, как кто-то из знакомых шепнул другому: «Будет спрашивать реферат, отвечай – сдал Губельману».

Согласно факультетской легенде, дворянские предки Колокольчиковой вели родословную чуть ли не от Рюрика, и все до одного, говорят, просто балдели от зарубежной литературы. Сейчас перед ней сидел амбал с лицом дегенерата и изливался в любви к античной поэзии.

– Лгуни-ишка… – Ее глаза потеплели. – Негодный шалун. Вы все знаете мою слабость. Ладно, что же вас так зацепило за живое у Гомера?

Она произнесла – «Гомэра». Амбал вытер пот на лбу и начал, закатив глаза:

– Ну, это… Как Одиссей приехал на остров…

– Так, так. – Колокольчикова мечтательно зажмурилась, словно грезила наяву этим солнечным берегом в Эгейском море, с его античными героями и чудовищами.

– Потом полез в пещеру…

– Ну же, продолжайте! Прошу вас!

– …И выбил глаз Цицерону.

Старушка окаменела.

– Кому-кому, вы сказали?

Тот решил уйти в несознанку.

– Цицерону!

Бабуля чуть не упала в обморок. Ее оскорбили в лучших чувствах. Большего надругательства невозможно было придумать. Эти идиоты доведут до инфаркта…

– Позор! – громко сказал Вадик. – На пятом курсе не отличить циклопа от Цицерона!

Колокольчикова уставилась на него.

– Вашу зачетку.

Вадик торопливо выхватил из кармана зачетку и занял место амбала.

– Читали что-нибудь?

– А как же.

– Что слышно о Фильдинге?

– «Том Джонс – подкидыш».

– Найденыш… Как насчет Лопе де Вега?

– «Фуэнте охуэна».

– «…овехуна». Быстро, без подсказки – что у Фауста было с Маргаритой?

Вадик на мгновение перефокусировал взгляд ей за спину, где отличница Маша Птицына делала ему жест.

– Он ее… это…

– Что?

– Ну, того…

– Кого?

– Трахнул.

– Так и знала… Где ваш реферат?

– У Губельмана.

– Зачет.

Он схватил зачетку и уступил место очередному бездельнику. Уже за дверью услышал, как взорвалась Колокольчикова:

– Кто, черт побери, скажет мне наконец, кто такой Губельман?!

Когда он вышел во двор, его окликнули:

– Таракан!

У памятника стояли и махали ему две долговязые фигуры – Моталкин и Бутылкин, по прозвищу Розенкранц и Гильденстерн. Подобно двум шекспировским персонажам, они были неразлучны даже в сортире, и если вы встречали одного где-нибудь в курилке, во дворе или в пивняке, то можно было не сомневаться, что второй вот-вот вынырнет из какого-нибудь темного угла.

Вадик подошел к памятнику.

– А кстати, слыхали про такого Губельмана? – спросил он.

– Знавал я одного Губельмана, – задумчиво произнес Бутылкин. – Выгнали в прошлом году с пятого курса, за пьянку. А что?

– Ничего… Я ему реферат сдал.

– Твой реферат в надежных руках.

Вадик вкратце рассказал историю с Губельманом.

– Это что! – сказал Моталкин. – Ты еще не слышал, как я Ейцову вчера философию сдавал? Сидим, значит, в аудитории, ждем его, ждем. Через три часа пошли звонить. Он снимает трубку и говорит: «Так и так, у меня запой, жена ушла на работу и заперла на ключ. Хотите, приезжайте, приму экзамен через дверь». Заваливаем к нему в подъезд, а он кричит: «Начинаю экзамен – троечники есть?» Рев голосов. «Зачетки под дверь!» Через минуту наши зачетки выскакивают назад, как с конвейера. «Хорошисты есть?» Таким же манером. Наконец: «Отличники найдутся?» Нашлась пара психов. «Все свободны, – кричит он. – А отличников попрошу спуститься во двор – посмотрю с балкона на ваши наглые рожи…»

«Чего он так веселится? Отчего он вечно так доволен собой?» – думал Вадик, глядя в его холеное, смазливое лицо. Когда-то давно, на первом курсе, Моталкин ходил в больших друзьях у Оли Шестиковой. Вадик не знал, в насколько больших, но он постоянно видел их вместе, даже на лекциях, и этого было достаточно. Достаточно того, что она позволяла такому кретину развлекать себя.

– На пиво идешь? – спросил Моталкин.

Гм, пиво. Волшебный напиток. Первая кружка идет тяжеловато… Немножечко горьковато. По правде, довольно гнусновато, особенно этот стиральный порошок, собирающийся на поверхности в виде пены. От этого момента нужно отвлечься, например, завязать разговор о политике. Вторая кружка терпимей. Она вызывает какую-то деловитость: ты еще не пьян, но уже полагаешь, что занят серьезным делом. На третьей кружке язык чувствует терпкость напитка, его ядреность, которой вначале не замечал. На четвертой разговор приобретает динамизм и остроту, наступают свободные переходы от одной темы к другой. И только после пятой и шестой можно объективно оценить все достоинства этого пойла: его сладость, его душистость, его свежесть и родниковую прозрачность…

– С ума сошел? У меня завтра диплом.

– По три кружечки. Мне завтра тоже надо быть в форме: меня ждут в МИДе на собеседование.

С каким важным видом он это всегда произносит: МИД, собеседование, «милашка Бурбулис», «мне о них кое-что известно»… Будто не его папочка или мамочка, работающие бог знает где, пристроили своего сыночка в этот сраный МИД каким-то сраным референтом.

– По три кружечки, – поддержал Бутылкин. – Я завтра тоже начинаю новую жизнь. Пора кончать с этим разгильдяйством, приниматься за дело…

Ну, не кретины? Хоть не подонки, но кретины уж точно. И его за кретина принимают.

– Вам известно, что мое слово твердо, – сказал Вадик. – Вам также известно, что мне известно, что значит «гулять» и что значит «работать». И потом, всем известны ваши «три кружечки»…

– Здесь главное – вовремя остановиться, – разглагольствовал Моталкин, вытирая залитый стол газетой и расставляя кружки. – Либо у тебя есть сила воли и ты, выпив норму, с достоинством удаляешься по своим делам, либо ее у тебя нет, и тогда ты, как свинтус, остаешься лежать мордой в салате. То есть ты, зрелый и независимый человек, бросаешь вызов судьбе. Конечно, тут можно крупно проиграться. Но разве настоящего мужчину не захватывает больше сам процесс игры, нежели ее результат?.. Суки, да что ж они порошка столько сыплют!..

Услышав слова «настоящий мужчина», Вадик возненавидел его еще больше. Для этого были причины: два года возвышенной и безрезультатной любви к Олечке Шестиковой привели его к подозрению, что он ненастоящий мужчина. Это вызвало разрушительной силы взрыв в его мозгу, а также интерес к психоанализу. Особенно занимал Вадика вопрос: отчего это в жизни все так отлично получается именно у таких кретинов, как Моталкин?

– А у тебя, Таракан, есть воля? – спросил Моталкин.

«Есть ли у меня воля?» – подумал Вадик. У него железная воля. Он волочит ее за собой как кандалы, с грохотом и лязгом, в то время как другие скользят по жизни легко и бесшумно. Когда он дал себе зарок больше никогда не встречаться с Ольгой (это случилось сразу после того достопамятного взрыва), он с горечью понял, что его железная воля никогда не позволит ему нарушить обет. Это вносило трагический оттенок в его жизнь. Однако здесь его воля сыграла над ним злую шутку: ангельский лик этого демона в юбке, вместо того чтобы вежливо испариться из его памяти, стал преследовать его во сне, наяву и в галлюцинациях, превратив высокую трагедию в фарс. Сейчас Вадик чувствовал, что уподобился застрявшему на орбите искусственному спутнику Земли, у которого не хватает пороху вернуться к месту старта, но и в космос улететь тоже слабо.

– Знаешь, я тебе ужасно завидую, Таракан, – сказал Моталкин, когда его напарник ушел к автоматам за новой дозой. – У тебя ведь все просто в жизни. Не то что у меня. Знаешь, мне иногда кажется, что кое-кто меня недолюбливает…

«Если б ты знал, как я тебя ненавижу, козел!» – едва не вырвалось у Вадика.

– Я понимаю, что это все ущербные, завистливые ублюдки, маньяки, которых бесит, что у меня приличные родители, что меня любят женщины, что у меня куча связей и нет проблем с работой… Ты скажешь: положи на них член и забудь… Спасибо, Толян, твое здоровье, Таракаша… Но за что? Что я им сделал? Ведь я, в сущности, безобиднейший парень, можно сказать, агнец божий…

«Все бараны в детстве были агнцами!» – вскричал про себя Вадик.

– И знаешь, Таракан, ты единственный стоящий человек среди этого сброда. Ты да Толян. В тебе нет зависти и подлости, нет этих камней за пазухой. И я рад, что ты тут и пьешь пивко с нами… Дай обниму тебя за это! Ты свой в доску!

«Еще бы, для вас нет большего кайфа, чем заполучить меня в свою компанию, – думал Вадик, с отвращением позволяя ему прижиматься к своей щеке. Ему не понравилось замечание об ущербных ублюдках. – Подонки тащат в свою подонскую компанию, кретины – в кретинскую. Какое счастье – везде быть своим!»

– И все же я до конца не могу тебя раскусить. Ты не похож на всех нас. У тебя всегда такой вид, будто решаешь какую-то головоломку: мысли по лицу так и скачут галопом. Ты даже пиво пьешь как-то задумчиво, вот как теперь. Почему ты не рассказываешь друзьям о своих делах, о своих проблемах?

Что тут рассказывать? О том, как барахтаешься в трясине? Полгода назад, начитавшись Ницше, Фрейда и Фромма, написал заметку в «Психиатрические известия». Главного героя, правду сказать, списал с самого себя. Заметку обругали, но взамен предложили написать о тяжелых условиях работы медперсонала в дурдомах. С тех пор помаленечку тянул лямку в этой «подтирашке», памятуя о предстоящем распределении. И, быть может, будет тянуть всю жизнь, воспевая целительный эффект холодного душа и смирительных рубашек. Если только, конечно, не удивит мир каким-нибудь великим открытием, не создаст чего-то замечательно глубокого и правдивого…

Кстати, завтра у него будет такой шанс. Глотая пиво, он начал думать о своей дипломной работе. В ней он попытался собрать в кучу все свои мысли, мучившие его в последнее время, жизненные наблюдения, которые не терпелось довести до сведения всех живущих. Быть может, завтра судьба готовит день его триумфа…

– Твоя очередь брать пиво, – сказал Бутылкин.

Вадик пошарил в карманах и собрал кружки.

Когда он вернулся, оба кореша вальяжно затягивались сигаретами и строили друг другу дурацкие гримасы.

– Хрен тебя знает, Таракан, – продолжал Моталкин, словно и не прерывал разговор, – может, ты еще перевернешь мир какой-нибудь классной феней или примочкой, сочинишь комедию или там анекдот… Вот обхохочемся! В общем, я верю в тебя. Вот мы с Толяном – пьянчуги и пустомели – уж точно никому не нужны…

Не скажешь, чтобы он был полный кретин. В конце концов, кретины тоже заслуживают внимания и анализа, возможно, даже сочувствия… Если ты, конечно, профессионал. То есть это означает – относиться к патологическим субъектам как к рабочему материалу, как к подопытным кроликам, собакам, крысам, свиньям, козлам, дятлам, скотам несчастным… Как к несчастным тварям, которые нуждаются в твоей помощи. И еще. Если ты профессионал, то придется признать, что в твоих отношениях с этим типом слишком большую роль играет эта история с Ольгой. Это не делает чести. Не надо выставлять себя мазохиствующим неврастеником, пора стать взрослым человеком и постараться найти в нем тоже что-нибудь… человеческое.

– Вот тогда я и понял, что я конченый кретин! – разорялся Моталкин. – Дебил! Урод паршивый! Я пошел к папочке с мамочкой и спросил: «Что ж вы, дорогие мои, сыночка себе таким уродом вырастили? Лучше б я родился тарака… тьфу, то есть, допустим, сороконожкой, и думал бы всю жизнь о чем-нибудь умном, как Вадик Тараканов, чем так мучиться…»

В принципе, и с такими тоже можно найти взаимопонимание. Он пытается казаться искренним. В сущности, нормальный парнишка, не слишком умный, конечно, но такие как раз нравятся женщинам… Черт, дались эти женщины!

Пиво, кстати, сегодня было не самое плохое. Нормальное, в сущности, пиво. Он так и сообщил об этом во всеуслышание (пожалуй, даже слишком громко, потому что за оживленными соседними столиками воцарилась гробовая тишина, а какой-то синяк из дальних рядов горячо отсалютовал ему кружкой). Приятели его тоже поддержали.

– Просто замечательное пиво. Я рад, Таракан, что ты разбираешься.

– Редкое по своим вкусовым и витаминным качествам, – добавил Бутылкин.

– Я вам так скажу, мужики, – вмешался какой-то старикан подозрительного вида, ошивавшийся рядом. – Такого пива я уже не пил… вот не совру, по совести скажу… я всегда с людьми по совести, потому и они со мной по совести, всегда, да… так вот, лет двадцать я не пил такого пива!.. На кружечку скинетесь, а?..

– Уйди, мужик, по-хорошему прошу, – процедил Бутылкин. – Ты меня еще вчера достал, попрошайка. Про три кружечки уже никто не вспоминал. Под конец, кажется, после седьмой или восьмой кружки, Вадик совсем расчувствовался и даже пытался достать свой диплом и зачитать вслух пару особо ударных страниц, но Моталкин торжественно прервал:

– Старина, чтоб наша дружба сияла в веках, предлагаю нам всем вместе…

– Выпить на брудершафт, – подсказал Вадик, замахнувшись кружкой.

– Нет! Снять баб!..

«При чем тут бабы?» – подумал он. Дались ему эти бабы.

– Берем телок, идем к тебе на хату и устраиваем оргию, – сказал Моталкин.

Начиная с первого курса Вадик работал дворником в ДЭЗе, рядом с факультетом, и законно пользовался комнатой в дряхлом трущобном доме, населенном такими же закоренелыми дворниками. Вот уже год, как он перестал выходить на работу, но выселить его все никак не удавалось, так как он счастливо избегал встреч с начальником ДЭЗа.

– Я пас, – ответил он. – У меня кое-какие планы на сегодняшний вечер.

– Хорошо. – Моталкин сделал задумчивое лицо. – Тогда так: мы с Толяном снимаем баб, а ты – чтоб наша дружба сияла в веках – ведешь нас к себе на хату. А сам едешь к мамочке в Перловку…

«Эх, и набил бы я тебе морду, скотина!» – мысленно заорал Вадик. Дружба, сияющая в веках, – аргумент железный и поэтому подлый. Как он это умеет, мерзавец…

Моталкин быстро исчез в дальних столиках и через минуту появился с двумя пьяными страхолюдами. У одной не хватало передних зубов. Вадик от души пожелал ей достаться этому сияющему в веках кретину.

Потом они вылезли наружу, зашли в «Центральный», где набрали две сумки вина, и пошли к Вадику домой по теплому вечернему асфальту.

– А где твоя баба? – спросила одна из подруг, усаживаясь на его подоконник у настежь открытого окна.

– Мне нельзя, у меня курсовая, – сказал хмуро Вадик.

– Диссертация, – подсказал Моталкин.

– Диплом, – уточнил Бутылкин.

За окном стоял прекрасный, теплый летний вечер. «Что я тут делаю? – думал он. – И что тут делают эти кретины?» Он налил себе вина. Было очень плохо.

Он знал за собой это умение – оказываться в ложный момент в ненужном месте. Главное, и это самое ужасное, он чувствовал, что почти все, что он делает, ненужно.

Он часто задавал себе такие вопросы. Он знал за собой это умение – оказываться в ложный момент в ненужном месте. Главное, и это самое ужасное, он чувствовал, что почти все, что он делает, ненужно. Эти походы в «Яму», эти разглагольствования по душам, эти сопли вокруг диплома, эти дурацкие экзамены, дурацкая работа в дурацкой газете… Потому что всегда кончалось тем, что кто-то старался его использовать. «Нам с вами нужна только пятерка!» Это ей нужна только пятерка, чтобы заработать на нем лишнюю сотню. Пачка сигарет, ха-ха. А ему, может, и не нужна пятерка! Ему бы спрятаться в какую-нибудь «болдинскую осень» или, допустим, лето, в какую-нибудь дыру, наедине со своими мыслями, где бы ни одна сволочь не могла бы его найти и назначить церемониймейстером. Или совестью курса. Или символом эпохи. Однако тиранические узы общества безжалостно затягивают его в свои глупые и ненужные манипуляции, заставляя дрыгаться, как марионетку, в чьих-то гнусных целях.

Он налил еще вина.

– Я что-то не пойму, – сказала одна из подруг, – что тут делает этот мудила?

– Эй, Таракашка, – сказала другая, – тебе к мамочке не пора?

Он допил вино.

– Не называй меня Таракашкой, – сказал он. – И сороконожкой не называй, и козявкой…

– Вадюн, ты чего? – Моталкин сзади обнял его за плечи.

Вадик обернулся и залепил ему в глаз со всей силы. Тот упал на кровать. «Удачно я вспомнил про сороконожку, – подумал Вадик. – Поймал-таки на слове». В душе было не то чтобы ликование, но чувство глубокого удовлетворения, словно от сознания исполненного долга… перед кем? Надо будет обдумать.

– Ах ты, фашист недобитый, – сказала та, что обозвала его таракашкой, и швырнула в него бутылкой.

Он снял со стены полку с посудой и бросил сразу в обеих. Потом выдвинул стол, перевернул на попа и адресовал его сразу всем. Потом попытался выкинуть обеих девок из окна. Тут, правда Фортуна ему изменила: в ближнем бою дамы, прошедшие суровую выучку в «Яме», всыпали ему по первое число – таскали его за волосы и пинали, как футбол, по всей комнате. Все-таки чувство правоты, двигавшее им, победило, и он загнал всех под кровать.

Последнее, что он помнил, – то, как подобрал дипломат, пожелал всем приятно провести вечер и вышел на лестничную площадку, где вежливо поздоровался с группой милиционеров, мчавшихся снизу…

Он пришел в себя оттого, что кто-то бубнил невдалеке: «…Деградации функциональных свойств и бесплодию культур рекомендуется успешно противодействовать путем многократных манипуляций…»

Страшная догадка вспышкой пронзила его затуманенный мозг: он на кафедре, и ему сейчас выступать!

Его слегка озадачило, как это он умудрился из своей дворницкой квартиры со шлюхами очутиться сразу на кафедре. Он поспешил поправить галстук, но почему-то не сумел выполнить этого простого движения и разлепил глаза. Он обнаружил себя лежащим на железной койке с привязанными к раме руками, и к тому же в одних трусах. А вспышкой оказалась яркая желтая лампа, светившая прямо в глаза. С хрустом повернув шею, Вадик увидел ряды коек, на которых в трагических позах валялись раздетые тела. Все это смахивало не на кафедру, а на морг.

«Но мертвецов не привязывают к койкам!» – решил он и завопил. Открылась дверь, и возник довольный мордоворот в милицейской фуражке. «Нет, не кафедра», – понял Вадик. Он сказал:

– Начальник, пусти в сортир!

– Драться больше не будешь? – спросил мордоворот и развязал ремни.

По дороге к «очку» в его голове выстроилась версия: мирная встреча с милицией была просто бредом, в реальности все было намного хуже. Мент, ожидавший за спиной, проводил его к стойке, за которой сидели майор и медсестра.

– Гражданин Тараканов? – просопел майор. – Получите вещи и уплатите за сервис.

Ему передали одежду, документы, деньги. Мордоворот-дежурный последними протянул дипломат и обе дипломные работы с глубокомысленным замечанием:

– Недурно, гражданин Тараканов… Ваша вещица про шизиков и психов мне больше понравилась, чем сочинение гражданина Мухрышкина. Вместе пили?

– Рад, что вы остались довольны, – буркнул Вадик.

Он вдруг представил, как сержант с медсестрой всю ночь напролет зачитывались его дипломом, подобно Григоровичу с Некрасовым, когда те, обливаясь слезами, читали друг другу первый шедевр Достоевского, а потом помчались лобызаться, кажется, к Тургеневу…

– Побольше б нам таких интеллигентных клиентов, – сказала медсестра. – Если б еще вел себя приличней…

– Где тут ближайшая станция метро? – спросил Вадик.

– Ну, брат, чего нет, того нет, – развел руками майор.

– Ты где ж ты думаешь ты есть? – спросил сержант. – Ты есть в Загорске.

Так. Версия меняется. Значит, он все-таки попал на электричку, но проехал свою станцию.

Он взглянул в зеркало. Бросались в глаза глубокие красные царапины по всей правой щеке – следы когтей гарпий. Пересчитал деньги, оставшиеся от уплаты штрафа. Хватит на электричку и на цветы Муре Аполлоновне. Дудки, цветы он подарит Ольге: будет хороший повод объясниться напоследок. Сегодня или никогда…

– Заходите, всегда рады обслужить! – сострила медсестра вдогонку.

«И так всегда, – мрачно размышлял Вадик, прижавшись лбом к грязному стеклу электрички. – С адскими усилиями пробиваешься в университет, надеешься обрести там собратьев по разуму – вместо этого пять лет качаешь права с подонками и кретинами. Посвящаешь любимой женщине лучшие порывы души – и видишь только ограниченность и непонимание. Пытаешься, наконец, красиво вылезти из этого дерьма, рожаешь с муками нечто фундаментальное, достойное… твоего высокого предназначения… Чтобы, оценив твой труд, все поняли наконец, с кем имели дело… И попадаешь в вытрезвитель. И вместо радости и чувства полета жизнь приносит только страдания и боль…»

Именно боль. Страшную головную боль, и мутит к тому же.

– Я жду вас с нетерпением уже пятьдесят минут, – говорил профессор Оловянный, раздраженно пощипывая бородку. – Защита начинается через десять минут. Что вы имеете мне сообщить?

Кошмар, подумал Вадик: он забыл придумать отмазку!

– Случилась большая неприятность, – он сделал удрученный вид. – Вчера ночью мне внезапно пришлось уехать в Загорск.

– Странная причуда накануне защиты.

– …К знакомой медсестре. У нее большая неприятность… она попала в вытрезвитель.

– И расцарапала вам лицо…

– Да… то есть нет, лицо мне расцарапали только что, в электричке. Но, видно, внесли инфекцию, у меня поднялась температура, и я всю ночь не сомкнул глаз…

– Ухаживая за пьяной медсестрой, которая попала в вытрезвитель…

– Да.

Чтоб ты сдох, подумал он.

– Где ваш диплом? – спросил профессор. – Да не наклоняйтесь так близко, фу…

Кошмар, подумал Вадик: он выдает себя с головой!

– Видите ли, – удрученно продолжал он. – Дело в том, что второй экземпляр у меня не вполне готов…

– К черту второй экземпляр, давайте первый! – взорвался Оловянный.

Вадик грустно посмотрел себе под ноги.

– Э-э. Видите ли, дело в том, что и первый… он тоже не вполне…

Ему показалось, что Оловянный вот-вот сделает что-нибудь страшное со своей бородой. Пока тот готовился произнести нечто уничтожительное, он опередил:

– Но диплом в порядке, не переживайте, нужно только пронумеровать страницы, скрепить листы, внести исправления… и бог с ним, с титулом…

Профессор с минуту сверлил его взглядом. Потом сказал:

– У вас пять минут. Делайте что хотите.

Спускаясь по лестнице в библиотеку, где можно было спокойно поработать, Вадик решил, что не будет вносить никаких исправлений. А если придерутся, то заявит, что не согласен с ними. В конце концов, это право автора.

Связать страницы ленточкой оказалось не таким простым делом. Листы, специально купленные им вместе с обложкой для дипломной работы, кроме ленточки, были снабжены также дырочками для последней. Но в его работу входило еще объемистое приложение с выдержками из первоисточников и комментариями, а также длинная библиография: все это было напечатано заранее, на другой бумаге, и, соответственно, без дырочек. Теперь, перед самой защитой, он столкнулся с необходимостью продырявить около сорока страниц текста.

Для начала он воспользовался дыроколом. Но через несколько страниц убедился, что дырокол вместо положенных трех дырочек на полях делает только две. Он стал дублировать удар дырокола на каждой странице, но теперь дырочек становилось четыре, и он начал в них путаться. Наконец, он догадался класть бумагу под углом, на один «зуб» дырокола, и теперь получалось три дырочки, но, закончив работу и сравнив с другими листами, он нашел, что расстояние между дырочками его производства и, так сказать, заводскими не совсем одинаково. Почти, но не совсем.

Тогда он взял ножницы и проковырял отверстия, сделав их пошире. Тем не менее ленточка не хотела продеваться сквозь стопку из ста двадцати страниц, и ему пришлось нанизывать страницы по отдельности. Дело продвигалось долго и утомительно, и когда он наконец продел ленточку через первую дырочку в стопке, на часах была уже половина первого. «Бог с ним, – подумал он. – Мура еще не пришла, а без нее защита все равно не начнется». Он принялся за следующую дырочку, но не дойдя и до половины, чуть не разрыдался от злобы и отчаяния: продетый конец ленточки незаметно покинул первую дырочку. Его это просто подкосило.

Он схватил ножницы, насадил на острие конец ленточки и одним ударом вогнал острие вместе с ленточкой во вторую дырочку посередине края страницы. Ленточка прошла, но дырочка от этого значительно увеличилась в размерах, став попросту дырой. Он понял, что дальнейшее прободение дырочек и продевание в них ленточки несовместимо с его сегодняшними планами по защите диплома, и остановился на достигнутом. Он туго связал стопку лентой в несколько узелков и увенчал все это изящным бантом.

Оглядев работу, он обнаружил новую напасть: листы разного происхождения (те, что с дырочками, и те, что без дырочек), оказывается, были еще и разного формата. Таким образом, приложения с комментариями предательски выглядывали из-под основного текста, преждевременно намекая на свое существование. Рука сама потянулась к ножницам. Он аккуратно принялся отрезать лишние края. Руки дрожали от похмелья, волнения и спешки. Получилось, в общем, не так худо, как он ожидал, не считая того, что ножницы кое-где залезли в текст.