Учёба во Фрейберге
Без понимания вышеописанной ситуации поведение Ломоносова во Фрейберге и его бунт против Генкеля зимой 1739-40 годов, как его представляют обе стороны, необъяснимы (но и это, как увидим позднее, объясняет не всё). Крестьянскому парню, чьей судьбой была лишь забота о хлебе насущном для себя и своего потомства, выпало небывалое счастье учиться в Европе у лучших специалистов того времени. (Этот наш сегодняшний взгляд никогда бы, правда, не разделили представители крестьянства 18 века, считавшие большим несчастьем разрыв связей со своей малой родиной, своей семьёй, образом жизни; но стал ли крестьянином родившийся в крестьянском сословии Михайло Ломоносов – большой вопрос, на который нам тоже придётся искать ответ).
И вот вместо того, чтобы благоговейно впитывать опыт и знания учителя, Ломоносов (и только он!) через полгода учёбы доводит дело до прямого конфликта с ним, а ещё через четыре месяца – до полного разрыва. В гневе студент напишет в Санкт-Петербург о своём учителе: «Сего господина могут почитать идолом только те, которые коротко его не знают. Я же не хотел бы променять на него свои хотя и малые, но основательные знания и не вижу причины, почему мне его почитать своею путеводною звездою и единственным своим спасением…»
Но о каких «своих», тем более основательных, знаниях говорит студент Ломоносов, если он проучился во Фрейберге меньше года, при этом в первые четыре месяца, по его словам, «едва пройти успел учение о солях», а в остальное время был в ссоре с преподавателем? Редкие посещения рудников и разговоры с маркшейдерами – эмпирический, а не научный опыт. Как за столь короткое время и от кого, если других, кроме Генкеля, учителей во Фрейберге у него практически не было, Ломоносов получил такие знания, что стал впоследствии выдающимся учёным в области горных наук? И не только в России. История геологии утверждает, что первые научные обобщения опыта добычи и переработки полезных ископаемых выполнены в 16 веке немецким учёным в области горного дела и металлургии Георгом Агриколой и в 18 веке – русским учёным М.В. Ломоносовым (в нашей стране его и по сей день чтят как основателя российской геологии и горного дела).
Сам Ломоносов 7 января 1742 года в прошении на имя императрицы, в котором «бил челом» о пожаловании его должностью, пишет о своём пребывании в Германии: «Во оных городах будучи, я чрез полпята года не токмо указанные мне науки принял, но в физике, химии и натуральной истории горных дел так произошёл, что оным других учить и к тому принадлежащие полезные книги с новыми инвенциями писать могу, в чём я Академии наук специмены моего сочинения и притом от тамошних профессоров свидетельства в июле месяце прешедшего 1741 года с докладом подал».
На основании этого биографы пишут, что Ломоносов свои знания в геологии получил, знакомясь с постановкой рудного дела в Саксонии, спускаясь в шахты и забои. Некоторые исследователи позднее добавляли также, что «посещение германских рудников и гор было тем живым полем, которое послужило объектом наблюдений Ломоносова, здесь сложились все его геологические обобщения». Эти утверждения опровергает сам Ломоносов. В его письме Шумахеру от 5 ноября 1740 года читаем: «Естественную историю нельзя изучить в кабинете г. Генкеля, из его шкапов и ящичков». То есть он говорит здесь о том, что Генкель в основном учил их горному делу в своём кабинете.
Генкель же в письме в Петербургскую Академию наук от 23 сентября 1740 года утверждает, что спускаться в рудники Ломоносову не слишком по сердцу (и то сказать: этот взрослый ученик был по природе массивным человеком, такому в забое трудно, наверное, даже развернуться). Но при этом горный советник даёт студенту такую характеристику: «Господин Ломоносов, довольно хорошо усвоивший себе теоретически и практически химию, преимущественно металлургическую, а в особенности пробирное дело, равно как и маркшейдерское искусство [горная и рудничная топография], распознавание руд, рудных жил, земель, камней и вод, способен основательно преподавать механику, в которой он, по отзывам знатоков (выделено мною. – Л.Д.), очень сведущ».
Генкель, как видим, не говорит, о том, что всё это именно он дал своему строптивому ученику, что это усвоено Ломоносовым во время учёбы у него во Фрейберге. Наоборот, он даже не скрывает, что о некоторых знаниях и умениях ученика только наслышан от знающих людей (возможно, тех же маркшейдеров, с которыми вёл беседы Ломоносов). А ведь, если следовать официальной биографии, непосредственный опыт минералогии, добычи и переработки полезных ископаемых Ломоносов мог получить только во Фрейберге, поскольку в Холмогорах и Москве рудников в то время не было. А во время учёбы в Марбурге, если они там и были, их посещение не входило в программу обучения, и о таких фактах нет сведений. После же возвращения в Россию Ломоносов дальше Усть-Рудицы, кажется, вообще никуда не ездил.
Чтобы попытаться разобраться в этих нестыковках, вернёмся к началу той странной «войны» студента против преподавателя. Юнкер, так высоко поднявший самооценку Ломоносова, почувствовавшего себя рядом с этим академиком даже не равным, а более знающим, уехал. Студент, вздумавший представлять себя, как сказал потом Генкель, господином, снова стал просто учеником, и преподаватель не замедлил поставить его на место, что не могло понравиться молодому человеку. Поэтому случай с сулемой, которую Михайло отказался растирать по заданию преподавателя – можно рассматривать лишь как «казус белли» (формальный повод к войне).
Дело было не в сулеме; а в чём? Может, Ломоносова к тому времени всё, как говорит теперешняя молодёжь, достало? Он знает горное дело (как и многое другое!) не хуже горного советника Генкеля; разбирается в солях и поэзии лучше почётного академика Юнкера; с ним не гнушался беседовать лучший философ Европы того времени Вольф, что подтверждено ими самими! Но надо притворяться, делать вид, что именно они дают тебе знания, о которых ты, якобы, не имел до этого никакого представления, что только благодаря им умнеешь, становишься учёным человеком, что именно их надо «почитать своею путеводною звездою и единственным своим спасением». Ради чего он должен всё это терпеть? Ведь ему уже почти тридцать, у него месяц назад родилась в Марбурге дочь, которую он ещё ни разу не видел; у него масса идей, которые требуют воплощения и, что говорить, – признания. Он уже многое мог бы сделать для науки, для своей страны, а вынужден прозябать в высокомерной Германии. И конца этому – не видно.
Такой настрой мыслей и чувств русских мужиков приводит, как правило, к жестокой хандре, для лечения которой и сегодня, увы, самым эффективным средством является чаще всего алкоголь. Да, Ломоносов, который в это время жил в доме Генкеля, запил (и, скорее всего, втянул в это дело своих юных товарищей), чего тот, естественно, не мог ему позволить как учитель, как хозяин дома, как отец семейства и добропорядочный бюргер, наконец.
В наказание за пьянство Генкель не дал студенту денег в январе, то есть оценил его «по нолям». Оценка и самооценка вошли в резкое противоречие. Ученик взбунтовался и в ответ отказался выполнять задания учителя; тот пригрозил более строгим наказанием. Ученик хлопнул дверью и несколько дней не появлялся в лаборатории. Проспавшись и одумавшись, извинился (правда, достаточно издевательски) за свой «проступок» сначала письменно, затем устно. Получил выговор и был прощён, хотя из профессорского дома пришлось съехать.
Конфликт, вроде бы, был исчерпан. Но отношения продолжали ухудшаться. Три года прошли вне родины, впереди ещё столько же: второй год теоретической подготовки у Генкеля, а затем, по программе обучения, ещё два года стажировки на металлургических заводах Европы. Если бы Ломоносов действительно осваивал металлургическую химию, механику, горное дело с нуля, каждое занятие у Генкеля было бы для него столь же интересным, как для других учеников горного советника. Но ему было неинтересно, потому что, как говорит и Генкель, он всё это знал и мог бы, по уровню подготовки, сам обучать других. Однако вынужден бесконечно заниматься «повторением пройденного». Запертый обстоятельствами в маленьком немецком городке Фрейберг, переживший взлёт и резкое снижение своей оценки, не имеющий рядом равных по уровню знаний друзей, способных поддержать при приступах ностальгии (Райзер и Виноградов были, по сути, ещё детьми), озабоченный своим будущим и будущим складывающейся семьи, Ломоносов именно на безобидного Генкеля обрушил своё раздражение, именно его посчитал своим врагом и, в конце концов, сам стал для него врагом.
В 1740 году в письме Шумахеру он объяснялся: «Вашему высокородию, полагаю, известно, что я со времени прибытия в Фрейберг с охотой и прилежанием обучался горному делу и химии, оказывал горному советнику Генкелю должное почтение и послушание и притом вёл пристойную жизнь, чему являются свидетелями не только надворный камеральный советник Юнкер, но и он сам. Я всемерно старался ему угождать, но всё это не помогло, а, напротив, его злость, алчность, лукавый и завистливый нрав вскоре выступили наружу. Ибо как только мы распростились с г. надворным камеральным советником, так он, горный советник Генкель, начал задерживать назначенные нам Академией наук деньги».
Ломоносов, не упоминая, что сокращение и задержка выплаты стипендии произошли из-за его пьяных скандалов, жаловался также на высокую стоимость образовательных услуг, оказываемых горным советником русским студентам, считая, что если бы на учёбу уходило меньше денег, то их оставалось бы больше на выплату им стипендии. Он словно забыл, что по приезде во Фрейберг был готов довольствоваться одним талером в месяц на карманные расходы, что видимая причина ссоры с учителем не в жадности Генкеля, а в его, Михайлы, невоздержанности.
Ведь оплату за обучение русских студентов учитель устанавливал не сам; она была предложена ему Петербургской Академией наук. Ещё 20 марта 1739 года Корф написал Генкелю, что Академия просит его обучать трёх студентов в течение двух лет металлургии (конкретно – металлургической химии. – Л.Д.) и назначает за обучение 1000 рублей в год. И строгости в отношении студентов введены не им лично, а потребованы от него Академией. В ответном письме Корфу Генкель просил прислать ему инструкцию о надзоре за студентами, а «студентам отдать такое приказание, чтобы мне нельзя было сказать, что я в этом деле действую или слишком строго, или слишком слабо, и чтобы они не могли упрекнуть меня, что я в том или другом отношении поступаю произвольно». В июле Генкель получает ещё одно письмо от Корфа, в котором тот сообщает, что Академия наук «чрезвычайно довольна» его согласием обучать трёх русских студентов и вскоре ему будет выслана половина обещанной суммы.
С первых дней горный советник заботился, как видно из «Летописи жизни и творчества М.В. Ломоносова», о русских студентах (и о Ломоносове, как мы убедились выше, даже больше, чем о других), предоставил им кров и стол, десятикратно превысил сумму средств, рекомендованных Академией для ежемесячной выдачи на карманные расходы. Он хорошо характеризовал студентов в отчётах и ходатайствовал перед Академией о повышении им годового содержания хотя бы до 200 рублей. В декабре отправил в Петербург ещё одно письмо с просьбой повысить стипендию студентам («моим любезным ученикам нет никакой возможности изворачиваться 200 талерами, иначе, в их же ущерб, пришлось отказывать им в некоторых необходимых предметах»). В январе, постаравшись забыть декабрьские обиды, вновь выдал всем по 10 талеров и купил Ломоносову за 3 талера 16 грошей новые сапоги.
Но ученик не унимался. В «донесении» Корфу от 9 июня 1740 года (то есть после «бегства» студента из Фрейберга) Генкель рассказывает о «неслыханных выходках» Ломоносова: «произносил против меня разные неприличные слова»; «сколько совершенно незаслуженных оскорблений человек этот нанёс мне особенно своими предосудительными для меня рассказами в городе о том, что я только хочу разбогатеть на русские деньги»; «он в страшно пьяном виде шатался по улицам и, проходя мимо моего семейства, был очень дерзок и невежлив»; «ужасно буянил в своей квартире, колотил людей, участвовал в разных драках в винном погребке»; «изрубил и изорвал на мелкие кусочки изданные мною книги».
Пытаясь воспрепятствовать этому хмельному буйству, оскорблённый Генкель выдал студентам в феврале по четыре талера. Видимо, это не помогло, поэтому в марте все получили по три талера. После десяти талеров, которые они ежемесячно имели от Генкеля до этого, три кажутся мизерной суммой. Но в январе 1739 года Вольф из Марбурга писал Корфу в Петербург, что русским студентам, которые уже давно прокутили высланные им из Петербурга деньги, он «выдавал от себя еженедельно вперёд по талеру, чтобы уберечь их от новых долгов». То есть на четыре талера в месяц в бюргерско-студенческом Марбурге они, по мнению Вольфа, вполне могли существовать даже без долгов, притом что питаться должны были за свой счёт. А в несравнимо более дешёвом рабочем Фрейберге талеры превратились почему-то в гроши.
В марте 1740 года в канцелярии АН был составлен «ордер» Ломоносову, Виноградову и Райзеру, в котором говорилось, что Академия наук «с величайшим негодованием» узнала о долгах и неблаговидных поступках, сделанных студентами в Марбурге, и только «во внимание изъявленного ими раскаяния и вследствие ходатайства г. бергфизика Генкеля Академия наук согласилась ещё и на этот раз не подвергать их заслуженному взысканию». Далее в «ордере» говорилось, что студенты должны «в особенности с величайшим прилежанием предаться начатому ныне изучению металлургии, вести знакомство с честными и сведущими людьми, внимательно слушаться благонамеренных увещаний своего начальника, г. бергфизика Генкеля». Сообщалось также, что принято решение послать Генкелю вексель на 600 рублей «для пропитания студентам». То есть учитель добился даже большего, чем просил: благодаря его заступничеству размер денежного содержания студентам был восстановлен до первоначально назначенного (200 рублей на полгода). Но это было именно содержание, а не стипендия на руки.
В апреле противостояние студента и учителя достигло апогея: несмотря на то, что Генкель выдал своим «любезным ученикам» по три талера, они, как писал позднее Ломоносов, «принуждены были раз по десяти ходить, чтобы хоть что-нибудь себе выклянчить». Уже 4 апреля они «выклянчили» ещё по одному талеру восемь грошей. Затем Ломоносов получил купленные для него за один талер башмаки и две сшитые холщёвые рубашки с батистовыми манжетами стоимостью более четырёх талеров, а также две книги Генкеля; 12 и 17 апреля Генкель выдавал ему ещё по одному талеру; 22 апреля дал пять талеров. То есть в целом за апрель деньгами и вещами Михайло получил около 20 талеров, но через несколько дней он вновь пришёл к учителю за деньгами.
В борьбу с Генкелем Михайло вовлёк и своих товарищей. В «объяснительном» письме Шумахеру от 2 ноября 1740 года он пишет об этом так: «Я в лаборатории стал просить его о прибавке, но он отвечал, что если бы нам даже пришлось просить милостыню, он всё же ничего нам больше не даст. Тогда мы все трое собрались и в надежде упросить его отправились к нему на дом. И когда я изложил ему наше бедственное положение и со всем смирением начал просить о выдаче назначенных нам денег, то он ответил только: ни одного пфеннига больше..! Во всём городе запрещено было верить нам в долг, и я опасался подвергнуться ещё худшему гонению и несчастию. Поэтому я решился отправиться к г. барону Кейзерлингу…»
Но по какому поводу такая паника, ощущение бедственного положения, гонения, несчастья? Нет никакого видимого повода, нет никаких определённых несчастий. В письменном объяснении Шумахеру Ломоносов пытается задним числом оправдать своё бегство из Фрейберга: «Мой проступок (который следует приписать скорее тягостным и несчастным обстоятельствам, соблазнительному обществу и весьма длительному непоступлению всемилостивейше назначенной мне стипендии, чем моей беспорядочной жизни), конечно, немало будет способствовать моему настоящему безвинному осуждению».
Похоже, за этими словами стоят какие-то события, о которых мы пока ничего не знаем. Но обязательно постараемся узнать далее!
Бегство из Фрейберга
Генкель явно перестарался в желании помочь своим «любезным ученикам». На самом деле на недостаточность и длительное непоступление денег, в том числе и на студенческие стипендии, если кто и мог жаловаться, так только он сам. В первые полгода, получив на каждого студента, как и было оговорено заранее, по 150 стипендиальных рублей (200 талеров), он выдал им только на карманные расходы по 60 талеров, затратил не меньше на покупку для них пальто, обуви и другой одежды, плюс питание, проживание, освещение. Сам Генкель, получив летом 500 рублей за первое полугодие обучения студентов, второй транш ждал несколько месяцев. Об этом и Ломоносов писал в объяснении Шумахеру: «Он [Генкель] каждый раз по полчаса читал нам проповедь, с кислым лицом говоря, что у него денег нет; что Академия уже давно обещала выслать половину следующей ему платы, 500 рублей, и всё же слова своего не держит».
Генкель сократил расходы, хотя и не до того минимума, который был рекомендован Академией, лишь тогда, когда был глубоко и несправедливо оскорблён одним из учеников. И Ломоносов не пошёл просить милостыню в феврале, когда учитель выдал ему четыре талера; не умер от голода в марте, когда получил три талера; но, вытянув из него в апреле двадцать талеров, взбунтовался: 8 мая ушёл искать помощи и защиты у Кейзерлинга. Мог ли он быть уверен, что посланник его примет, поймёт, а главное – поможет в столь щекотливом деле (ведь Генкель, по сути, не нарушил ни одного указания Академии наук), если бы не был представлен ему и не получил обещание поддержки в случае необходимости? Но ведь пошёл, а это значит: наше предположение о том, что полгода назад Юнкер не случайно возил его в Дрезден, верно.
Однако Кейзерлинга в Дрездене не оказалось, он выехал в Лейпциг на открытие книжной ярмарки. Казалось бы, вернись обратно и через неделю сходи снова (40 километров от Фрейберга до Дрездена для молодого здорового мужчины – не столь трудная проблема). Но Ломоносов уже начал действовать, а значит, начал восстанавливать самоценность, и остановиться, а тем более вернуться, психологически было, очевидно, выше сил. Поэтому он, пишут исследователи жизни и учёбы Ломоносова в Германии, в отчаянии (то есть спонтанно, не готовясь к этому) пускается вслед за Кейзерлингом, надеясь найти его в Лейпциге.
Чтобы понять всю бессмысленность этой затеи, надо знать, что представлял собой Лейпциг в 18 веке. Летом 1789 года здесь побывал Н.М. Карамзин, о котором мы говорили чуть выше. Вот что он отметил в своих «Письмах…»: «Я не видел ещё в Германии такого многолюдного города как Лейпциг. Торговля и университет привлекают сюда множество иностранцев». Как же хотел Ломоносов найти в этом огромном незнакомом ему городе русского посланника?
Кейзерлинг, как уже было сказано, ехал сюда на открытие книжной ярмарки. По свидетельству Карамзина, «книгопродавцы изо всей Германии съезжаются в Лейпциг на ярманки (которых бывает здесь три в год: одна начинается с 1 января, другая – с Пасхи, а третья – с Михайлова дня)». Пасха в Германии отмечается не раньше 22 марта, но не позже 25 апреля. Ломоносов же сбежал от Генкеля в мае, то есть тогда, когда открытие пасхальной ярмарки уже состоялось. Понятно, что все почётные гости, принимавшие участие в этом событии, уже разъехались.
Но, может быть, книжные ярмарки проходили здесь в каком-то определённом месте, своего рода Лейпцигском доме книги, где организаторы её могли сказать что-то определённое о планах русского посланника после церемонии открытия? Нет, Карамзин в своих «Письмах…» уточняет: «Почти на каждой улице найдёте вы несколько книжных лавок, и все лейпцигские книготорговцы… меняются между собой новыми книгами».
В общем, говорят исследователи жизни М.В. Ломоносова, не обнаружил студент в Лейпциге ни русского посланника, ни следов его пребывания здесь (добавим: как и следовало ожидать). Но зато нашёл в незнакомом городе неких «добрых друзей» из Марбурга, которые по странному совпадению именно в это время собрались обратно в свой город. И тогда, утверждают биографы, студент, в кармане которого не было ни гроша, зато оказались лабораторные разновесы для проведения пробирных исследований, решил не возвращаться к Генкелю, а махнуть к невенчанной жене; «добрые друзья» согласились взять его с собой.
Вам это ничего не напоминает? Например, благостную историю о том, как некий молодой человек, без копейки денег в кармане отправившийся из российской «глубинки» на учёбу в столицу, обаял приказчика рыбного обоза, который доставил его без платы прямо к месту назначения, где он тут же был узнан земляком, у которого, по совпадению, оказался знакомый в духовной академии, куда и мечтал попасть тот абитуриент. Думается, столь же «случайным» было успешное завершение и этого путешествия (а также, как увидим далее, других приключений студента Ломоносова «за морем»).
Самый многолюдный в Саксонии город Лейпциг – место студенческой юности Готлиба Юнкера. Он расположен всего в ста километрах от Дрездена, куда этот почётный академик, как мы предположили, возил студента Ломоносова, поэтому вполне вероятно, что они завернули и сюда, где Юнкер познакомил Михайлу со своими университетскими друзьями. Кроме того, будучи городом ярмарок на перекрёстке торговых путей с севера на юг и с запада на восток, Лейпциг был местом встречи как купцов, так и деятелей литературы и искусства Германии и России, а значит, здесь вполне могли быть резиденты Остермана, по поручению которого, по нашим высказанным выше предположениям, Юнкер работал в Германии.
Так что не сдуру безденежный студент ударился в бега, прихватив с собой зачем-то лабораторные разновесы. Он был уверен, что если не Кейзерлинг, то кто-нибудь из «добрых друзей» Юнкера поможет ему добраться туда, где жили его гражданская жена с дочерью и благодетель Вольф. Однако по прибытии в Марбург выяснилось, что в это время, то есть в конце мая 1740 года, умер гонитель Вольфа прусский король Фридрих Вильгельм I, и у профессора появилась возможность вернуться в родной Галльский университет – несравнимо более значимый и в научном мире, и в жизни самого Вольфа, чем Марбургский. Поэтому Вольф, во избежание неприятностей и новых денежных трат, больше не захотел иметь дело с непредсказуемым русским студентом и даже не стал вникать в его проблемы.
Так в жизни будущего великого русского учёного начался самый «тёмный» период, скрытый не только от нас, отдалённых от него тремя веками, но и от его «начальства». Кто были те «некоторые добрые друзья из Марбурга», пришедшие ему на помощь в Лейпциге, городе известном также богатой масонской историей? Почему, написав и отправив из Лейпцига первое объяснительное письмо Шумахеру в Петербург, он не стал ждать ответ хотя бы в Марбурге, а тут же «почёл за наиболее благоразумное… найти убежище у г. графа Головкина», российского посла в Голландии, а если он откажет, «отправиться в Петербург через Голландию».
Какого убежища он искал у незнакомого ему графа? Почему он знал, что это убежище надо искать не в самой Германии, не в соседних Австрии или Дании, а именно в Голландии? Как надеялся добраться, опять же без гроша в кармане, до Петербурга и на что собирался там жить? Кто дал ему денег на дальнюю (из срединной Германии через всю Голландию в Амстердам, а затем в Гаагу) дорогу и достаточно длительную (более четырёх месяцев!) поездку?
Ниже мы постараемся дать ответы на эти вопросы. А пока раскроем одно очень важное для нашего расследования обстоятельство: граф Александр Гаврилович Головкин, к которому вскоре после приезда в Марбург отправился Михайло, не был посторонним человеком для Петербургской Академии наук, которая командировала студента Ломоносова для обучения в Германии. Историк науки М.Д. Курмачева в очерке «Петербургская Академия наук и М.В. Ломоносов» писала, что когда Пётр I задумал организовать Академию, А.Г. Головкин, тогда русский посланник в Берлине, стал главным представителем России по привлечению в неё учёных: «Сознавая то огромное значение, которое имеет организация русской Академии наук, он много сделал для того, чтобы к её научной деятельности были привлечены достойные лица. 17 октября 1724 года он писал Блюментросту: „Поручение, которое вы мне даёте, милостивый государь, такого свойства, что я по долгу своему обязан приложить все силы к его исполнению. Учреждение это, без сомнения, принесёт самую большую славу нашему монарху и самую большую пользу отечеству”»56. Мог ли такой человек и по долгу своему, и по совести «совсем отказать» русскому студенту в помощи (по крайней мере, ни с кем не посоветовавшись)?
Бежав в Голландию, Ломоносов, как он пишет, надеялся выехать отсюда в Россию, хотя непонятно, на какую встречу в Академии наук рассчитывал проучившийся немногим более половины оговорённого срока «государственный» студент (Райзер и Виноградов вернутся в Россию только в 1744 году). Купцы из Архангельска, случайно встреченные в Амстердаме, подсказали ему «умную» мысль: на возвращение нужно разрешение Академии наук (без них это было неизвестно?). И студент поворачивает обратно в Германию (но почему-то не сразу). Вернувшись в начале октября 1740 года в Марбург, Ломоносов решает вдруг вновь отправиться во Фрейберг к Генкелю и продолжать у него обучение. По дороге из Голландии ему эта мысль как-то не приходила в голову, но если бы пришла, он мог бы прямиком туда и ехать, сэкономив при этом значительную сумму на переездах и сократив прогулы у Генкеля.
О своём желании вернуться он сообщает не самому Генкелю, а Райзеру, через которого просит выслать на дорогу 50 талеров. Старик Генкель, жизни которому осталось всего четыре года, пришёл, надо думать, в ужас от известия о возвращении своего обидчика. Он отказался высылать деньги без разрешения Академии наук, а также известил Кейзерлинга и Шумахера о местонахождении беглеца (Ломоносова уже ищут).
Друзья, видимо, сообщили Михайле о нежелании Генкеля принять его обратно и он, наконец, пишет Шумахеру 5 ноября, то есть через полгода после бегства от Генкеля и через месяц после возвращения из Голландии, то самое письмо-объяснение, которое мы выше многократно цитировали. Он уже не рвётся в Россию, а просит разрешить «отправиться в Гарц или другое место для совершенствования в горной науке» и сообщает, что в Марбурге живёт почему-то «инкогнито у своих друзей» (кого он боится?). Письмо заканчивается уверениями в полном раскаянии и клятвенным обещанием учиться, не тратя ни гроша на посторонние дела.