Ломоносовский «след» на Выгу
Выговский настоятель в 1780-91 годах Андрей Борисов, видный книжник и автор 19 сочинений, в том числе житий братьев Денисовых, вынашивал идею создания на Выгу учебного заведения высшего типа, своего рода академии, при которой школы грамоты могли играть роль гимназии. И хотя это не удалось реализовать по независящим от выговцев обстоятельствам, существование таких планов говорит о том, что соответствующие учебная, методическая и материально-техническая базы для этого здесь имелись, и они были основательно опробованы годами просветительской работы.
В 1857 году власти, запретив деятельность старообрядческих общин на всей территории России, конфисковали и вывезли с Выга 286 самых ценных книжных раритетов. Через несколько лет остатки той библиотеки были переданы в кафедральный собор Петрозаводска. Именно здесь через двадцать лет, в 1877 году, известный археограф А.Е. Викторов нашёл рукописный сборник житий, на одной из страниц которого в разделе «Служба и житие Димитрия Мироточца» обнаружил надпись, из которой следовало, что с этой книгой когда-то работал М.В. Ломоносов.
Житие Дмитрия Солунского, называемого также Мироточцем (? – ок. 306),– это жизнеописание одного из наиболее чтимых святых в православном мире, великомученика (пам. 8 нояб. по н.с.), покровителя г. Фессалоника (славянский Солунь). На Руси в начале принятия христианства этот святой был особо почитаем владимиро-суздальцами и новгородцами. Их передовые отряды, участвовавшие в колонизации северных земель, добравшись до «края земли» (низовье Двины), первоначально старались базироваться, в целях большей безопасности, на островах, в том числе на обширном Курострове, постепенно вытесняя оттуда чудских первосёлов. Очевидно, они и принесли на Куростров культ этого святого, в честь которого здесь был построен храм его имени (первые упоминания встречаются в документах 14 века).
Житие этого святого, а затем и изложение его чудес были переведены в 14 веке в составе Стишного пролога (календарный сборник кратких, в форме двустиший, житий и памятей святых), а также более развёрнутых проложных чтений в минеях служебных, написанных прозой. В 16 веке это Житие вошло в Великие Минеи Четьи, созданные по замыслу новгородского митрополита Макария.
Особенно этот труд заинтересовал, своими возможностями просветительства на примере древлеправославных святых, выговских старшин. В подражание Макарию они составили для Выговской пустыни свои четьи минеи, а позднее включали выписки из макарьевской книги в состав своих рукописных четьих сборников, называемых «цветниками». Подобные сборники состояли из различных выписок, изречений, душеполезных примеров, объединённых, как правило, одной или несколькими близкими темами.
Такой тематический сборник и был обнаружен тогда А.Е. Викторовым. Эта рукописная книга в кожаном переплёте привлекла внимание археографа надписью на 40-й странице: «Списывал сие метрами Михайло Ломоносов». Находка была привезена в Москву, но не внесена в музейные фонды, поскольку при ближайшем рассмотрении оказалось, что надпись сделана не рукой Ломоносова. Особенно это заметно в написании буквы Т как буквы Ш – без верхней перекладины, что не встречается ни в одном раннем тексте Ломоносова.
Посчитав, что эта находка может быть интересна землякам учёного, Алексей Егорович, который незадолго до того побывал в командировке в Архангельске и уже знал местных краеведов, отправил книгу для дальнейшего изучения в Архангельский губстаткомитет, который в то время активно занимался краеведческой работой и даже с 1861 года имел свой музей. Мог ли Викторов не сопроводить при этом найденную им книгу разъясняющим письмом или запиской, из которой было бы понятно, что это за рукопись, на что надо обратить внимание и как «расшифровывается» выявленная надпись? Конечно, не мог! Однако в Архгубстаткомитете, сохранив присланную книгу, никак не стали её комментировать: возможно, сотрудники его, будучи горячими почитателями великого земляка (а это так!), не захотели связывать его имя с «невежественными», как тогда считалось, раскольниками.
А связь эта просматривается явно, поскольку слова «списывал сие метрами» говорят не о механическом переписывании (копировании текста), а о переводе текста в стихотворную форму, так как «метр» в данном контексте – это стихотворный размер, определяющий ритм стихотворения. Выговские просветители, как мы уже говорили, справедливо полагали, что структурированные «метрами» тексты легче воспринимаются и запоминаются слушателями, поэтому «рифмовали» всё, что возможно, в том числе, как видим, и жития, делая их «стишными». Списывание «метрами» Жития Дмитрия Солунского, чьё имя было по-своему свято для юного Михайлы Ломоносова, являлось для него, скорее всего, учебным заданием, полученным, конечно же, не от сельского дьячка, владевшего лишь грамотой, а от выговских учителей, способных создавать собственные произведения, в том числе в стихотворной форме, чему они учили и своих воспитанников.
В 1897 году на базе музея губстаткомитета был создан Архангельский городской публичный музей. С 1926 года он назывался Северный краевой, с 1937-го – областной краеведческий музей, к которому в 1938-м присоединили музей революции Северной области. Очевидно, именно в этот период надпись на Житии Дмитрия Солунского была прочитана по-революционному «правильно»: «Списывал с сей тетради Михайло Ломоносов», чему соответствовала и созданная вновь история этого экспоната. Якобы книга была найдена в архиве куростровской Дмитриевской церкви; в этой церкви, мол, с неё списывали тексты для себя православные христиане, в том числе и Михайло Ломоносов, который оставил в ней свой «автограф». А чтобы списывать прихожанам было удобнее, книгу якобы «расшили» на отдельные «тетради».
Однако в 1954 году, когда книгу с «автографом» Ломоносова затребовали из Архангельска в Москву, сотрудники областного музея в сопроводительном документе честно дали первоначальную расшифровку надписи, сделанную Викторовым: списывал сие метрами (естественно, без указания авторства надписи Ломоносова). Эта книга хранится сейчас в Санкт-Петербургском филиале архива Российской академии наук (Ф.20. 0п.003. Д.141) как рукопись, с пометкой б/д (то есть без даты написания).
К сожалению, версия обнаружения этого артефакта на Курострове с якобы автографом М.В. Ломоносова прочно вошла в ломоносововедение, чему, вольно или невольно, способствовала Е.С. Кулябко (1900-91) – кандидат исторических наук, научный сотрудник архива Академии наук, куда попала эта книга. В своём достаточно авторитетном издании «Судьба библиотеки и архива М.В. Ломоносова» она указала, что, мол, в сдаточном акте Архангельского краеведческого музея дано ошибочное чтение: «Списывал сие метрами Михайло Ломоносов», а надо читать: «Списывал с сей тетради…». Кулябко утверждала, что такая «правильная» запись является документальным подтверждением того, что Ломоносов не только читал, но и переписывал церковные сочинения. Это дало ей основание предполагать, что «некоторые собственноручно переписанные, а также подаренные ему книги могли положить начало юношеской библиотеке, которая была оставлена им на Севере и не дошла до нас».
Было ли это личным мнением академического архивиста Кулябко или идеологическим компромиссом руководства Академии наук, также не желавшим связывать имя Ломоносова с раскольниками, сказать трудно. Но при этом «уточнение» Кулябко в описание самого дела 141 так и не было внесено: в оцифрованной и выложенной ныне в Интернете архивной описи до сих пор остаётся первоначальная запись о метрах, поэтому можно смело полагать, что именно она является правильной.
Однако в литературе, да и на сайте музея М.В. Ломоносова, и сейчас можно прочитать, что «среди имущества церкви (речь идёт о Дмитриевской церкви на Курострове. – Л.Д.) сохранилась рукопись „Житие и служба Дмитрия Солунского”, переписанная из старопечатной Минеи 1692 г., сильно истёртой и закапанной воском в соответствующем месте. Эти листы Минеи и переписывались как для нужд церкви, так и набожными прихожанами для себя. На одном таком „Житие” открыта помета: „Списывал с сей тетради Михайло Ломоносов”. Это один из первых дошедших до нас образцов почерка Ломоносова, относящихся к тому времени, когда он приобретал опыт письма и осваивал грамоту».
Сторонники этой версии не обращают внимания на то, что в библиотеке Куростровской церкви, как и любом другом православном храме на территории России в 20-е годы 18 столетия, то есть более чем через полвека после Московского собора, постановившего изъять все старые церковные книги, никакой старопечатной минеи, не прошедшей церковной правки, быть не могло. А уж переписывать такую минею для общественных нужд или личного пользования смели только старообрядцы, что они при необходимости и делали, но никак не в «никонианской» церкви.
И уж тем более не мог Михайло Ломоносов переписывать эту книгу в Дмитриевской церкви, которая сгорела ещё в 1718 году, когда ему было всего неполных семь лет. Ни её архив, ни библиотека не сохранились в том пожаре, во время которого из деревянного здания удалось вынести, по свидетельствам очевидцев, только главные сокровища этой церкви – древний храмовый образ Дмитрия Солунского и престольный антиминс (плат с вшитой в него частичкой мощей святого великомученика), священнодействованный в 1706 году архиепископом Сильверстом. Новая же каменная Дмитриевская церковь была построена только в 1738 году, когда Ломоносов уже уехал навсегда из родных мест.
Однако все эти аргументы до сих пор не принимаются официальным ломоносововедением, ограничивающимся оговоркой о возможных «контактах М.В. Ломоносова с выговцами». Слова эти очень показательны: мол, мало ли где будущий учёный мог встретиться со староверами, мало ли что они могли дать почитать молодому рыбаку, а он взял да и списал себе что-то на память. Признать, что Ломоносов учился в Выгореции, пока не достаёт духу. Вот и выкручиваются ломоносововеды, как могут, не гнушаясь грубыми подтасовками, или «честно» признаются, что источник столь высокого уровня изначальной теоретической и практической подготовки будущего учёного им неизвестен. А, мол, ничего не значащие «контакты» с раскольниками – что ж, вполне могли быть… В связи с этим нельзя не остановиться здесь на сведениях, приведённых М.И. Верёвкиным в академической биографии М.В. Ломоносова, о том, что «младой его разум (выделено мною. – Л.Д.) уловлен был раскольниками так называемого толка беспоповщины». Давайте рассмотрим внимательно, о чём именно повествует здесь господин Верёвкин. А говорит он о том, что Ломоносов начал обучение у староверов-беспоповцев (поморцев). Именно обучение, так как понятие «разум», «ум» выражает высший тип мыслительной деятельности человека, его способность и умение мыслить самостоятельно; область же веры – душа, открытая для понимания и принятия непостижимой умом благодати Божией. Староверы же «уловили» именно разум, а не душу будущего учёного, если исходить из свидетельства его первого биографа.
По мнению авторов известного фильма «Михайло Ломоносов» (1986), это произошло прямо на Курострове, где якобы организовался некий скит, руководители которого вели с подростком какие-то просветительские беседы. На самом деле, конечно, никакого скита в «шаговой доступности» архиепископа Варнавы, ярого врага старообрядчества, быть в принципе не могло. Тем более что в этот период при епархии имелась особая команда вооружённых солдат под руководством провинциал-инквизитора Александра Тихонова (духовная инквизиция была введена в России Петром I и существовала с 1721 по 1727 год). Эти инквизиторы рыскали по всей губернии, отыскивая даже в самых отдалённых поселениях раскольников – главных, с точки зрения как церкви, так и светских властей, еретиков, безжалостно истребляя их пустыньки, часовенки, иконы, а также старопечатные и рукописные, в том числе особо ценные харатейные, книги.
Старообрядческие скиты всегда прятались в самых глухих местах Поморья. В фильме создание такого скита в четырёх километрах от Архиерейского дома и самосожжение раскольников, можно сказать, на глазах у архиепископа – домыслы авторов, которым, понятное дело, надо было хоть как-то объяснить зрителям, какие такие староверы «уловили» отрока Михайлу Ломоносова. Но на самом деле настоящее образование (а не просто грамотность) можно было получить не в ските, обитатели которого вели экстремальный образ жизни, и не в результате неких духовных бесед, а «стационарно». Такие условия на Русском Севере имелись, как мы уже выяснили, только в старообрядческом монастыре на Выгу, да ещё, возможно, на Печоре, но уже в меньшем объёме.
О возможном участии выговского киновиарха Андрея Денисова в судьбе Ломоносова и обучении юного Михайлы в Даниловском монастыре выдвигали предположения учёные-ломоносововеды Д.Д. Галанин в книге «М.В. Ломоносов как мировой гений русской культуры» (1916), Д.С. Бабкин в работе «Юношеские искания М.В. Ломоносова» (1947), Н.Ю. Бубнов – «Михаил Васильевич Ломоносов и старообрядчество» (1986) и другие исследователи, имеющие научные степени. Однако дальше гипотез и предположений дело не пошло: требуются весомые доказательства, а ещё бы лучше – признание самого Михаила Васильевича.
Но мог ли он в студенческие годы, а тем более во время работы в Академии наук, прямо, вслух или письменно, сказать, что учился у староверов, привычно обвиняемых всеми в тёмном невежестве? Могли ли его первые биографы в то время ожесточённой борьбы с расколом признать и публично представить сей факт, если и мы не можем этого сделать до сих пор? Не можем, потому что в большинстве своём относимся к староверам как к дремучим сектантам, несмотря на то, что ещё в 1905 году именным высочайшим указом «Об укреплении начал веротерпимости», данным Сенату, старообрядцы получили свободу вероисповедания и равные права с никонианами, в 1929 году Священный Синод специальным постановлением признал старые русские обряды «спасительными и равночестными», а в 1971 году Поместный Собор Русской православной церкви снял все хулы на старообрядцев и ещё раз подтвердил святость старых обрядов и старопечатных книг.
Не только в обыденном, но и научном сознании на староверии в России, похоже, всё ещё лежит табу. И пока мы сами (каждый для себя) не снимем его, странные мифы о влиянии беломорских ёлок-палок и ловли рыбы в высоких широтах на интеллектуальное развитие отдельно взятого индивида будут преобладать над здравым смыслом, как только мы возьмёмся говорить о феномене великого Ломоносова. Он велик не потому, что таким родился на краю света, в бедной хижине рыбаря, якобы свободного от рабства, а потому, что русские люди на краю света, в невыносимых, казалось бы, условиях, сохранили, развили и передали через него народу своей страны такой мощный факел знаний, что он и по сей день светит нам. А в том, что мы не понимаем, откуда этот свет, и думаем, что он из чужих стран, нет его вины. Это наша беда.
…Но это мы говорим о знаниях, а не о вере. С верой у Ломоносова было, кажется, ещё сложнее.
Стихи «на туесок»
Широко известное стихотворение «Гимн бороде», в котором Ломоносов высмеивает как православных попов, так и старообрядцев,– не единственное свидетельство неприятия им ситуации церковного раскола в принципе, нежелания встать на ту или другую сторону. Да, он, по нашей реконструкции, учился на раскольничьем Выгу, освоил здесь немало наук и искусств, развил свои способности и таланты, большинство которых в обычных крестьянских условиях, конечно же, пропали бы втуне. Но так ли уж он рвался к этим знаниям или вынужден был подчиниться воле отправившего его сюда отца и заведённому в пустыне распорядку? Думается, поначалу могло быть и так, и так; ведь учёба – большой труд, что бы ни говорили сторонники варианта спонтанного получения знаний будущим учёным.
Это, кстати, очень хорошо почувствовал на себе современник Ломоносова цесаревич Павел, который, считается, получил лучшее на то время образование. Он уже в детстве мог говорить на немецком, французском, английском языках, изучал историю, географию, читал Вольтера, Корнелия, Расина, хорошо знал Библию и закон Божий. Его начали учить грамоте с четырёх лет, а в десять лет он написал в одном из сочинений: «Правда, что приступ к наукам несколько труден и неприманчив. Но терпение и прилежание, употреблённое на преодоление первых трудностей, награждаются вскоре неизобразимым удовольствием и очевидною пользою. По собственному своему искусству сие я ведаю. Признаться должен, что при начале учений моих не без скуки мне было, но последуя доброхотным советам, преодолевал оную и вижу, что она ничто в рассуждении последующего за нею удовольствия».
Поначалу и Михайло мог так же скучать на уроках, мечтать о возвращении на родной Куростров и не особо ценить полученные на Выгу знания, поскольку ещё не знал их силу. А главное – он не был здесь свободен; образ жизни, который он вёл в пустыни, не был его выбором, а значит, скорее всего, раздражал, вызывал неприятие. Денисовы стали его учителями, но не стали близкими по духу людьми. Похоже, не одобряя в принципе действия официальной церкви в борьбе с расколом, он не мог принять и истовость, фанатизм старообрядцев, их неуступчивость, готовность идти на всё ради того, чтобы сохранить свою веру. И чем взрослее он становился, тем больше был внутренний разрыв между ним и его учителями. Тому есть подтверждение.
В 1733-34 году Ломоносов, ученик Московской духовной академии, находился, как мы уже говорили, в Киевской духовной академии, риторическая школа которой «по традиции держалась приёмов проповедничества, заимствованных у таких образцовых ораторов, как иезуиты». Здесь, в библиотеке или на одной из кафедр, он, полагаем, увидел знакомое по выговской учёбе произведение Андрея Денисова «Сотове медовии – словеса добра, сласть же их исцеление души» (Добрые слова – соты медовые, сладость их исцеляет душу).
Денисов, как говорят историки, создал своё сочинение то ли при поступлении инкогнито в Киевскую академию в 1708 году, то ли во время обучения здесь. Этот экспромт, поднявшийся до высот ораторского искусства иезуитов, поразил здешних преподавателей своим художественным совершенством, стал для учеников академии одним из образцов риторического произведения, благодаря чему дошёл и до наших дней. Его можно найти в Интернете и самому убедиться в верности оценки киевских риторов.
Вернувшись через два года из Киева в свою пустынь, Андрей включил «Сотове медовии…» в сборники выговских «слов» (речей) в качестве образца для обучения своих риторов, среди которых был, как мы предполагаем, и Михайло Ломоносов. Начинается это произведение, если перевести с языка начала 18 века, так: «Не все слова, которые говорят люди, добрыми бывают, не все премудрости мёдом помазаны, не все исцеление души творят; слова же мужей мудрых, просвещённых разумом светлости учения, те слова сладости исполнены, те скорбь неразумия исцеляют, те полынь делают сладкой…»
Возможно, уже тогда, отдавая должное художественному совершенству этого «слова», Михайло не был согласен с его глубинным поучающим смыслом. Ведь именно такими, сладкими и ласковыми, часто бывают лукавые, так называемые иезуитские речи, заманивающие и даже, как теперь говорят нейролингвисты, перепрограммирующие неофитов, что особенно важно для различных религиозных течений, вербующих себе сторонников. И чем проще, открытее, наивнее человек, тем легче «мужам мудрым, просвещённым разумом светлости» (а именно таковыми считают себя все проповедники, черпающие в этой уверенности свою силу), уловить его в сети слов и убеждений, то есть, как говорит Денисов, даже горькую полынь сделать сладкой.
Юный Ломоносов мог остро чувствовать это ещё и потому, что знал, сколь суровы, а порой и жестоки бывали руководители пустыни в своих требованиях к пустынножителям и как ласковы, приветливы – к паломникам, особенно к тем, кто приходил из мира в их общину со своим вкладом. Паломники – гости, а староверы-пустынножители существовали здесь в соответствии с уставом своего монастыря. Выговский же устав был строго аскетический, где одним из главнейших требований являлось послушание, «а противящихся и не покоряющихся – телесным наказанием наказовати». Практиковалось коленостояние; провинившихся били специальной плетью – шелепом, сажали на цепь; непокорных предлагалось также «в монастырь к наказанию отсылати и никому не попущати в том своём непокорстве пребывати. В монастырех обоих [мужском и женском] всем соборным, келарем, казначеем, городничим и надсмотрикам и сторожам всем крепко данные им службы отправляти, чтобы всё было по чину монастырскому».
Возможно, и самому Михайле, при его-то характере, доводилось познать силу этого устава и то, как крепко отправлялись службы по чину монастырскому, т.е. выполнялись задания киновиарха-большака по наказанию упорствующего. Недаром потом, в 1758 году, разрабатывая проект устава университетской гимназии, Михаил Васильевич, не отвергая мер взыскания, охотней и подробней говорил о поощрениях учеников, стремился всячески ограничить произвол гимназических наставников, требовал лишить их права применения крайних мер наказания.
Встретившись в Киевской академии с творчеством Денисова, Михайло, уже свободный как от старой веры, так и от самих её проповедников, откликнулся на денисовское «слово» такими явно лубочными строчками:
Услышали мухи Медовые духи,
Прилетевши, сели,
В радости запели.
Егда стали ясти,
Попали в напасти,
Увязли бо ноги.
Ах! – плачут убоги, —
Меду полизали,
А сами пропали.
Стихотворение Ломоносова, помеченное 1734 годом (время его нахождения в Киеве), по смыслу – явный отклик на «Сотове медовии…». Денисов в своём экспромте убеждает, что слова просвещённых привлекают слушателей как мёд, и этим проповедники должны пользоваться. Ломоносов возражает, говоря о том, что простодушные люди могут попасться на сладкие речи проповедников вопреки своим истинным убеждениям, как мухи на медовую приманку.
Кроме того, в этом стихотворении мы впервые встречаемся с использованием им приёма амфиболии (двусмыслия). Духом здесь можно считать не только запах, но и, в тайном контексте, духовное слово. Если бы Ломоносов имел здесь в виду именно запах «мёда», то есть «сладкой» жизни, он бы и написал «учуяли». В данном случае он перевёл смысл стихотворения на другой уровень: услышали простаки сладкие речи духовных проповедников, поддались на них и пропали, так как уйти из затерянного среди лесов и болот староверческого монастыря или скита в одиночку было практически невозможно, особенно старикам, тем более уже внёсшим сюда свой вклад.
На утраченном оригинале этого стихотворения, говорят, была сделана чьей-то рукой лаконичная надпись на латинском языке – «Pulchre» («Прекрасно»). Считается, что это «рецензия» одного из учителей Ломоносова в Московской академии, хотя, мне кажется, – в Киевской, где были знакомы с пародируемым текстом. И действительно, это, на первый взгляд шуточное, произведение прекрасно. Оно наполнено глубокой мудростью и силой убеждения, которые не потеряли своего значения и поныне: бойтесь тех, кто обещает сделать вашу жизнь сладкой, кто знает, что именно для вас будет хорошо, кто говорит, что знает прямую и широкую дорогу к свету и счастью и готов повести вас к этой цели. Не будьте примитивной мухой, помните, что для мух запах тлена тоже приманчив. Не дайте себя обмануть, иначе пропадёте! Это мудрое стихотворение-предостережение великого человека каждому бы школьнику наизусть выучить, чтобы никогда не попадаться на «медовые духи» разных гуру, политагитаторов, интернет-собеседников и т.д., а учиться жить своим умом.
Ломоносов не случайно выбрал лубочный стиль выражения выношенной им позиции: лубок своим появлением в русской народной культуре обязан Выго-Лексинскому общинножительству. Подобные произведения старообрядцев (рисованные картинки и пояснительные подписи к ним, а также отдельные тексты назидательного характера) были предназначены для единомышленников и вначале являлись искусством «потаённым». Язык символов и иносказаний был понятен только тем, кто придерживался старой веры или хотя бы был знаком с её основными постулатами. Они сразу разумели, что имел в виду автор.
Ломоносовский лубок имеет название «Стихи на туесок», что могло идти только от автора. Что означало такое название? Туески – берестяные ведёрки были в то время на Севере в каждом доме. В них хранили молоко, масло, квас, солёные грибы, ягоды и другие продукты. Такие туески часто раскрашивались. При этом рисунки (картинки с коротким и броским, легко запоминающимся текстом), выполненные в технике лубка, были не только «украшательные», но и просветительные, обличительные. Один из самых распространённых сюжетов такого лубка – «Как мыши кота хоронили»; он пародирует похороны ненавистного большинству старообрядцев царя Петра I (что, кстати, тоже должно было очень не нравиться Михайле).
Можно предположить, что Ломоносов, исходя из понимания «идеологического влияния» лубочных картинок на простодушных крестьян, полагал таким образом растиражировать своё произведение, направленное против «липкого», по его мнению, сладкоречия старообрядцев. То есть так и надо понимать название – стихи к картинкам на крестьянские туески, предупреждающие об опасности прельщения раскольниками. А поскольку особо актуальны они были там, где раскол продолжал собирать жатву, то и передал Михайло свою «антиагитку» кому-то из земляков, с которыми поддерживал связь во время учёбы в Москве (например, торговому крестьянину с Курострова Пятухину, у которого деньги занимал).
Это не домысел. Дело в том, что «первое стихотворение Ломоносова» (так его ошибочно называют) нашлось, уже после смерти учёного, не в архиве Спасских школ, как следовало бы ожидать, если бы это были ученические вирши, а на Курострове. Хранителем бесценного автографа стал один из замечательных жителей северного края куростровский кораблестроитель Негодяев-Кочнев, построивший более ста судов по заказам казны и купцов, в том числе английских. За свою просветительскую деятельность Кочнев был награждён золотой медалью Вольного экономического общества, членом которого состоял с 1804 года.
Грамотный и деятельный Степан Матвеевич глубоко уважал своего великого земляка, был его почитателем и, по мере сил и возможностей, реализатором просветительских идей на их общей малой родине. Он собирал документы и воспоминания, связанные с жизнью и деятельностью Ломоносова, создал первый своего рода музей его памяти в стране, стал инициатором открытия первой на Курострове школы, которую содержал за свой счёт. Видимо, ему и передал Пятухин перед смертью этот артефакт.
Бережно хранимый лубочный стих, написанный рукой Ломоносова, Кочнев, понимая ценность этого документа, передал позднее академику И.И. Лепёхину. При публикации этого широко известного теперь сочинения «Стихи на туесок» была сделана сноска: «Получено от г. Степана Кочнева 9 июля 1788 года», а также примечание: «Сочинение г. Ломоносова в Московской академии за учинённый им школьный проступок». То есть полемическое стихотворение, написанное 23-летним мужчиной то ли в Киеве, то ли сразу после возращения в Москву, выдано за извинение школяра, уличённого в детской шалости. Это могло быть ширмой, если бы примечание делал сам Ломоносов, но стихотворение было «обретено», как мы уже говорили, после его смерти. Так что примечание – самодеятельность публикаторов, которые, не поняв истинного смысла стихотворения, отнесли причину его создания к раскаянию автора за «уклонение в сторону „сладкого” времяпрепровождения в годы школьной учёбы».
Некоторые исследователи, понимая несостоятельность этой версии, предположили, что «Стихи на туесок» – перевод некой латинской нравоучительной притчи, не называя, правда, какой именно. Но если бы в оригинале действительно был образец мудрости древних италийцев, то они, наверное, озаглавили бы его как «Стихи на амфору», а уж никак не на туесок. Да и не было у них, вроде, такой традиции – расписывать стихами свои амфоры, им хватало рисунков, рекламирующих, я бы сказала, здоровый образ жизни.
Эта и ещё 2 книги за € 399