Жить дома он был уже не в состоянии и понимал, что надо самому выбираться в Москву, где в это время, как известно, всё ещё находились и двор новой императрицы, и правительство, и Синод, и его будущий покровитель Прокопович. Но как это сделать без паспорта, без рекомендаций, без денег? Пришлось снова обращаться за помощью к староверам – больше было не к кому.
Подготовка к побегу
Известно, что многие северные крестьяне считали для себя обязательным побывать на Выгу, хотя бы раз в жизни совершить туда своего рода паломничество. Немало было и тех, кто поддерживал с пустынью и её руководителями деловые отношения, в основе которых тоже лежала старая вера. Среди как первых, так и вторых вполне мог быть ничем более не проявивший себя для истории, кроме помощи молодому Ломоносову, Фома Шубный, о котором мы уже говорили выше в связи с подаренным молодому соседу китаечным полукафтаньем и выдачей ему «заимообразно трёх рублей денег».
Позднее кто-то из исследователей жизни учёного, понимая, что у простого крестьянина не могло быть полукафтанья из дорогой китайки, а если бы он каким-то образом и обзавёлся такой вещью, то вряд ли бы стал её кому-то дарить, назвал Фому «богатым человеком с Курострова». Однако других фактов, подтверждающих богатство и щедрость Фомы Шубного, не найдено. И всё же, думается, имя его не случайно сохранила для нас народная память. Похоже, именно с ним отправил Михайло на Выг письмо с напоминанием о себе. И Семён Денисов откликнулся на просьбу бывшего воспитанника.
Только оттуда мог получить Михайло помощь в своём непростом деле. Если вспомнить исторически достоверный факт, что архиепископ Варнава на строительство куростровской церкви дал всего один рубль, то становится более понятным, что такое в те времена три рубля, тем более – для простого крестьянина, какими были все соседи Ломоносовых. Не все из них в условиях натурального хозяйства вообще могли иметь такие деньги, а тем более – «свободные» суммы, которые можно было отдать просто так, без всякой надежды на скорую отдачу. Разбогатевший же человек, если считать таковым Фому Шубного, умел считать каждую копейку, не то что рубль и тем более – три: иначе бы и не разбогател.
Безусловно, не дал бы денег на подозрительную «экскурсию в Москву» отец. И тем более не стали бы помогать собравшемуся бежать из дома единственному сыну Василия Ломоносова односельчане хотя бы по той причине, что не по-христиански это – оставлять отца в скорой его старости без поддержки. Семён Денисов же, наоборот, не мог отказать своему воспитаннику в помощи: староверы, узнав когда-то тайну рождения Михайлы, растили и учили его столько лет не для Василия Ломоносова, не для Курострова, а для России. Пусть и с мыслью о возможном решении им когда-нибудь проблем христианской веры в пользу староверия.
А вот как описал сцену прощания Михайлы с односельчанами С.А. Андреев-Кривич (1906-73) в известной повести «Крестьянский сын Михайло Ломоносов»: «Шубный продолжал: – Иди, стало быть, в Москву, ну, и в науки проходи. Как поднимешься ты науками высоко, с той высоты на всю нашу русскую землю гляди. И рассматривай, где на ней правда и где неправда (выделено курсивом мною. – Л.Д). За правду стой, против неправды бейся – жизни не жалея. Что есть силы за правду стой! – добавил Прохорыч и ударил себя кулаком в колено. – Ух! – Вот и иди на своё дело, крестьянский сын Михайло Ломоносов!»
Повесть написана в 1960 году. В это время слова о правде, за которую надо бороться, жизни не жалея, могли восприниматься только как защита угнетённых, свобода, равенство, братство, справедливость. А что было правдой, за которую в начале 18 века, когда начинал самостоятельную жизнь будущий учёный, боролись не на жизнь, а на смерть многие русские люди, в том числе и более всего на Русском Севере? Конечно, староверие! Умница автор предоставил читателям самим выбрать правильный вариант «расшифровки» этой сцены с участием куростровских крестьян, которые и почти два века спустя, по свидетельству священника Грандилевского, были «решительно все проникнуты духом раскола».
Конечно, на самом деле Михайлу никто не провожал. Отправив с Шубным письмо Семёну Денисову, он просто ушёл из дома в Сийский монастырь. Ушёл, чтобы не нервировать целый день занятую хлопотами по хозяйству молодую мачеху, не продолжать бесполезные споры и пререкания с ней по поводу невыполненной работы, не отвлекаться, наконец, на её соблазнительные формы… Ушёл, чтобы заняться в тишине и покое чтением взятых с Выга книг и размышлением над заключёнными в них мудростями.
Вероятно, за этим занятием он полагал дожидаться ответа от Денисова. Проживший в пустыне несколько лет, Михайло, безусловно, знал, что зимой с Выга в Питер, Москву и другие города идут обозы с рыбой, пушниной и различными изделиями, произведёнными здесь. Встречать обоз можно было только в Сийском монастыре, расположенном в непосредственной близости как от Холмогор, так и от дороги, соединяющей Архангельский Север с Москвой.
Вот так, по нашему разумению, получается, что именно новый выговский киновиарх отправил Михайле через Фому Шубного деньги на приобретение паспорта, а также китайчатое полукафтанье, скорее всего – из гардероба умершего брата. Выше мы уже упоминали донос «стукача» из бывших общинников Выга, который сообщал, в частности, что на братские труды Денисовы приходили в одеждах «уже многоплаченых», т.е. многократно зашитых и заплатанных, а дома ходили в шёлковом.
Барская одежда должна была стать для Михайлы в Москве своего рода дресс-кодом, чтобы привратники без проблем провели его к Прокоповичу, ведавшему тайну рождения молодого крестьянина. Через Фому же, скорее всего, староверы передали Михайле, что в декабре в Москву пойдёт обоз с мороженой рыбой, приказчик которого возьмёт его с собой, чтобы не тратиться на дорогу. Он же устроит в Москве с жильём, представит людям, которые сведут его с Прокоповичем.
Троицкий Антониево-Сийский мужской монастырь, где ждал обоз с Выга Михайло Ломоносов,– один из старейших на Русском Севере. В середине 17 века настоятелем его был уроженец Холмогор игумен Феодосий. О нём говорили: «Это был человек высоко благочестивой жизни, ревнитель святыни, строгий подвижник, мудрый правитель обители. Он много потрудился над благоустроением края, и при нём в обители иноческая жизнь стояла на высоте нравственного совершенства».
В 1652 году проезжавший через этот монастырь на Соловки митрополит новгородский Никон сыграл неблаговидную роль в раздувании клеветы на Феодосия некоторыми членами монастырской братии. В результате настоятель был сослан в Кожеозерский монастырь. Однако затем дела у сийских монахов и насельников пошли так плохо, что через несколько лет они вынуждены были просить Феодосия о прощении. Игумен простил их и вернулся. Это произошло во время начавшегося раскола в русском православии, инициированного тем самым Никоном.
Феодосий, вошедший в историю монастыря как самый почитаемый, самый умный и деятельный пастырь, не участвовал открыто в начавшихся церковных распрях, но в душе вряд ли поддержал дело человека, неправо судившего его. На сайте монастыря сегодня можно прочитать: «Не сохранилось свидетельств, говорящих о приверженности игумена Феодосия древнему благочестию, однако именно в 60-70-е гг. XVII в. его деятельность имеет отношение к усилению почитания монастырских святынь и созданию новых».
Ученики Феодосия, его преемники и апологеты Варфоломей, а затем Никодим, бывший архимандритом в 1692-1721 годах, продолжили дело своего духовного учителя. И старая вера в Антониево-Сийском монастыре могла ещё долго тихо уживаться с новыми требованиями; как говорил Аввакум: «Где же детца?». Недаром Синод в ту пору не доверял северному духовенству, считая его причастным к тайному староверию. Так что, кто какую веру веровал под старинными фресками Сийского монастыря в описываемый нами период, – один Бог ведает, и он же судит. Но северяне любили эту обитель и старались по возможности посещать. Поэтому староверы вполне могли здесь назначить Михайле Ломоносову встречу с выговским обозом.
Михайло, как следует из его показаний в Ставленическом столе в 1734 году, ушёл в монастырь раньше открытия зимника на Москву. Здесь он пробыл два месяца, то есть у него было время, чтобы в уединении окончательно выбрать свою жизненную перспективу: вернуться ли на Выг, чтобы заниматься там и дальше науками, а также поощряемым и ежедневно востребованным литературно-поэтическим творчеством; остаться ли дома, чтобы жениться, завести детей, стать промысловиком, как отец; ринуться ли в неизвестность, чтобы вытащить свой жребий, могущий довести до самых высот человеческих устремлений или скинуть в жизненную пропасть. Как известно, он выбрал третий путь.
Таможенным подьячим Сийского монастыря в рассматриваемый нами период был, как мы уже говорили, родной дядя Михайлы Ломоносова – Иван Дорофеевич. Участвовал ли он в организации побега будущего учёного в Москву или племянник свалился ему осенью 1730 года как снег на голову – доподлинно неизвестно, как неизвестно и то, был ли это вообще побег. Иван имел возможность сообщить своему брату о том, где находится его сын; Василий мог попытаться вернуть парня домой, но не стал этого делать.
Алгоритм дальнейших действий Михайлы известен: решив отправиться в Москву, он подал прошение о разрешении этой поездки и выдаче ему на год паспорта. Как значится в «Трудах Архангельского статистического комитета за 1865 год»85, в волостной книге Курострова имелась запись о том, что «1730 года декабря 7-го дня отпущен Михайло Васильев сын Ломоносов к Москве и к морю до сентября месяца предбудущаго 1731 года, а порукою по нем в платеже подушных денег Иван Банев росписался».
То есть разрешение (паспорт) дано 7 декабря и вскоре прислано по месту жительства просителя на Куростров, а Михайло был в это время в монастыре. Дождавшись, когда Василий Дорофеевич отлучился на несколько дней по делам в Архангельск, Банев отправился за другом в Сию. Ведь, очевидно, паспорт Михайло должен был получить в волостной избе лично и расписаться в его получении. Банев привёз его на Куростров уже к вечеру, пообещав утром доставить обратно. Ночевать Михайло пошёл домой.
Ирина, конечно, удивилась внезапному появлению пасынка после двухмесячного отсутствия. Михайло показал ей только что полученный паспорт и похвастал, что со дня на день отправится в Москву.
– А когда обратно? – поинтересовалась мачеха.
– Никогда, – твердо ответил пасынок, укладываясь на лавку.
– Погоди-ко, погоди, – засуетилась вдруг Ирина. – Ты ведь, наверное, не вечерял сегодня, я сейчас на стол соберу.
Не зря она засуетилась, не зря поставила на стол туесок бражки. Шесть с лишним лет живёт с Василием, а ребёночка родить не может. Первый её муж на другой день после свадьбы погиб. Глупо всё тогда у него получилось, но чего уж теперь вспоминать. Так и осталась она одна. За Василия охотно пошла – справный мужик, баской и не старовидый, хоть и в годах. Но не плодовитым оказался, а она смертно ребёночка хочет. Может, Михайло и подарит ей это счастье; ведь другой такой случай у неё уже вряд ли ещё будет…
Накормила Ирина парня, напоила и спать не на лавку, а на супружескую кровать положила. На другой день и Ботева угостила бражкой. Только на третий день друзья отправились в обратный путь. Приехали в монастырь, а там говорят, что был обоз с Выга, спрашивали Ломоносова и, не доискавшись, ушли дальше. Вот и представьте себе состояние Михайлы: такие надежды были с этим обозом связаны, такая проведена подготовительная работа – и всё напрасно, всё рухнуло!
На его счастье, как гласит известное предание, в монастыре в это время оказался проездом некий емецкий мужичок. Правда, запросил он за то, чтобы нагнать на своих санях выговский обоз, немалые деньги, но Михайле некогда было торговаться. Денег у него уже не было – за паспорт заплатил, поэтому в качестве заклада и предложил он емчанину единственное, что у него осталось от выговских даров, – китайчатое полукафтанье.
Это полукафтанье Михаил Васильевич должен был помнить потом всю жизнь, недаром оно и вошло в историю. Ведь без него будущий ученик Спасских школ с первого раза, похоже, не прошёл «дресс-код» в этом учебном заведении, почему и «пристал на Сухареву башню обучиться арифметике», как пишет в своей «Записке» Варфоломеев.
1733 год
Кем бы «архангельский мужик» вышел из стен школы математических и навигацких наук, расположенной в Сухаревой башне, если бы не нашёл его Феофан, сказать трудно. Скорее всего – корабельным мастером, с чем и вернулся бы в родные края. Но доставившие Михайлу в Москву старообрядцы всё же смогли как-то известить Прокоповича о местонахождении юноши, и преосвященный взял судьбу Ломоносова в свои руки, как ещё раньше принял на себя устройство судеб Григория Теплова и Степана Крашенинникова. Теперь все трое учились, успешно овладевали науками. Можно и своими проблемами заняться. А они, эти проблемы, скоро опять начали преследовать Феофана.
После смерти Петра Великого он постоянно находился под перекрёстным огнём врагов, ненавидевших его как одного из самых близких и преданных сподвижников царя-реформатора. Феофану, который остался, кажется, единственным в Синоде ревнителем петровских идей, приходилось яростно защищать свои дела, инициированные Петром, а порой и свою жизнь. «Моё положение, – писал в это время Феофан одному из архиереев, – было так стеснено, что я думал, что всё для меня уже кончено».
Его спасло во многом то, что он всегда получал поддержку в лице старого соратника Остермана. При восшествии же на российский престол в начале 1730 года Анны Иоанновны новгородский архиепископ действовал решительно и столь искусно в её пользу, что в дальнейшем имел благосклонное расположение императрицы, её фаворита Бирона и их ближайшего окружения.
Однако многие враги его были ещё в силе, и сознание возможной опасности, исходившей от них, отравляло ему жизнь. Прокопович понимал, что враги его никогда не успокоятся, и вынужден был действовать на опережение. В течение первых лет правления Анны Иоанновны с его подачи были низложены, лишены сана и сосланы в дальние монастыри около десяти иерархов православной церкви.
Это не прошло Феофану даром. По словам одного из его биографов, он всё время был в поле зрения сыскных органов – то как подследственный, на которого непрерывно доносили, то как доносчик, который доносил на других. Историк Н. Костомаров в своей «Истории России в жизнеописаниях её главнейших деятелей» писал: «Противники Феофана не дозволяли ему торжествовать, и, при невозможности ратовать против него открыто, стали писать подмётные письма».
Первое подмётное письмо с пасквилем на Прокоповича появилось в 1732 году. Феофан обвинялся в лютеранстве, уничтожении патриаршества; осуждалась проводимая им петровская церковная реформа. Пасквиль задевал и правительство, говоря о крайнем разорении народа, скрываемом от государыни льстивыми министрами. Автор сочинения призывал гнев Божий на виновников печальной судьбы ссыльных иерархов, претерпевших «неправедное озлобление за благочестие». Феофан рьяно принялся за розыски автора этого письма. Но в 1733 году появилась другая анонимка, задевающая уже не только Феофана, но и саму государыню; последовали новые розыски и аресты.
Публичные обвинения особенно опасны для тех, против кого направлены, если при этом они ещё и задевают хоть каким-то боком имена высоких особ. А Анна Иоанновна с особым вниманием следила за делами «об оскорблении Ея Императорского Величества». Феофан понимал степень этой опасности. Причём, не только для себя, но и для своего ближайшего окружения. У него, так уж сложилось, не было близких друзей, не было родных, но были порученные ему, по нашему предположению, «резервные» дети Петра I. Посмотрим по биографиям, как складывалась их жизнь в этот непростой для Прокоповича период начала 1730-х.
Степан Крашенинников, как мы уже говорили, с некоторыми соучениками переведён в 1732 году из Московской духовной академии в Петербургскую Академию наук. В августе 1733 года отправлен во Вторую Камчатскую экспедицию (одним из организаторов её был обер-секретарь Сената русский географ И.К. Кирилов, с которым Феофан был хорошо знаком по Академии наук), вернулся в Петербург в 1743 году.
Самый близкий Феофану «резервист» – Григорий Теплов в 1733 году по инициативе преосвященного послан им с образовательными целями в Пруссию. Никакой академический «грант» выбить для него не удалось (думается, из-за недостатка времени), поэтому он был отправлен в Гёттингенский университет «на свой кошт» (т.е. на деньги Прокоповича, так как своих денег на учёбу за рубежом у сына истопника просто не могло быть). Вернулся в Россию в 1736 году, после или незадолго до смерти своего покровителя.
Михайло Ломоносов осенью всё того же 1733 года ни с того, ни с сего, о чём мы уже говорили выше, бросает учёбу в Московской академии, куда так стремился, и непонятно как перебирается в Киев. Здесь он якобы близко знакомится, как мы помним по биографии, написанной М.И. Верёвкиным, с первенствующим членом Синода архиепископом Новгородским Феофаном Прокоповичем, невесть как оказавшимся на своей исторической родине именно в это же время (но не раньше 8 августа, так как должен был лично убедиться, что Степан Крашенинников выехал из Петербурга в бескрайнюю Сибирь). Феофан, пишет Верёвкин, узнав в Киеве Ломоносова, «крепко полюбил его» и пообещал свою защиту, если откроется какое-то самозванство Михайлы (то есть, если выяснится, что студент выдаёт себя не за того, кто он есть на самом деле?).
Похоже, Феофан, не зная, куда «спрятать» этого сына Петра, лично, как мы уже предположили ранее, доставил его на Украину. Здесь он устраивает парня в Киевскую академию (где некогда был ректором), заручившись на всякий случай поддержкой генерала Леонтьева – родственника Петра I (а значит, родственника и его потайного сына). Затем преосвященный возвращается в Петербург, а Ломоносов остаётся в Киеве, скорее всего – до конца учёбы (ведь нет никакой разницы, кто именно выдаст документ об образовании). Но Михайлу тамошняя академия, а вернее, жизнь без определённого будущего на южной окраине страны, где у него нет ни друзей, ни родных, явно не устраивает, и через год он возвращается в Москву.
Феофан, который по-прежнему находится в беспрерывной тревоге и напряжённом розыске авторов пасквилей, а также яростно борется с явными или предполагаемыми происками и кознями, в панике. Ломоносов ему мешает своим присутствием в пределах досягаемости врагов. Феофан вновь обращается к хорошо знакомому ему обер-секретарю Сената Кирилову, который в это время готовит Оренбургскую экспедицию, и просит включить в её состав Ломоносова хотя бы священником. Он надеется позже, когда всё «уляжется», вытащить его оттуда. Кирилов согласен, но назначение, как мы уже знаем, сорвалось. Думается, именно из-за желания отправить парня в далёкую экспедицию как можно скорее Феофан и предложил ему назваться поповичем, чтобы при оформлении документов на должность священника экспедиции не возникло никаких осложнений. Однако подлог выявился, проблема ещё более усугубилась. Феофан попытался отправить Михайлу священником в Карелию – поближе к воспитавшим его староверам. Но на этот раз тот категорически «не похотел». Что же делать с ним?
Смерть Феофана
Идею решения проблемы подал, скорее всего, тот же Кирилов: уже работающие в Сибири и ещё готовящиеся туда экспедиции остро нуждались в геологах, горных инженерах, химиках, но своих, российских, специалистов этого профиля нет, а иностранцы в незнакомую Сибирь категорически не едут. Кирилов, видимо, и предложил отправить через Академию наук на учёбу за границу нескольких учеников Московской духовной академии, считавшейся лучшим высшим учебным заведением страны, включив в эту группу и Ломоносова.
Проблема была только в том, что указ о направлении на зарубежную учёбу должен подписываться императрицей. Даст ли она такое разрешение крестьянскому сыну? Никто из наследников Петра на российском троне, в том числе и Анна Иоанновна, не отменяли его указ о запрете на обучение крестьянских детей, поэтому она никак не могла его подписать сама, иначе создала бы опасный прецедент.
Завизировать этот документ на тот момент мог, кроме императрицы, только один человек – вице-президент Кабинета министров Остерман, имевший право подписи императорских указов. У Феофана было много врагов, но Андрей Иванович в их число никогда не входил. Они, оставаясь в душе птенцами гнезда Петрова, поддерживали друг друга в правления Екатерины I и Петра II; имели совместные «проекты» и в правление Анны Иоанновны. Не являясь друзьями, они всегда оставались соратниками. И, как помним, были одними из очень немногих носителей и хранителей тайны «резервных» детей Петра I.
Феофану по вопросу помощи одному из них не к кому было обратиться, кроме Остермана. А тот, зная ситуацию и истинное положение дел Феофана, не мог не подписать именной указ императрицы на отправку Ломоносова на учёбу в Германию, определив сыну царя (а заодно и его соученикам) достойную стипендию на весь срок обучения.
Дела же Феофана на тот период были плохи не только в связи с подмётными грамотками. Ему ещё только-только за 50 лет перевалило, но он уже был смертельно болен. Жизненные силы владыки оказались подорваны многолетней борьбой с политическими и идеологическими противниками, но, думаю, в последние годы ситуацию усугубила и тревога за судьбу не только никому не нужных, но и опасных даже друг для друга петровских отпрысков. Зная характер каждого «резервиста», Феофан не представил их друг другу как братьев, предполагая возможное острое соперничество по жизни, которое уже изначально было заложено в судьбах этой троицы. Тайну их рождения знал, похоже, только Ломоносов, которого преосвященный сразу выделил для себя как самого надёжного.
Старший научный сотрудник Института философии АН УССР, специалист по истории 17-18 веков В.М. Ничик в своей книге «Феофан Прокопович» из серии «Мыслители прошлого» утверждала, что Ломоносов по приезде в 1736 году в Петербург и до отъезда в Германию несколько месяцев жил в доме Прокоповича86. По нашей версии, это не только возможно, но и обязательно, если Михайло – сын царя, если именно с ним Феофан почти месяц провёл в дороге в Киев и ещё сколько-то на Украине, если его «узнал», полюбил и справедливо выделил среди «резервных» детей Петра.
Найдя в Михайле философа, почти равного ему самому по остроте мысли, мог ли Прокопович пренебречь возможностью продолжить общение с молодым учёным? Кроме того, по словам самого Ломоносова, в Петербурге приехавшие из Москвы студенты «содержаны были сперва в довольной пище, …а затем были оставлены без призрения; готовый стол и квартира пресеклись и бедные скитались не малое время в подлости». Мог ли Феофан в этой ситуации оставить человека, которого уже взял под своё покровительство?
Смертельно больной преосвященный должен был, думаю, пригласить к себе Михайлу и для того, чтобы именно ему, единственному среди «резервных» сыновей царя знавшему тайну своего рождения, передать старшинство среди братьев, убедить взять на себя ответственность за них. Но при условии, что ни Григорий, ни Степан не будут ничего знать о бесчеловечном в общем-то проекте «Резерв», о родстве между ними и неких правах на российский престол. Михайле же Прокопович предоставлял, видимо, право, при желании и соответствующих условиях, самому распорядиться этой информацией, подтверждённой документами, которые хранились за границей, у российского посла в Голландии А.Г. Головкина. Но лучше, если молодой человек оставит такие мечты и займётся всерьёз наукой.
Думается, нелегко дался Феофану этот выбор. Да, ему лично дороже всех был, конечно, Григорий; исполнительным и надёжным в деле мог стать Степан; но лучшие задатки лидера, конечно, у Михайлы. Преосвященный видел, сколь могуч его интеллект и велик научный потенциал, сколь самостоятелен и прям он в суждениях и действиях, как похож этим на своего отца. Достойными помощниками стали бы эти парни Петру Алексеевичу, каждому он нашёл бы достойное место, а одному из них передал бы, наверное, бразды правления страной, как загодя было предусмотрено им и утверждено законом о престолонаследии 1722 года: «…в воле правительствующего государя, кому оной хочет, тому и определит наследство».
Но Петра Великого нет, а в правление его племянницы, отодвинувшей от трона даже законную дочь первого российского императора, его некие «резервные» сыновья, вздумай они заявить о себе, тут же были бы объявлены самозванцами со всеми вытекающими из этого последствиями. И Феофан, хотя и обещал, как помним, защиту в этом Ломоносову, всё же должен был, как истинный учёный и просветитель, и ему, и братьям его внушить мысль о служении России не на троне, а на более безопасном для них научно-просветительском поприще. И это Феофану, как показала жизнь, удалось.
Итак, незадолго до своей смерти Прокопович вывел сыновей царя Петра из зоны уязвимости и развёл их по разным «углам» жизненного ринга. Но не только. Он, судя по всему, рассказал о их существовании (по крайней мере – двух из них) дочери Петра и взял с неё слово помогать братьям в трудную минуту. У Феофана были основания надеяться, что Елизавета сдержит это слово, так как она была его «должницей». Когда в 1735 году в Тайную канцелярию попали бумаги из дворца цесаревны Елизаветы, в которых обнаружились тексты ролей участников спектаклей её придворного театра, Анна Иоанновна приказала отправить тексты на экспертизу архиепископу Феофану. Её интересовало, нет ли в комедиях оскорбления чести её Императорского Величества?
Сейчас хорошо видно, что спектакли, сценарии которых создавались по замыслу цесаревны, такую направленность, хоть и завуалированную, имели. Однако Феофан криминала в бумагах «не усмотрел» и это успокоило императрицу. Такая «политическая близорукость» преосвященного дорогого стоила, и теперь Елизавета, без особого удовольствия, конечно, но приняла обескураживающую информацию о братьях и дала слово по возможности помогать им.
Так что, умирая, Прокопович был спокоен за судьбы своих подопечных. Он знал, что лёгкий в общении Григорий сумеет пристроиться к любой ситуации, к любому человеку, особенно если тот при власти и деньгах. Степан, отправленный в многолетнюю экспедицию в Сибирь, должен был, по разумению Феофана, рано или поздно жениться там на родственнице какого-либо местного воеводы и затеряться на сибирских просторах. То же самое, только в Германии, могло произойти и с Михайлой: ведь парни уже подходили к возмужалому, по В.И. Далю, возрасту, и природа просто обязана была взять своё. Она и взяла: Степан женился на сибирячке, Михайло – на немке, Григорий – на одной из родственниц своих будущих покровителей всесильных Разумовских.
Но главное – Феофан дал им правильное направление в жизни, и в 1740-е все трое собрались в Петербурге под крышей Академии наук. Совпадение – наверняка, скажут нам и тут ломоносововеды. Однако могло ли быть, что все значимые события в жизни трёх (и только этих трёх!) в будущем известных, но до встречи ничем, вроде, не связанных между собой людей, так совпадали:
а) время рождения;
б) покровительство одного и того же сильнейшего в стране человека;
в) лучшее по тому времени многоуровневое образование, полученное в различных учебных заведениях в стране и за рубежом;
г) выбор жизненного пути, изначально совершенно невозможный для этих людей по их социальному статусу;
д) место службы в единственной в стране Академии наук, где на тот период не было ни одного русского профессора, где природные русичи предусматривались в основном лишь в качестве обслуживающего персонала;
е) научные звания и степени, полученные почти одновременно (в январе 1742 года сначала Теплов, а через пять дней Ломоносов становятся адъюнктами; в июле 1745 года Ломоносову присвоено звание профессора, Крашенинников тогда же стал адъюнктом).
О многочисленных же «совпадениях» в личной судьбе Ломоносова выше мы уже говорили. Скажем здесь ещё об одном. Известно, что в первой половине дня 8 сентября 1736 года в Петербурге 25-летний Ломоносов (с двумя своими будущими соучениками) взошёл на борт рейсового почтово-пассажирского судна «Ферботот», взявшего курс на Травемюнде (район Любека). И также известно, что в тот же день в половине пятого часа пополудни в Петербурге на архиерейском подворье на Карповке скончался архиепископ Новгородский, выдающийся церковный и политический деятель, а также покровитель Ломоносова Феофан Прокопович.
Мы в очередной раз будем утверждать, что и в этом не было ничего случайного. Смертельно больной Феофан сделал всё, чтобы успеть отправить юношу в Европу, и сопротивлялся смерти до тех пор, пока ему не доложили, что судно, на борту которого находился Михайло, отчалило от пристани. Владыка, прощаясь с жизнью, был уверен, что теперь и этот сын царя находится в безопасности. Ему не дано было узнать, что в этот день в Финском заливе разыгрался шторм, и «Ферботот» был вынужден повернуть в Кронштадт, где простоял в ожидании погоды ещё почти две недели. Однако это уже не имело значения, так как фактологически между собой связаны только два события того дня: отплытие Михайлы и смерть его покровителя.
…Но вернёмся к повествованию Пушкина под названием «Сказка о царе Салтане» как одной из прочных путеводных нитей в нашем исследовании. Остановились мы, если вы, надеюсь, ещё помните, на акте втором.