Глава XI
Над могилой Бренна
Амбриорикс по своей доблести и знатности справедливо считал себя имеющим все права на сан верховного главы всех вергобретов в Галлии. Покинув свое таинственное убежище, он разослал гонцов к вождям с призывом восстать против завоевателей. Ответом могучему старцу было радостное согласие почти всех племен. Только ремы, седуны и часть эдуев с Дивитиаком во главе остались верны Цезарю.
В Ардуэнском лесу около могилы Бренна, где Маб и Адэлла обреклись друг другу, Амбриорикс назначил общий съезд вождей в конце марта.
Был ясный, холодный вечер; сильно подморозило. Яркий закат солнца освещал живописную толпу из нескольких сотен дикарей, собравшихся на поляне. Глубокий снег лежал в лесу; только высокий могильный курган чернел, уже открытый дневной оттепелью. На этом кургане был подготовлен из толстых дубовых бревен вперемежку с хворостом и соломой небольшой костер величиной и формой похожий на обыкновенный стол.
Курган Бренна, как и другие многие такие могилы, служил галлам также и святилищем для принесения жертв, и лобным местом для ораторов, желающих высказывать свое мнение. На кургане, облокотившись на сложенные для костра дрова, стояли верховный друид Кадмар и Амбриорикс. По склону разместились стоя и сидя младшие друиды со священными арфами и жертвенной посудой. Вся поляна была занята главнейшими мятежниками, важно сидевшими на пнях и бревнах. Сзади них стояли воины и женщины. Вдали, на другой поляне, пылало несколько костров, разложенных для приготовления пищи; там суетились рабы, старухи и дети, подготавливая пир.
На верховном друиде была длинная белая одежда с золотым поясом и такое же покрывало, укрепленное на голове дубовым венком, лишенным листьев ввиду времени года; у пояса его сверкал привешенный без ножен золотой жреческий нож, острый, короткий, слегка искривленный, не предназначенный для нанесения смертельных ран, потому что у галлов считалось дурной приметой, если жертва умирала раньше ее сожжения; как бы они ни мучили обреченное существо – умирать оно должно было от огня, непременно будучи живым.
Амбриорикс нарядился в серебряный панцирь, подаренный ему Цезарем; под ним была надета римская туника из красного сукна, вышитая золотом, а под нею – меховые шаровары, заправленные в римские сапоги с серебряными поножами и шпорами. Плечи старика укрывал красный плащ, похожий на императорский, а на голове его красовался шлем, богато украшенный золотом и перьями. Длинный меч Амбриорикса, висевший на перевязи с правой стороны, также был римский. Из-под шлема вдоль спины струилась масса седых волос – длинных и нечесаных – а грудь старика почти до пояса укрывала борода.
Дикари, зная патриотизм Амбриорикса, удивленно глядели на его полуримский костюм; особенно не нравился им императорский плащ, как намек на претензию быть властелином над всеми. Галлы никак не могли понять, что бывают времена, когда ради общего блага надо забыть благо личное и подчинить свою гордость воле единственного человека, способного довести до конца начатое дело. Они перешептывались между собой, недовольные не только костюмом героя, но даже и его желанием говорить прежде всех.
Камулоген, вергобрет авлерков, девяностолетний старец, угрюмо ворчал сам себе под нос о новшествах на римский лад, вводимых Амбриориксом в приемы битвы, никак не соглашаясь с его мнением о пользе этих улучшений. Несколько других стариков вторило ему таким же ворчанием.
Рядом с этой группой сидели, обнявшись, два друга сольдурия, Эпазнакт-арверн и Коммий-атребат – оба молодые и очень веселые. Они шепотом подсмеивались над стариками, которые напрасно стараются вернуть старину невозвратную, подсмеивались и над тремя товарищами, сидевшими с другой стороны, подле другой группы стариков.
Этими последними были Верцингеторикс-арверн, Луктерий-кадурк и Драннес-сенон. Эпазнакт по временам бросал на эту группу не только насмешливые, но и злобные взоры. В груди его кипела жажда мести за все, что его самолюбие терпело от этих гордецов. К самолюбию примешивалось воспоминание о синеокой Амарти, давно любимой им, – об Амарти, которой Эпазнакт не смел признаться в любви как человек, служащий всей родне мишенью для насмешек за легкомысленную непоседливость.
Луктерий через десять лет после похищения жены Котты изменился до того, что никто из римских знакомых не узнал бы его теперь. Это был вполне дикарь по наружности, только лукавее и изобретательнее всех дикарей как ученик коварной Фульвии и других римлян, с которыми познакомился в неволе. Цивилизация испортила его до последней степени. Холодный к страданиям всех, горячо заботящийся лишь о самом себе, гордый в одних случаях и льстивый в других, Луктерий находил мнения Амбриорикса и его тактику хорошими, но мечтал тайком о загребании жара его руками в свою пользу, то есть хотел свергнуть старика-героя и занять его место, лишь только тот приведет войско в организованный вид, а дело восстания – в порядок. Он коварно шептал на ухо своему сольдурию Верцингеториксу, что тому следует быть объединителем Галлии, а сам уже замышлял при удаче этого плана выдать друга римлянам, чтобы сделаться его преемником. Коварный кадурк понимал, что без посредства сольдурия отнять власть у всеми уважаемого Амбриорикса представлялось невозможным – никто не признает верховным правителем человека, которому когда-то изрезали платье в совете, если ему не передаст эту власть другой, более достойный преемник старика. Верцингеторикс же как истый дикарь верил своему сольдурию, не считая того способным к нарушению их кровной клятвы в дружбе.
Драннес был вроде umbra при Луктерии; он во всем поддакивал последнему, будучи человеком не очень знатным, лишь обласканным этим хитрецом.
Эпазнакт не знал, о чем они говорят; он злился на них, поскольку испытывал это чувство всякий раз, когда судьба сводила его с ними. Эти люди были ненавидимы им за то, что не хотели дружить с ним, а также потому, что жестоко обидели синеокую Амарти.
Друг Эпазнакта Коммий-атребат остался в истории личностью, вызывающей презрительную улыбку. Всю жизнь этот человек мыкался с места на место, не отдавая прочно своих симпатий никому. Он клялся и римлянам, и Амбриориксу, клялся всегда искренне, но вскоре, точно так же искренне, изменял. Эпазнакта тянула к римлянам Амарти, которую он любил, но его друга ровно ничто никуда не тянуло, кроме настроения данной минуты. Эпазнакт присоединился к заговору с целью продать его тайны римлянам за синеокую Амарти, но Коммий вступил в ряды мятежников без всякой цели – просто потому что захотел.
Коммий не знал, что его сольдурий любит покинутую жену Луктерия больше всего на свете и способен нарушить все произнесенные клятвы, потому что в его сердце нерушимой оставалась только безмолвная клятва в верности ей одной.
– Я хочу подшутить над ними, – сказал Эпазнакт Комнию, кивая на своих противников.
– Чем?
– Я хочу видеть на жертвенном костре Амарти, жену Луктерия.
– Да ведь ты ее сам любишь! – удивился Коммий.
– Но еще сильнее я люблю унижение моего врага. Мне хочется видеть, какую гримасу состроит Луктерий, когда все узнают, что он был мужем римлянки.
Коммий не проник в тайный замысел своего друга.
– И ты хочешь предложить ее? – спросил он.
– Мне снилось, друг мой, будто боги требуют крови благородной римлянки. Кроме Амарти, здесь некого взять. Если я предложу ее, Луктерий обозлится на меня и не поверит откровению богов, а скажет, что я это выдумал. Возьми этот сон на себя. Богам ведь все равно, кто его видел, лишь бы их воля была исполнена.
– Конечно.
Они оба засмеялись и хотели продолжать разговор о новой затее, но в эту минуту верховный друид подал знак к молчанию и сказал с вершины кургана:
– Сыны Дита, внимайте! Я открываю собрание вождей во имя богов ради общей пользы. Доблестный Амбриорикс, вергобрет эбурнов, желает говорить с представителями племен Галлии. Послушайте его речь! Да покинет раздор наше собрание, согласие да царит между нами!
– О да! Будем согласны! – крикнуло несколько голосов.
– Во всем, кроме иноземных вражеских новшеств, – проворчал Камулоген.
– Во всем, кроме подчинения воле этого эбуронского выскочки, не желающего признать старшинства эдуев, – резко проговорил мрачный Литавик, одиноко сидевший на пне.
– Я готов служить со всем усердием доблестному Амбриориксу и вполне подчиняюсь его воле, – громко воскликнул Луктерий, – до тех пор, пока ты не захватишь верховной власти, – шепнул он своему другу.
Прочие молча кивнули головами в знак искреннего или притворного согласия.
Амбриорикс дождался, пока водворилось молчание, и затем начал свою речь:
– Сыны Дита, вы видите теперь на мне одежду римскую – одежду врагов… Но вы видите и мою бороду и мои волосы, которых иноземные ножницы, бритвы и гребни никогда не касались. Моя голова осталась галльской, как и сердце.
Вы, может быть, спросите: зачем на мне одежда врагов? Отвечу.
– Оттого, что тебе самому захотелось быть Цезарем. Вот ты и нарядился в красное тряпье, которого и носить-то не умеешь! – крикнул Литавик.
Амбриорикс, как будто не слыша брани, продолжал:
– Только с честным врагом можно биться честно, а римляне – враги коварные; их можно одолеть только таким же коварством. Будем же галлы с галлами, но с римлянами превратимся в римлян.
– В борьбе с Цезарем ты сам намерен превратиться в такого же Цезаря; только если изгонишь врага, то не покинешь его роли, а сделаешься тираном! – закричал Литавик.
Этот мрачный эдуй отличался своей лютостью; даже дикие вергобреты опасались дразнить его.
Амбриорикс сделал вид, будто не слышит речей Литавика, и продолжал:
– Я давал клятвы галлам и всегда честно держал свое слово, но из клятв моих, данных римлянам, не сдержал ни одной. Сеятели раздора, интриганы, да погибнут в сетях таких же интриг! Обучимся, братья, военному строю по-римски, понастроим машины, переймем тактику и ударим на завоевателей-поработителей с их же приемами и оружием. Как вы находите мое мнение?
– Противно богам… боги не дадут победы, если в руке галла будет римский меч… – сказал Камулоген, – римский меч против римлян не обратится.
Но тихое ворчание старика было заглушено голосами молодых вождей, одобрявших мнение героя.
– Ах, как хорош был бы ты в таком плаще! – шептал Луктерий своему другу. – Верцингеторикс – император всей Галлии! Молодой, прекрасный, знаменитый, потомок самого Бренна… Мой дорогой Верцингеторикс, я полагаю, что твой предок-разрушитель Рима, лежащий под этим курганом, гневается, что дерзкий, почти безродный эбурон говорит такие высокомерные речи на его могиле, замышляя сделать своим рабом тебя, знаменитый арверн.
Верцингеторикс не ответил, только крепко сжал рукоятку своего меча и гневно взглянул исподлобья на Амбриорикса.
– Положись на меня, – продолжал Луктерий, – я недаром был в Риме! Римлян надо бить их же оружием, это правда, но бить их суждено богами не тому выскочке, а тебе, сын знаменитого Цельтилла! Ты один достоин сделаться объединителем галлов, ты один настоящий император по всем правам. Моя жизнь драгоценна мне ради твоей жизни, мой сольдурий. Видеть тебя верховным правителем – моя давняя мечта.
– И я им буду! – тихо и мрачно ответил Верцингеторикс. – Буду, если ты не умрешь. О, Луктерий, береги себя! Умереть на твоем костре раньше наступления старости мне не хочется, а честь обяжет меня это сделать, если ты погибнешь.
Амбриорикс, между тем, договорил свою речь и отошел к костру. Верховный друид сказал собранию:
– Теперь, доблестные вергобреты и вожди, вспомним бедствия родины нашей и совершим тризну по мученикам свободы. Цезарь поссорил брата с братом, не придет Дивитиак оплакать Думнорикса.
– Проклятие изменнику! Смерть изменнику! – закричали дикари.
– Дивитиак надеется быть бессменным королем вергобретом эдуйским, – продолжал верховный друид. – Дивитиак надеется быть сенатором римским и собрать несметное богатство. Какой ценой хочет он добыть это? Рабством отечества, кровью родных, смертью родного брата! А к чему? На что ему все эти блага? Он стар… ему не долго жить… я уверен, что боги ничего не дадут ему достичь и предадут изменника в наши руки на лютые мучения.
– Да будет так! – раздались голоса.
– Тень Думнорикса носится над землей, братья… носится с печалью и гневом, требуя мщения. – продолжал друид.
– Мщения!.. Мщения!.. Кровь за кровь!
– Тень Думнорикса не успокоится, и душа его не возродится к новой жизни на земле, пока мы не отомстим за него. Воздадим же Цезарю за смерть Думнорикса гибелью всех римлян!
– Кровь за кровь! Стоны за стоны! Казнь за казнь!
– Я готов перерезать всех римлян в Кабиллоне, – заявил Литавик.
– А я в Герговии, – прибавил Верцингеторикс.
– А я в Укселодунуме, – сказал Луктерий. Несколько других вождей изъявили такую же готовность относительно своих городов.
– Теперь вспомним доблестного Акко, – продолжал друид. – Мудро правил сенонами престарелый герой, любимый народом, уважаемый друидами, боготворимый войском… Цезарь не только осудил его на смерть, но избрал его палачами самих сенонов. Каково было им вести на костер любимого вергобрета! Каково было им слушать его стоны в огне! Цезарь тешился их страданиями, их слезами! Цезарь разорил страну эбурнов до того, что престарелый Катуволк, не желая быть в плену, предпочел смерть от яда. И тень Катуволка требует мщения! И тени карнутов, казненных за изменника – Тасгета, друга римлян… О, братья, оплачем этих героев-страдальцев!
Амбриорикс и верховный друид сели на кургане и начали петь галльский воинский плач по казненным; дикари хором стали вторить им; их голоса долго и уныло раздавались протяжным завыванием по лесу. Друиды, сидевшие по склонам кургана, резко бряцали по струнам жреческих арф, сделанных из ветвей священных дубов и жил животных, принесенных в жертву.
Вечерняя заря догорела. Сумерки сгустились. На поляне был зажжен освещавший ее костер.
Кончив тризну, дикари несколько минут молча и неподвижно сидели; многим из них искренне верилось, что тени казненных носятся над ними, благословляя на месть и восстание за свободу отечества. Только четверо среди этого сонмища думали несколько иначе.
Верцингеториксу под влиянием внушений коварного сольдурия казалось, что не казненные требуют мщения, а Бренн, которого он имел основания считать своим предком, оспаривая это право у других вождей, Бренн требует от него мщения Амбриориксу, выскочке-эбурону, дерзающему мечтать о власти над всей Галлией.
Луктерий равнодушно относился ко всему на свете, кроме своей новой интриги, и пел плач, подтягивая другим, не чувствуя при этом ни малейшей скорби.
Эпазнакт, казавшийся всех печальнее, украдкой переглядывался со старухой, замешавшейся в толпу женщин позади него, которая ничуть не сочувствовала горю дикарей, а только вставала к ним поближе, ссылаясь на глухоту. Это был переодетый лазутчик, пришедший на съезд с Эпазнактом, старавшийся запомнить все слышанное, чтобы на заре передать это в ближайший римский стан.
«Я буду правителем всей Галлии после гибели Амбриорикса, – думал Верцингеторикс, – потомку великого Бренна надлежит отнять корону у выскочки».
«Я буду правителем всей Галлии после гибели моего сольдурия, не подумав умирать вместе с ним, – думал Луктерий, – ловкачу надлежит отнять власть у простака».
«Амарти будет моей, – мечтал Эпазнакт, – если я спасу ее, обреченную на костер».
«За доставление таких ценных сведений золотой дождь прольется на меня из казны Лабиена», – услаждал себя предвкушениями Ген-риг, одетый в женское платье.
Амбриорикс встал на кургане и начал новую речь:
– Оплакав казненных страдальцев, приступим, братья, к жертвоприношению за успех нашего общего дела. На этот раз нам не надо влечь на костер преступника или раба… Не надо бросать жребий среди свободных… Я привел вам жертву, которая сама считает для себя честью возможность отдать кровь свою богам за свободу Галлии.
В далеком Ации, на берегу океана, был разожжен погребальный костер Думнорикса; останки его преданы огню без почестей; римляне не дозволили положить с героем ни друга его, ни слуги, ни даже коня или собаки.
Вдова Думнорикса полтора года тому назад бежала от римлян из плена и приютилась у меня. Теперь она изъявила желание быть обреченной богам в жертву ради успеха восстания. Она идет сюда. Дайте ей дорогу!
Толпа пропустила Маб.
Эти полтора года были для красавицы-дикарки временем непрерывных сердечных мук. То она ненавидела обманувшего ее Фабия, то снова чувствовала пламенную любовь к нему, а совесть терзала ее за измену клятвам, данным отцу и мужу.
Узнав о гибели Адэллы, она, в силу клятвы сольдуриев, сочла своим долгом умереть и призналась во всем Амбриориксу, у которого жила в глубине леса.
Старый вергобрет простил Маб за любовь к римскому сотнику, уверил, что не разгласит ее тайны, и уговорил вместо простого самоубийства отдаться вождям на жертвенный костер, ручаясь клятвенно, что ее не будут истязать как преступницу, а принесут в жертву с уважением.
Амбриорикс настроил дикарку, разжег ее чувства до полного фанатизма и руководил ее подготовкой к церемонии. Маб три дня не принимала пищи и сшила собственноручно для себя жертвенную сорочку из нового холста, напевая разные плачи. Потом она пошла за вергобретом к могиле Бренна.
Выступив из толпы в группу вождей, Маб, одетая в свое лучшее платье, расшитое золотом по красному сукну, увешанная драгоценностями, захваченными ею при бегстве из Самаробривы, прекрасная и величавая, произвела самое хорошее впечатление на дикарей. Все любовались ее статной фигурой и шептали хвалу.
Маб горделиво осмотрела всех; ее дух была крепок, но телесные силы изменили; она с трудом держалась на ногах от трехдневного поста и вся дрожала, кутаясь в шубу.
– Я готова отдать кровь мою богам ради вашего блага, вожди Галлии, – тихо произнесла она.
Жены и дочери друидов, на которых лежала обязанность подготовки жертв, окружили Маб и увели в лес, на другую поляну; там они сняли с нее все украшения и одежды, поделив между собой как гонорар за труды, и обмыли ее холодной водой.
Маб сильно страдала во время этого купания на морозе, но не осмеливалась просить друидесс ни о теплой воде, ни о своей шубе, зная, что в этом ей будет отказано. С минуты ее согласия она утратила все права живых, стала только жертвой, которая должна страдать, чтобы ее смерть была приятнее богам, – жертвой, для которой не полагается никаких удобств, и уж, конечно, ношеную вещь нельзя иметь при себе.
Жертвоприношения галлов отличались простотой обстановки и жестокостью. Эти дикари ничем не украшали ни жертвенных костров, ни жертвы, а вся разница между истязаниями преступников и невинных у них заключалась в формах и продолжительности мучений.
Друидессы хладнокровно делали свое дело, не обращая никакого внимания на вздрагивания и сдержанные вскрикивания Маб; вымывши, они одели ее в длинную жертвенную сорочку и повели назад.
Благородная гордость поддерживала силы измученной горем женщины; Маб не струсила в эти роковые минуты при виде костра. Она старалась казаться спокойной и тихо шла, опираясь на плечо друидессы, только еще сильнее дрожала от холода. Сев у подошвы кургана, она запела речитативом свой предсмертный плач, взглянув на молодую луну.
– Ты, круторогая, светлая луна, кроткая богиня Белизана, видишь теперь с высоты небес и меня, и мое сердце. Ты знаешь, какая глубокая скорбь заставила меня считать смерть приятнее жизни. Ты знаешь, что влечет бедную Маб в очистительное пламя.
Еще так недавно королева, супруга вождя, бывшего дважды вергобретом эдуев, я ныне в кругу старейшин являюсь, поруганная римлянами; скорбная вдова, лишенная всех украшений, дрожу я в тонкой жертвенной одежде на холоде. Не королева, не женщина, а только жертва ради общего блага.
Ночь наступает… пора бедной Маб на отдых… пора бедной Маб уснуть! Ах!.. Не на мягкое ложе из лебяжьего пуха я лягу на отдых, а положат меня на жесткие бревна; не меховым одеялом, а глубокими ранами покроют меня; не занавес упадет надо мной, а жгучее пламя взовьется…
Сняла Маб с себя все украшения… они нужны живым… нужны тем, кому жизнь сладка… Маб нужны не браслеты, не перстни, не диадема, а крепкие тугие веревки из лыка священных деревьев.
Отец и мать, братья и супруг ожидают скорбную Маб, носясь легкими тенями вокруг костра… и зовут они Маб… и радуются моей готовности умереть в очистительном пламени, посвятив кровь богам… зовут… пора! Иду, иду к вам, дорогие мои… прощай, жизнь! Маб обрекает себя богам ради блага доблестных вождей отечества.
Она пела, слегка раскачиваясь; несколько раз неудержимые слезы прерывали ее речитатив. Кончивши, она встала.
Верховный друид сказал ей:
– Королева Маб, ты заслужила всеобщее одобрение; соверши же до конца свой подвиг, как начала его. Будь мужественна; не произноси бранных слов на вождей, поражающих тебя как жертву. Если муки вызовут скорбь и гнев в твоем сердце, то проклинай врагов, а не нас.
– Я не могу идти, – прошептала она, зашатавшись от головокружения.
Верховный друид поддержал ее, дал ей выпить глоток вина и повел на курган.
– Благие боги даруют тебе за доблесть долговременное могущество в виде феи лесов, – сказал он, ободряя Маб, – а потом снова возродят тебя на земле к жизни, более счастливой, чем твоя прошлая.
Маб только глубоко вздыхала в ответ и покорно всходила, опираясь на руку старика.
На вершине кургана Кадмар туго закрутил распущенные волосы Маб, обмотал их вокруг ее головы и прикрепил венком из дубового хвороста. Потом он завязал глаза Маб узкой полоской холстины, чтобы она не могла сглазить вождей злобным взором.
Обнажив тело до пояса, старик связал ей руки сзади, положил на костер и подкатил ей под спину толстое бревно, чтобы грудь обреченной лежала выше остального тела для удобства жертвоприносителей, привязал к этому бревну ее руки у локтей, чтобы она не металась, скрутил веревкой ее ноги от колен до ступней и также привязал их к тяжелым бревнам костра.
Исполнив все это, верховный друид сошел с кургана и обратился к вождям: «Я приготовил жертву. Приступим теперь, вергобреты, к выбору лиц, достойных быть у жертвенника, и к установлению порядка церемонии».
Совет начался.
Маб лежала на костре в самом неудобном положении, варварски туго связанная. Веревки из древесного лыка до крови стянули ее руки и ноги. Голова низко свесилась назад с толстого бревна без всякой опоры, перетянутая на висках повязкой, закрывающей глаза, обремененная намотанными волосами, сдавленная венком, до того плотно надвинутым, что хворост впился в ее лоб.
Необтертая после омовения вода застыла при морозе на обнаженной груди мелкими льдинками и терзала кожу Маб, точно сотни иголок.
Больше двух часов в среде вождей тянулись споры о лицах, имеющих право участвовать в жертвоприношении, об их очереди, о количестве ударов и заклятий над телом жертвы, о порядке шествия и так далее.
Они чуть не подрались вследствие своей гордости, забыв, что только что клялись в единодушии общих действий. Эдуи не уступали арвернам, карнуты – секванам, эбуроны – нервиям… Никто не думал о том, что из-за этого подвергается лишним мучениям живое существо, ни в чем не повинное, добровольно отдавшееся на смерть.
Забытая всеми Маб дала волю своей скорби. Не имея возможности шевелиться, она только нервно содрогалась; одна голова ее осталась не привязанной к костру, но длинные, густые, тяжелые волосы, как гиря, тянули ее вниз, и каждое движение головы причиняло Маб нестерпимую боль в шее. Она истерически рыдала. Стоявшие у кургана младшие друиды слышали не раз среди глухих воплей обреченной имя Фабия, произносимое ею с проклятием.
Порядок жертвенной церемонии, наконец, был определен благодаря усилиям друидов и уступчивости некоторых вождей. Первенство было отдано Амбриориксу, а второе место – Камулогену. Старший летами вергобрет уступил тут поневоле более младшему как недавнему победителю римлян. За ними следовали по очереди Верцингеторикс, Литавик, Эпазнакт, Луктерий, Коммий и другие более молодые, но уже отличившиеся на войне люди. Всех определенных для церемонии жертвоприношения было пятнадцать человек. Они взошли на курган и разместились около костра в порядке очереди. За ними взошел верховный друид с жертвенным ножом, два собирателя крови с чашами и два гадателя с дощечками для заметок о своих наблюдениях. Эти пятеро жрецов разместились около головы Маб, чтобы наблюдать за ее стонами, словами и судорогами, делая по всему этому заключения о грядущих событиях.
Внизу поляна освещалась разложенным на ней костром, но на кургане было довольно темно; поэтому нельзя было видеть всех мелочей устройства жертвенника и положения обреченной, но никто не тревожился ни о чем, полагаясь на опытность старого Кадмара, укладывавшего Маб. Все были спокойны и казались довольными.
Вручив жертвенный нож Амбриориксу, верховный друид простер руки над головой обреченной и воззвал к богам:
– Вам, верховные боги, мы посвящаем эту женщину, благородную происхождением и чистую жизнью. Если в ней осталось что-либо нечистое на теле, одежде или совести ее, то священное пламя да очистит их!
Примите, боги, благосклонно нашу жертву и дайте успех оружию вождей наших!
Ты, Гезу-громовержец, истреби молнией врагов наших и развей по ветру прах их. Ты, Камул-согреватель, спали пожарами лагеря, а засухой – нивы римлян. А ты, Дит-произроститель, наш отец-родоначальник, повели земле поглотить врагов в ее разверзстые недра.
Несколько мгновений прошло в полной тишине. Амбриорикс присмотрелся в полумраке к груди жертвы, примерился, потом, громко воскликнув: «Смерть Юлию Цезарю!», нанес Маб легкую рану и передал нож Камулогену.
Маб резко вскрикнула. На несколько мгновений все стихло, пока девяностолетний старец готовился к своему удару.
– Смерть Лабиену! – проговорил Камулоген с кашлем, но рука маститого вождя была сильнее его голоса. Он ранил Маб и передал нож Верцингеториксу.
– Смерть Квинту Цицерону!
– И Люцию Росцию!
– Марку Антонию!
– Силану!
– Всем легатам!
– Преторам!
– Сотникам и трибунам!
– Дивитиаку-эдую!
– Седунам и ремам и всем изменникам!
После каждого возгласа следовал удар в грудь обреченной, затем резкий крик или протяжный стон Маб, сменявшийся полной тишиной на несколько мгновений. После нескольких ран страдалица стала ослабевать от потери крови; ее вскрики и стоны с каждым новым ударом делались глуше, и наконец, прекратились совсем; она лишилась чувств, но друиды-гадатели привели ее в сознание, влив ей в рот вина и какой-то эссенции.
У вождей было так много знакомых среди римлян – знакомых, насоливших им как назойливые кредиторы, удачливые игроки, счастливые соперники в любви, что вся грудь, плечи и бока жертвы уже были изранены. Прошло больше часу времени, а перечень заклятий еще не истощился, хоть произносилось уже по десяти и более имен за раз. Вожди вспомнили все мелочные дрязги с римлянами и перебирали имена даже ростовщиков и маркитантов, неугодивших им требованием уплаты.
Церемония шла ладно, по всем канонам, пока Луктерий с умыслом или случайно не выхватил нож у Литавика, опередив ждущего своей очереди Эпазнакта. С этого момента все пошло, так сказать, шиворот-навыворот.
Эпазнакт оскорбился в высшей степени и не постеснялся укорить своего врага у жертвенника богов. Луктерий не смолчал, а пригрозил, что положит его на месте жертвенным ножом. Коммий, защищая своего сольдурия, вырвал нож у Луктерия, но тот схватился за свой меч.
Верховный друид, зорко наблюдавший при свете маленького факела за лицом и дыханьем Маб, пытался прекратить ссору дикарей:
– Остановитесь, вожди! – закричал он. – Довольно! Пора поджигать костер. Обреченная умирает.
Но ссора не прекратилась, а только перешла на другую тему и стала всеобщей.
– Костер короток… Ноги жертвы свешиваются с дров, – заметил Литавик.
– И она в башмаках, – прибавил Луктерий.
– Как! В башмаках!.. – вскричал Амбриорикс вне себя. – Что за недосмотр!
– Друидессы виноваты, – лукаво заметил Эпазнакт с усмешкой, – женщины всегда чего-нибудь недосмотрят.
– И что-нибудь испортят, – прибавил Коммий.
Все покосились на злополучные башмаки, забытые друидессами после омовения на ногах Маб; покосились, видя в этом дурную примету. Один Эпазнакт этого не видел для себя. Он искренне желал смерти некоторым римлянам и произносил их имена, но о победе галлов не молился.
Дикари придавали громадное значение мелочам, не заботясь об уничтожении корня всего зла – прекращении всеобщего раздора. Одни из них накинулись с бранью на всеми уважаемого верховного друида, забыв его сан, а другие принялись защищать его, не давая старому Кадмару сказать слова ни в оправдание, ни в признание своей вины.
– Женщины глупы, – кричал Литавик, – но ведь ты, Кадмар, укладывал королеву на костер. Ты связывал ей ноги, ты должен был видеть обувь.
– Да тут так темно, что ничего не разглядишь, а Кадмару уже за семьдесят, – возразил Камулоген.
– Что же он не велел принести огня? – вмешался Амбриорикс.
– Он мог думать, что все хорошо… к чему огонь? Он поторопился… он стар… он устал… – сказал Эпазнакт.
– Стар… устал… если не в силах человек исполнять своей обязанности, то должен сложить свой сан. К чему было торопиться? Обреченная вела себя покорно, не сопротивлялась, – перебил Луктерий.
– Нечистая обувь, надеванная, попала на жертвенник богов! О ужас!.. – воскликнул суеверный Верцингеторикс.
– Не попала, – возразил Эпазнакт, – ноги вытянуты дальше дров.
– Что же такое? Их теперь можно обмыть, – прибавил Коммий.
– Обмыть! Некогда нам возиться! Некого посылать за водой, – закричало несколько голосов.
Вожди спорили, не внимая крикам Кадмара и четверых друидов: «Обреченная умирает!»
Луктерий в гневе сорвал злополучные башмаки и сбросил их с кургана, они тихо покатились по отлогому склону и застряли в снегу у его подошвы; свирепый кадурк одним взмахом своей секиры отрубил по колени ноги Маб и бросил их на ее тело вместе с поленьями, к которым они были привязаны, продолжая укорять Кадмара за его торопливость и недосмотр.
Друиды-гадатели старались успокоить вождей увереньями, что дурной приметы нет в простом недосмотре по случаю холода, темноты и усталости старика после долгого пения тризны по казненным. Все симптомы агонии жертвы вышли благоприятными. Маб до конца совершила свой подвиг, как начала его; она мучилась совершенно правильно, как следовало для составления самых лучших гаданий; она не бранилась, проклиная продолжительность церемонии, не противясь глотала вино, вливаемое ей в рот для продления жизни; уста ее до последней минуты шептали среди стонов только одно: «Убейте Фабия! Ах, убейте Фабия!»