Уральская катастрофа. Воспоминания полковника Генерального штаба

Итак, мы в Гурьеве, на территории Уральской области. Из разговоров с моими попутчиками, большинство которых – уральские офицеры, мне стало ясно, что Уральская армия есть не воображаемая, а действительная армия, даже с признаками авиации. От тех же попутчиков я узнал, что штаб этой армии находится в станице Сахарной – 300 вёрст севернее Гурьева.

Оставив моего вестового с нашим несложным багажом на пристани, я, за неимением других средств передвижения, пешком направился искать начальника так называемого «Укреплённого Гурьевского Района» полковника Назарова. Почему Гурьев и его окрестности, где решительно не было никаких признаков укреплений, носили столь грозное наименование, я затрудняюсь сказать. Мне кажется, что полковник Назаров был просто комендантом беззащитного Гурьева. Впрочем, это неважно, дело не в названиях.

Уже вечерело, когда мои недолгие поиски привели меня к маленькому двухэтажному домику на окраине города. Лай дворовой собачонки предупредил хозяев домика о появлении неурочного посетителя. Меня встретил мужчина средних лет, среднего роста, в среднем, если так можно выразиться, костюме, в котором одинаково можно военного принять за штатского и наоборот. Этот средний мужчина и оказался тем, кого я искал, то есть начальником Гурьевского укреплённого Войска. Извиняясь за свой после-служебный, из-за жары возможно нестеснительный костюм, Н. Г. Назаров указал мне полутёмную из-за сумерек гостиную, куда он вернулся несколькими минутами позже с лампой в руке, в кителе с полковничьими погонами.

После того как интересовавшие меня вопросы, то есть вопросы, касающиеся положения дела на фронте, способы моего передвижения в Штаб Армии и ночлега были выявлены, я собрался уходить. После почти десятичасового путешествия на мало комфортабельной рыбнице я не мог отказаться от любезного предложения хозяина остаться ужинать. С большим интересом я провёл вечер у Назаровых и, несмотря на большую усталость, засиделся у них до очень позднего вечера.

Мой хозяин – природный уралец. За вечер, проведённый у него, из его рассказов я подчеркнул много сведений, которые потом дали мне возможность ориентироваться в новой для меня обстановке, достаточно полных для того, чтобы передо мной с полной ясностью обрисовалось, что такое Уральская область в отношении её естественных богатств, что такое уральский казак в отношении его бытовых особенностей. Уральцы – староверы самых различных толков; в религиозном отношении – фанатики; их фанатизм стал утрачивать свою остроту только со времени признания государством свободы вероисповедания в 1907 году^[18]. Уральцы не только не курят сами, но вообще не допускают этого «дьявольского действа» в своих домах. Уральцы патриархальны. Уральцы носят бороду. Уральцы радушны и гостеприимны, но по уходе гостя комната, в которой его принимали, обкуривается ладаном, а то и освящается. Для гостя и всякого постороннего – особая посуда, из которой уралец-старовер ни в каком случае есть не станет. Образ уральца обрисуется полнее, если к уже сказанному мы добавим, что уральский казак от природы ленив, от природы сибарит, от природы кавалерист. Надо ли здесь говорить о воинственности уральского казака?!

Характеризуя Уральскую Власть в отношении природных её особенностей, полковник Назаров уделял особое внимание Уралу – источнику и залогу благополучия значительной части области. Убедительные, конкретные доказательства такого значения Урала появились во время нашего ужина в виде осетровой икры, свежей и паюсной^[19], бесподобного прозрачного, как янтарь, балыка, осетрового и белужьего, в количестве неограниченном.

Об Урале уралец рассказывает не просто, а как-то особенно любовно, как о живом любимом существе. Это вполне понятно. Урал или, как и до сих пор уральцы любят его называть, Яик и Яик-Горыныч сказочно богат. Своему верному охраннику – казаку-уральцу, Урал обеспечивает совершенно безбедное, не без некоторого комфорта даже существование.

Урал, как было уже упомянуто, баснословно богат рыбой. Рыбные промыслы по Уралу и северному побережью Каспийского моря в пределах области составляют главный и излюбленный вид занятий уральца: невод, сеть, багор, знакомая нам рыбница – символы этих занятий оберегаются.

Уралец оберегает свой Яик от покушений и опасностей, с какой бы стороны они ему ни угрожали, с чрезвычайной предусмотрительностью. Уралец перегородил его около Уральска так называемым «учугом», то есть железной по дну реки решёткой, и таким образом прикрепил к водам своего участка Яика крупные породы красной рыбы, такие как осётр, белуга и севрюга; оберегая Яик, уралец до сих пор не допустил ни судоходства по Уралу, ни железной дороги вдоль Урала из опасений, что пароход и паровоз напугают рыбу…

Земледелие и скотоводство составляют дополнительные, но всё же не лишённые большого значения, виды занятий уральцев. Огромные степные пространства области, северной её части, примерно к северу от широты^[20] Калмыкова особенно, дают широкие возможности для развития указанных видов занятия, главным образом, скотоводства. На первом месте – друг уральца, – лошадь. Потребность в лошадях обслуживалась конскими заводами, из которых Овчинниковские, Вязниковские и Карповские считаются наилучшими. После разведения лошадей, в порядке степени развития, шло разведение овец, верблюдов и рогатого скота. Привожу маленькую справку, иллюстрирующую размеры овцеводства: сламихинский казак Овчинников^[21] до войны определял своё состояние полумильоном голов овец! Если даже полуторатонная белуга и полумильон овечьих голов – факты несколько преувеличенные, они во всяком случае показательны. Что касается земледелия, то оно с избытком обслуживало потребность населения в хлебе. Часть зерна по Уральской железной дороге вывозилась в пределы Европейской России.

Уклад жизни уральца, как об этом уже упоминалось, патриархален. Все заботы по ведению домашнего хозяйства – обработка приусадебного огорода, уборка сена, уход за домашними животными и птицей и так далее, лежит на хозяйке-казачке и, главным образом, на батраке-киргизе. Первая из них выполняет обязанности распорядительного, второй – исполнительного характера. Уралец – глава семьи, имея в своём исключительном ведении вопросы, касающиеся главнейшей отрасли деятельности – рыболовства, в отношении домашней организации – власть законодательная.

Уралец – рыболов и воин, его жена – хозяин. Киргиз – живая сила^[22].

В ряду ресурсов Уральской области, в будущем, быть может, не менее значительных, чем Урал по отношению к Уральскому краю, чем Баку и Грозный по отношению ко всей России, надо упомянуть местность Доссор, 75 километров северо-восточнее Гурьева, с источниками нефти, открытыми около 1906 года. До сих пор разработки Доссорской нефти производилась в ограниченных размерах Урало-Каспийским нефтяным обществом. Нефтепровод Доссор – Ракуша^[23].

Любезным распоряжением полковника Назарова мне была отведена небольшая, но очень чистая и нарядная комната в доме одной вдовы-уралки, где уже далеко за полночь я нашёл и моего Семёна, и багаж, и уже приготовленную заботой хозяина кровать с таким пуховиком, в котором я утонул! Не знаю, как бы я себя чувствовал на этом пуховике зимой, но теперь, в июне, на Урале, после нескольких хороших рюмок коньяку, я перенести не мог. Велел Семёну поставить походную кровать.

Ориентируя меня в обстановке на фронте Сибирской армии, полковник Назаров сообщил мне, что по последним сводкам, полученным из Омска, где находилась Ставка адмирала Колчака, Сибирская армия находилась в состоянии отступления. Я узнал ещё в Царицыне, что все силы большевиками были брошены на Сибирские армии, что имело печальное для нас значение.

Я долго не мог заснуть.

Ни самые лучшие впечатления, которые остались у меня от часов, проведённых у А. Г. Назарова, ни вера, которая жила во мне, вера, обязанная успехам Добровольческой армии, не могли заглушить зародившиеся во мне сомнения и тревоги. В первый раз мои надежды были смущены и скорее инстинктивно, чем сознательно, предчувствовалось что-то недоброе.

Возможно, впрочем, что мои мрачные мысли усугублялись неимоверным количеством комаров.

Три дня мы оставались в Гурьеве.

Дальнейший путь в Штаб Уральской армии и далее на фронт, путь в 400 слишком вёрст нам предстояло сделать по грунтовой дороге.

25 июля в шесть часов утра на изношенном форде мы покинули гостеприимный Гурьев. Выйдя за город, мы увидели перед собой безбрежную, как море, степь.

Стояли невыносимо жаркие, совершенно безветренные июльские дни: в седьмом часу утра солнце уже жгло немилосердно.

Первые годы моей военной службы я провёл в Туркестане, в стране жаркой, и теперь жару переносил сравнительно легко. Мой бедный Семён, уроженец средней России, буквально от неё изнывал.

Первый день нашего путешествия закончился комически-печально. На полпути между посёлком Баксайским и станицей Тополинской старая колесница короля Форда^[24] решительно отказалась двигаться. В неё были впряжены пара верблюдов, по счастью оказавшихся неподалеку от места автомобильной забастовки. Уже сумерками эта пара в роли мотора втащила нас в станицу Тополинскую, обывателям которой, благодаря наступившей темноте, не пришлось видеть торжества верблюда над мотором, конфуза техники перед природой. Успех нашего поступательного движения за этот первый день выразился приблизительно сотней вёрст. В Тополинской мы заночевали.

На следующий день мы продолжили путь на перекладных^[25]. Это медленно, но верно.

Дорога от Гурьева до Уральска протяжением около пятьсот вёрст носит название «большого столбового тракта». Этот тракт видел и поэта Пушкина, и работника Емельяна Пугачёва. Он на всём протяжении неуклонно тянется вдоль правого, западного берега долины Урала, редко спускаясь в саму долину, заливаемую во время весеннего половодья и… уклоняясь к западу, то есть в сторону степи. На этот столбовой тракт, как на нитку, нанизаны приуральские станицы на почти равных расстояниях, в среднем 15–20 вёрст одна от другой.

От Гурьева до Тополинской на почти на стовёрстном пути, пройдённом нами в новый день нашего путешествия, закончившегося столь плачевно и даже конфузно, вправо от направления нашего движения мы неизменно видели долину Урала, покрытую сплошными уже пожелтевшими камышами, и в ней Урал с его крытыми извилинами, а влево – необозримую, монотонную, сожжённую солнцем степь. Никаких признаков жизни, если не считать нашего тарантаса, двигавшегося в облаке пыли, им производимом. На этом пути мы проехали ряд станиц – Редутскую, Сарайчиковскую, Яманхалинскую, Баксайскую, одна на другую похожих, одна от другой отличающихся по названию и величине. Вообще размеры приуральских станиц весьма значительны – пятьсот, шестьсот дворов в среднем. В центральной части каждой станицы неизбежно площадь с церковью, школой, почтой и станичными административными учреждениями. Дома глинобитные или кирпичные, за редкими исключениями, деревянные; по преимуществу одноэтажные, с плоскими крышами. Глядя на станицу, нельзя не обратить внимание на вычурную нарядность дворовых ворот с традиционной около ворот скамейкой, имеющей значение в укладе жизни на Урале; уралец и его семья, нормально многочисленная, любят проводить досуг на этой скамейке. По воскресным и праздничным дням, в хорошую погоду, перед вечером можно видеть всё население станицы собирающимся теснее у ворот и скамеек. Скамейка для станичного обывателя то же, что кафе для горожанина: она и биржа, и политика, злословие и пустословие; она подслушивает и знает секреты звёздных уральских ночей! (Прошу прощения за лирическое отступление, не имеющее никакого отношения к предмету моей повести)… Широкие прямые улицы во всех приуральских станицах всегда двух направлений взаимно перпендикулярных: с юга на север и с востока на запад; полное отсутствие лесной растительности. Только в Тополинской мы видели небольшую редкую рощу тополей, которая скорее резала, чем ласкала взор. Общий вид станиц серый, утомительно однообразный и скучный. (Внутри станиц из всех углов выглядывают обломовщина и спячка, а вместе с тем везде и во всём заметен достаток и даже избыток).

Почти пять дней тащились мы от Тополинской до Бударина, конечного пункта нашего путешествия, преодолевая трёхсотвёрстное между этими станицами расстояние. На всём этом пути в течение этих пяти дней мы воспринимали те же или почти те же впечатления, что и в первый день пути между Гурьевым и Тополинской: та же долина Урала с извивающимся в ней самим Уралом – вправо и та же жёлтая, бесконечная степь – влево от направления нашего движения, строго с юга на север, те же похожие одна на другую как две капли воды полусонные станицы и гостеприимные казаки-уральцы; жара и изнемогающий от неё Семён, пыль и мухи – днём, комары – ночью. Надо иметь в виду, что в описываемую мною эпоху население станиц было крайне редким: весь молодой, боеспособный его элемент находился на фронте, на местах оставались только старики, женщины и дети. Не удивительно, что поэтому станицы носили на себе отпечаток отсутствия жизни и пустоты.

От убийственной повторности впечатлений, несмотря на то, что мы, несомненно, как-то двигались, казалось, что жизнь остановилась и мы стоим на месте…

Только после Калмыкова, по мере приближения к фронту, однообразие стало нарушаться. Обычный вид приуральских станиц в Калмыкове нарушен магометанской киргизской мечетью с минаретом и лунным сегментом над мечетью. Подъезжая к станице Калёной, по счёту пятой от Калмыкова, мы увидели первый, как в Малороссии называют ветреную мельницу, «ветряк» и первое засеянное пшеницей поле; число ветряков по мере удаления от Калёной на север постепенно увеличивалось; в Сахарной, Лбищенской и Бударинской оно уже достигало нескольких десятков. Заметно возрастала и площадь хлебных полей, частью уже убранных. Появились бахчи или баштаны^[26] с их, совсем как на юге России, «куренями»^[27] и «баштанными дедами»; чаще стали встречаться люди, отдельно едущие повозки, войсковые обозы и даже автомобили. Надо сказать, что до сих пор на перегонах между станицами вообще мы не встречали живой души. Почувствовалась близость фронта.

Одно обстоятельство, которое, вероятно, на всю жизнь останется глубоко врезанным в мою память, оставив в ней неизгладимый след, окончательно вывело меня из полудрёмного состояния.

По выезде из Лбищенска в почти мёртвой до сих пор степи, где ничего кроме миража, столь поразившего моего Семёна, за всё наше путешествие мы не видели, сначала редко, а затем всё чаще и чаще в поле нашего зрения стали появляться какие-то своеобразные, странные бивуаки^[28], представлявшие собою большие или меньшие по размерам становища из полотняных палаток и повозок, в непосредственной близости которых паслись верблюды и лошади. Далее, на перегоне между станицами Кожехаровская и Барановская, вся степь, на сколько хватил глаз, говоря, быть может, несколько преувеличено, теснясь к Уралу и его долине, то есть к воде, была усеяна такими гуляй-городами. Из состояния полного недоумения, в которое я был повергнут видом импровизированных бивуаков, над которыми висела зловещая грязно-жёлтая туча пыли, меня вывел наш возница – старик-уралец. От него я узнал следующее: приблизительно месяц тому назад Уральская армия должна была под натиском превосходных сил противника оставить район к северу от Уральска и самый Уральск. Это отступление ближайшим своим результатом имело оставление населением большого числа станиц района, захваченного красными. Теперь каждый из бивуаков, которые мы видели, означал не более и не менее как «выкочевавшую» станицу в тылу действующей армии. Население, оставляя противнику свои жилища, уходило поголовно, угоняя скот, забирая с собою домашнюю живность, вывозя решительно всё, что по наличию перевозочных средств могло быть вывезено. Создавалось таким образом бедствие стихийных размеров, бедствие, в котором оседлая жизнь трансформировалась в кочевую. Уралец делал максимум усилий, шёл на все лишения, лишь бы уйти подальше от коммунистического рая.

Третьего июля к вечеру мы достигли наконец пункта моего назначения – станицы Бударинской, нашли штаб, вернее оперативную часть штаба армии, а, следовательно, и саму армию. Оперативная часть в Бударине была представлена полковником генеральского штаба В. И. Моторным, двумя адъютантами и несколькими ординарцами, среди последних были велосипедисты и даже два мотоциклиста. В момент моего прибытия в Бударин здесь находился и командующий Уральской Армией, он же атаман Уральского Войска В. С. Толстов.

Я передал атаману документы и письма, полученные мною в штабе Кавказской армии в день моего отъезда из Царицына и обрисовывающие положение в Добровольческой армии и, в частности, в Кавказской.

Обстановка на фронте Уральской армии к описываемому моменту складывалась следующим образом.

Уральск занят красными; по донесениям командиров 1-го Уральского и 2-го Илецкого корпусов, за последние дни серьёзных боевых столкновений на фронтах этих корпусов не было. Фронт Уральской армии начинался у станицы Нижне-Озёрной, что 15 вёрст западнее Оренбурга, где находился стык флангов Уральской и Южной Сибирской армии, шёл по левому берегу Урала и далее, уклоняясь несколько к юго-западу, направлялся к станице Сламихинской. Таким образом, в то время, как правый фланг Уральской армии находился в непосредственной плечевой связи с левым флангом Сибирских армий, её левый – у Сламихинской и Новой Казанки терялся в Киргиз-Кайсатских степях. Не надо думать, что указанный огромный по протяжению фронт представлял собою сплошную линию обороны. Эта линия имела прерывистый характер, уплотнённый только на важных направлениях. Одним из таких направлений было направление Гурьев – Уральск, важное для Уральской армии, наоборот, направление Уральск – Гурьев, важное для красной.