Уральская катастрофа. Воспоминания полковника Генерального штаба

Осень 1919 года на Урале

Конец сентября и первая половина октября могут быть отмечены лишь рядом столкновений на фронтах Уральского и Илецкого корпусов, столкновений, носивших характер усиленных рекогносцировок.

23 сентября красные пытаются, наступая от Скворкина, сбить нас с Янайкинских позиций. Им удаётся потеснить наш правый фланг, но сбитые, в свою очередь, на их правом фланге 1-ой дивизией, красные, к вечеру того же дня, отходят в исходное положение.

30 сентября Уральский корпус предпринимает усиленную разведку в направлении к Скворкину с тем же, примерно, успехом, с каким красные атаковали нас 23 числа. Не лишено, однако, интереса отметить здесь, что несмотря на то, что в это наше наступление Скворкин был окружён со всех сторон, взять его всё же не удалось: по-видимому, красные научились не бояться конницы, сидя за заборами и стенами построек.

Предпринимается затем Уральским корпусом операция более или менее крупного масштаба, но по обстоятельствам аналогичным, если не тождественным, тем, которые имели место 18-го августа под Мерченевым, она могла потом послужить темой для скверного анекдота. В первых числах октября штаб Илецкого корпуса из Джамбетийской Ставки сообщил, что конному отряду полковника Емуранова (17 полков с 2-мя батареями) приказано, по переправе через Урал где-либо в районе станицы Кирсановская – Генварцевская, идти на Уральск. Ставя об этом в известность Уральский корпус, командир Илецкого корпуса просил поддержать Емурановский отряд способом, который, по обстановке, командирам Уральского корпуса будет наиболее целесообразным. Получение этого сообщения с просьбой о содействии полковнику Емуранову удивительно удачно совпало с уже принципиально принятым решением командиром Уральского корпуса выслать конный отряд в тыл противника с задачей перехватить железную дорогу Уральск – Саратов в районе станций Семиглавый Мар – Шипово. Эта задача возлагалась на начальника 1 – ой дивизии полковника Кириллова, незадолго перед тем вернувшегося на фронт после ранения под Лбищенском 9-го августа.

Директива, данная полковнику Кириллову, была изменена в соответствии с планом действий и просьбой командира Илецкого корпуса. Новая директива конному отряду полковника Кириллова (6 полков при одной 4-х орудийной батарее) предписывала отряду от пункта сосредоточения (хутор Пузаткин, 14 вёрст западнее Янайкина) двигаться к участку железной дороги Зелёная – Шипово, повернуть здесь на восток и одновременно с отрядом полковника Емуранова атаковать Уральск – первому с востока, второму с запада. Оставалось только координировать действия отрядов во времени: атака была назначена на рассвете 10-го октября.

Обстановка, казалась, складывалась более чем благоприятно и давала достаточные основания ожидать результата, отвечающего этой обстановке: в общей сложности к Уральску направлялось 13 полков, противопоставить которым красные могли сравнительно небольшие силы.

Увы, ожидаемой атаке Уральска с востока и запада не суждено было осуществиться: утром 9-го октября из штаба 3-й Илецкой дивизии, соседней с нами, было получено известие о том, что Емурановский конный отряд по переправе через Урал у станицы Генварцевской пошёл не на запад к Уральску, а на восток, к своим станицам, освобождать их от красных.

И ещё раз полковник Емуранов, вольно или невольно, от этого не легче, ставил Уральский корпус в тяжелое положение. К счастью, через лётчика удалось своевременно предупредить полковника Кириллова о случившемся.

Минуя Уральск, конный отряд вышел на Бузулукскую дорогу и занял станицу Красную, 40 вёрст к северу от Уральска.

13 октября полковник Кириллов овладел посёлком Чувашинским, 20 вёрст южнее Красной, захватив около 500 пленных, 2 орудия и пулемёты. Это, конечно, успех, но, к сожалению, он стоит вне связи с общей обстановкой и планом задуманный операции и как таковой сколько-нибудь существенного значения не имел. В другом отношении этот изолированный случай заслуживает быть упомянутым: из опроса пленных, взятых под Чувашским, выяснилось, что в Уральске ожидается прибытие значительных подкреплений из состава войск, действовавших против Южной армии^[31] генерала Белова и оренбургских казаков. Подтверждался, таким образом, разгром всего левого фланга Сибирской армии, что, строго говоря, не было для нас неожиданностью. Это только подтверждало сведения, уже у нас имевшиеся. Ясно было, что по ликвидации Южной армии красные получали полную возможность сосредоточить против Уральской армии, говоря относительно, какие угодно силы.

Для полноты картины не будет лишним сказать здесь несколько слов о прокламациях, которыми красные в описываемое время развлекали уральцев. В этих прокламациях, сбрасываемых с аэропланов, они сообщали о занятии ими Троицка, о полном при этом разгроме Южной армии и о сдаче без боя оренбургских казаков, о захвате при этом 48 тысяч пленных и всей материальной части армии. Прокламациями требовалась немедленная, не позже 15 октября, сдача, следуя благоразумному примеру оренбургцев. Тут же обещание… чёрта в ступе…

О какой бы то ни было сдаче, конечно, не могло быть речи.

Ближайшим следствием катастрофы в Сибири для Уральской армии было то, что Илецкий корпус оказался в безнадёжном положении: в создавшейся обстановке Илецкий корпус повис в воздухе в положении, в котором ни он кому-либо, ни ему кто-нибудь помочь не мог. Я не имею точных данных о судьбе этого корпуса. Значительно позже я слышал, что он сдался.

Описанными эпизодами на фронтах Уральского и Илецкого корпусов в период второй половины сентября и первой – октября, боевые действия в полном значении понятия, определяемого этими словами, на некоторое время затихнут и возобновятся затем в формах, которым военная наука точных определений не даёт.

Выше мы упоминали, что по мере нарастания тревоги за Сибирский фронт, надежды уральцев всё больше и больше обращались в сторону Добровольческой армии.

Официальные сводки рисовали положение дела на фронте этой армии в сентябре и октябре 1919 года очень радужными красками, но чувствовалось в них что-то не то не дорисованное, не то перерисованное. Сообщалось о разгроме красных, в трёхдневном бою – 20, 21 и 22 сентября, – в районе к северу от Царицына; несколькими днями позже о разгроме 13 и 14 армий красных на Курском направлении, об отступлении и даже бегстве. Сообщение иллюстрировались астрономическими цифрами пленных, захваченных орудий, не поддающегося учёту военного имущества и так далее. Из донесений о рейде конницы генерала Мамонтова нельзя было сделать иного вывода как то, что в тылу противника не оставалось живого места. Казалось, что на путях к Москве препятствий нет. На деле оказывалось, что Красная армия была многоголовой лернской гидрой^[32], у которой на месте каждой отрубленной головы вырастали две новые. Добровольческая армия, нанося противнику громовые удары, неуклонно подавалась на юг…

Отрицательное влияние создавшейся к середине октября обстановки сказалось прежде всего на настроении командного состава Уральского корпуса. На совещании старших начальников и командиров частей в станице Прорванской 20 октября общая оценка положения сводилась к следующему: Уральская Армия – армия вспомогательного назначения, армия связи, её участь всецело зависит от жизни или смерти её связуемых. Поэтому, принимая во внимание подавляющее превосходство в силах на стороне противника, а также и то, что «ноябрь стоял уж у двора», предприятие активных боевых действий сколько-нибудь широкого масштаба утрачивало возможность и смысл. Не оставалось иного выхода как принять оборонительное положение, сдерживать противника в его стремлении на юг и ждать лучшего оборота дела.

Только начальник штаба корпуса полковник Сидоровнин^[33] доказывал необходимость активных действий, занятия Уральска и станиц к северу от этого последнего, станиц, богатых хлебом и сеном, и так далее. Говорить это – значило говорить против очевидности…

Дни лета прошли быстро. Наступила осень.

Первая половина этого времени года – лучшая пора на Урале.

Верными признаками наступления осени были ясные тёплые, но не жаркие дни. По прозрачному неподвижному воздуху медленно плыли серебряные нити паутины. Во всей своей красе стояло «бабье лето».

Появились в степи новые выводки стрепетов^[34]. Потянули на юг длинными, геометрически правильной формы, вереницами журавли и гуси. Туда же большими беспорядочными бандами с невероятным гвалтом пробирались грачи и их обязательные спутники – галки.

Дни становились короче; их сменяли длинные, тёмные, хотя и звёздные, ночи. И чем теплее и лучше становились эти дни и ночи, тем яснее чувствовалось, что они в этом году и последние.

Приближение ненастной поры года, в условиях обрисованной нами обстановки, не предвещало Уральской области и её армии ничего доброго. Безотрадность положения станет тем более очевидной, если мы примем во внимание ещё одно обстоятельство, о котором до сих пор мне не пришлось ни разу упомянуть. Этим обстоятельством была эпидемия тифа всех видов – брюшного, сыпного и возвратного. Возникла эпидемия в беженской среде, перекинулась затем в станицы и, наконец, в армию. Никаких средств борьбы с этим новым бедствием не было.

В первых числах ноября мне пришлось временно покинуть штаб Уральского корпуса и выехать сначала в Калмыков, где в это время находился атаман и штаб армии. Я оставил корпус в том его состоянии, которое ещё не имело очевидных признаков возможности катастрофы в ближайшем, по крайней мере, будущем, измеряемом многими неделями, в состоянии такого рода, когда люди как-то безотчетно закрывают глаза на действительность и будущее, состоянии, наконец, полного безразличия, что на русском многогранном языке выражается игрой слов «Будь что будет!». Готовность ко всему не есть ещё отчаяние…

Прошло с лишком две недели.

Я возвращался из Гурьева на фронт. К вечеру дня выезда из Гурьева я был в станице Зелёной, где остановился на ночлег. Погода в этот день стояла несколько пасмурная, но тёплая, без ветра. Ничто не предвещало резкой в ней перемены. Однако отсутствие признаков такой перемены не исключило того, что утром следующего дня мы увидели степь и самою станицу Зелёную под снегом. Два дня длилась снежная буря, что совершенно исключало всякую возможность продолжать путь каким бы то ни было способом. Только на третий день вынужденного сидения в Зелёной, когда буря несколько улеглась, заменив автомобиль санями, закутавшись в овчинный тулуп, предложенный мне моим добрым хозяином-уральцем, я покинул эту станицу. Скоро наступила оттепель, и я ещё раз должен был изменить способ передвижения – оставить сани и вернуться в знакомой мне тарантас.

18-го ноября, когда уже стемнело, в невылазную грязь, в непроницаемую тьму и туман, на выбившихся из сил паре тощих лошадей я добрался до Калмыкова, где нашёл полковника Моторного, видеть которого для меня было очень важно.

У полковника Моторного я застал генерала Акулинина, одного из командиров корпусов не существующей теперь Южной армии. Его рассказы об участии этой армии ничего нового к тому, что мы уже знали, не добавляли. Мы не только знали, но и чувствовали на себе последствия драмы. Появление генерала Акулинина на горизонте Калмыкова было лишь конкретным доказательством ликвидации Южной и вообще Сибирской армии… Теперь генерал Акулинин пробирался на Кавказ.

Я не делал себе иллюзий и по дороге из Гурьева в Калмыков положение у нас на фронте представлял себе тяжёлым, но далеко не в той степени, как это оказалось в действительности.

Из долгой беседы с В. И. Моторным выяснилось…

Тиф, фураж, транспорт, я хочу сказать, наличие первого и отсутствие второго и третьего, – вот те три слова, которые определяли безотрадность положения и перед которыми слово – враг, красные, большевики – стали обозначением фактора второстепенной важности.

Последнее сражение на Уральском фронте

Тиф принял размеры невероятные. В войсках заболеваемость выражалась 40–50 %, среди населения, а главным образом, в среде беженцев и пленных она была ещё выше. Так как средств борьбы с эпидемией, что выше нами было отмечено, не было, то в процентном отношении заболеваемость равнялась, или почти равнялась, смертности. В частности, в Калмыкове буквально не было ни одного не зачумлённого дома. Здесь ежедневно хоронили, вернее сказать, отвозили на кладбище 20–25 человек и там оставляли их не похороненными, так как рыть могилы было некому.

Сено в районе расположения корпуса было съедено. Дальние фуражировки не могли обеспечить в самой минимальной доле потребность в сене, и конница, основная сила корпуса, стала утрачивать значение этой силы.

Транспорт стал…

Уральская область дошла до предела напряжения своих сил. Что могло её спасти? Только чудо. И как это ни покажется странным, вера в чудо в эту тяжёлую пору жила в уральце и только ею он реагировал на слишком очевидную угрозу гибели. Но одного чуда было мало, нужен был ряд чудес!

Так В. И. Моторный обрисовал мне положение в вечер моего приезда в Калмыков.

В семье В. И. Моторного: жена и двое детей, тоже неблагополучно – больна его старшая восьмилетняя дочь Женя. Началось тифом, продолжилось осложнением в форме менингита и водяного рака, болезни, о существовании которой теперь я узнал впервые. День моего приезда к Моторным был восьмым днём полного её беспамятства! За что несёт такие страдания существо, которое виновно только в том, что не по своей воле стала жить на земле? Она неизбежно умрёт. Если это неизбежно, то чем скорее, тем лучше… Я уклонился в сторону, но я не мог пройти мимо…

20 ноября я выехал из полумёртвого Калмыкова в штаб корпуса, находившегося в это время в Лбищенске. Дорога подмёрзла и мне удалось легко и быстро доехать по назначению. Уже начиная с Сахарновской станицы стали встречаться обозы беженцев. По мере приближения к Лбищенску число этих обозов возрастало. Всё это тянулось на юг, оставляя по сторонам дороги павших верблюдов и лошадей. Нечто подобное, но теперь ещё более безобразное, ещё более удручающее, чем то, что мы видели с моим Семёном в июле, подъезжая к Бударину. Не буду описывать ни впечатлений, ни чувств, которые вызывались во мне видом этих «выкочевавших, блуждающих» по степи станиц – обозов, наполненных домашним скарбом, часто ненужным, больными, умирающими или уже умершими людьми. Скажу лишь, что после надежды на чудо только ненависть к врагу, ненависть, превышающая страх перед угрозой почти неизбежной гибели, могла выгнать людей в эту пору года в степь и заставить их идти неизвестно куда.

Лбищенск дополнил мои калмыковские и путевые впечатления. В штабе корпуса я нашёл лишь половину того личного состава, в котором я его оставил меньше месяца тому назад. Корпус, теперь так называемый, как сколько-нибудь организованная сила перестал существовать. Сохранились названия дивизий, полков, батарей, но под ними теперь надлежало разуметь жалкие остатки людей, уцелевших от тифа, и лошадей, ещё не околевших от бескормицы. Наша конница, говорили казаки, теперь только «ходит».

Выпал снег. Наступили холода. Урал стал.

За время моего отсутствия в корпусе произошло следующее.

14-го ноября, после долгого сидения в Скворкине, туманным утром красные перешли в наступление. Янайкин был оставлен почти без сопротивления в тот же день. Далее – точное повторение красными наступления, которое они проделали летом, оттеснив нас к Калёному с той существенной разницей, что теперь они двигались на юг почти беспрепятственно.

К моменту моего возвращения в штаб корпуса в Лбищенске красные занимали Бударин. Расположение частей корпуса в это время приблизительно было следующим: передовые части пехоты полковника Емелина находились 4–5 вёрст южнее Бударина. Гурьевский и Уральский пехотные полки, 1-й Партизанский Конный полк 2-й Уральской дивизии и первая батарея есаула Юдина – в Лбищенске. Конный отряд полковника Кириллова, по слухам, находился где-то в районе Чулан-Анкоты, 100 вёрст северо-восточнее Лбищенска. Полки 6-ой дивизии, спасаясь от бескормицы, ушли по направлению Сламихинской станицы. О местонахождении 2-ой дивизии сведений не было.

25 ноября штаб корпуса перешёл в посёлок Горячкинский, а 26-го красные продолжали наступление, если можно определять этими словами действие, произведённое ими в этот день с целью овладения Лбищенском. Несмотря на всю незначительность и мизерность событий под Лбищенском в это 26 ноября, я должен сказать о них несколько слов, так они, эти события, были последней печальной и жалкой попыткой Уральского корпуса проявить минимальную боеспособность.

Около 8-ми часов утра указанного дня две-три сотни красной пехоты с несколькими разъездами вышли из станицы Кожехаровской и по большому тракту стали двигаться к Лбищенску. Получение донесения о движении противника почти совпало с приездом в штаб корпуса атамана. Его сопровождал майор английской службы О'Брайен, начальник миссии при штабе Уральской армии.

Было солнечно, но очень холодно – дул резкий, пронизывающий северянин.

В то время как прибывшие отогревались и пили чай, примерно через час по получении первого донесения, было получено второе, в котором говорилось уже об оставлении нами Лбищенских позиций и самого Лбищенска. Быстрота, с которой протекали в это утро события, указывала, несомненно, на то, что авангард полковника Емелина отходил без боя.

По получении второго донесения мы, я хочу сказать – атаман, майор О'Брайен и я, решили выехать вперёд и посмотреть, что происходило в действительности между Горячкинским и Лбищенском.

Горячинский был забит войсковыми и беженскими обозами в той степени, что нам с трудом удалось выбраться на большую дорогу. Первое, что на нашем пути мы встретили, была батарея есаула Юдина. Последний доложил, что он снял свою батарею с позиции потому, что между ним и противником никого не было – пехотный авангард оставил позиции и ушёл в долину Урала…