Десять сыновей Морлы

– Пусть так, – подумал Эадан, не замечая, что говорит вслух. – Я заберу сокровища и подарю их карнроггам Руда-Моддур. Я возложу на колени Гунвару Эорамайну меч его славного предка, Райнара Красноволосого, – кто сочтет недостаточным столь великий дар? Эорамайн будет мне благодарен. Он окажет мне всяческие почести и усадит рядом с собою, он подарит мне меч и коня, и крепкий щит, и доспех, украшенный светлой бронзой, и…

– Но этот не Райнара меч! – перебил Эадана хриз. В его голосе звучала тревога. – Не видишь? Не старый. Нет ржавчины… Не бери меч. Этот плохой меч. Этот… Ниффеля Морлы меч.

Эадан нахмурился, недовольный, что его отвлекли от мечтаний о награде.

– Что ты мелешь, сумасшедший хриз? Ниффель – балайр. Балайры не носят мечей, – он покосился на меч, словно ждал, что из темноты возникнет ужасный сын Морлы.

Хриз тоже смотрел на меч.

– Я забирал у Ниффеля, когда этот был не балайр, – сказал он. Немного подумав, поправился: – …когда Ниффель не был балайром еще. Возьмешь меч – увидит кто-то. Расскажет Морле… Морла узнает. Узнает… о мне.

– И что с того? – хмыкнул Эадан – но меч все-таки от себя отодвинул. – Что Морле за дело до тебя? Ты что, раб Ниффеля, украл у него меч и сбежал? Вот уж не думал, что у Тьярнфингов когда-нибудь были рабы-хризы. Кто ты вообще такой?

– Никто, – резко сказал хриз и отвернулся. Это слово он произнес неправильно – Эадан разобрал нечто вроде «керхе».

– Я родился в Карна Гуорхайль, – сказал Эадан, недоверчиво взглянув на хриза. – Всю свою жизнь я прожил в доме Морлы. Но никогда я не слыхал о рабе по имени Керхе, укравшем меч у Ниффеля-балайра. Ты или лжешь, или сошел с ума от житья в могиле, среди костей и болотных духов. Видно, нечисть тебя любит, раз ты узнал дорогу через Мундейре. Я сохраню тебе жизнь, чтобы ты провел меня через болота, но меч я заберу и золото с серебром – тоже. И если ты страшишься наказания за воровство, то разумней было бы тебе уйти отсюда, а не сидеть у Морлы под самым носом.

Глава 4

Тот, кого Эадан принял за беглого раба, исподлобья глянул на своего пленителя. О чем говорит этот эс? За годы одиночества он отвык от языка обитателей Трефуйлнгида, такого же грубого и примитивного, как они сами; да и прежде он не слишком хорошо его знал. Он родился в сердце Трефуйлнгида, в Карна Гуорхайль, в доме карнрогга Тьярнфи Морлы, но с самого появления на свет эсы и всё эсское были ему чужды. Мать, знатная эреанка, дочь тирванионского наместника, окружала себя истинноверскими служителями, богомолками, прислужницами, привезенными из отцовского дома в Тирванионе, священными книгами и иконами. Она словно пыталась оградить себя от враждебного чужого мира, в котором очутилась по воле отца и невидимых властителей, разыгрывающих из далекого императорского дворца очередную партию какой-то сложной, хитроумной и дальновидной игры. А она, Исилькратис Камламетен, была для них всего лишь незначительной фигурой. Империя, утвердившись в южном Карна Рохта, протягивала руки дальше на север в надежде подчинить себе весь Трефуйлнгид – Негидию, как называли его эреи, обширную землю, пока еще подвластную диким и неразумным хадарским племенам.

Посланцы императора обещали Тьярнфи Морле подарки, титул авринта, поддержку в его нескончаемых войнах с соседями – и Исилькратис, залог дружбы между всесильной империей и негидийским царьком. Неравным показался надменной эреанке этот брак, скудной и унизительной – жизнь среди дикарей, в зловонии нечистот и немытых тел, в насквозь прокопченном сарае, который они почитали за дворец, где зимою люди, рабы и собаки спали вповалку и справляли нужду прямо в доме. Исилькратис не могла есть то, что готовили в доме Морлы, не могла без презрения смотреть на негидийцев, не понимала и не желала понимать их речь. Что-то изменилось в столице, в императорском дворце – посланцы, прежде наперебой сулившие Морле бесчисленные блага, начали покидать Карна Гуорхайль. Непобедимая эрейская армия, которая вот-вот должна была прийти на помощь Морле в его войне с Хендреккой Моргерехтом, оказалась такой же призрачной, как и обещанные дары – и от дружбы с «хризским роггайном» у Тьярнфи Морлы остался лишь бесполезный титул – никто в Гуорхайле не мог его толком выговорить – и столь же бесполезная жена. В ту пору, когда Морла, не привыкший к тонкостям эрейской дипломатии, негодовал на вероломных хризских росомах, Исилькратис родила ему сына.

Она назвала дитя Валезириан, в честь своего отца, тирванионского наместника Валезия Камламетена. Морле не понравилось странное для его уха хризское имя, но женщина вправе наречь своего первенца так, как ей вздумается, – и Морла махнул рукой. Ему не было дела до маленького хриза, росшего у юбки матери среди страшноватых изображений хризских богов и душистого дыма, от которого кружится голова, среди строгих, похожих на ворон истинноверок, беспрерывно шепчущих что-то на своем языке (Морла принимал их за ведьм, а их молитвы – за заклятия).

Валезириан помнил, как пугалась мать, когда к ней входил этот некрасивый рыжий человек с глазами точно у хищной птицы, – как волновались монахини, еще плотнее окружая свою благодетельницу, как кормилица заслоняла его тучным телом и как духовник матери бегал глазами, скороговоркой переводя слова негидийца. Сонный, наполненный воскурениями и скукой воздух сгущался, окрашивался тревогой и неясным страхом – и что-то сжималось у маленького Валезириана в животе, хоть он и не понимал, что случилось со взрослыми. Выглядывая из-за широких бедер кормилицы, он со страхом и в то же время с любопытством смотрел на чужака, пытаясь угадать, что в его лице или фигуре внушает остальным такой ужас и такую глубокую неприязнь. Наверное, это всё из-за длинных, желтоватых когтей у него на руках. Или из-за зубов, тоже желтоватых и заостренных, как у демонов на страшных картинках из книг, которые читали вслух для матери. Но волосы у этого человека, светло-рыжие, были заплетены в две косы, а в ушах висели серьги – это казалось Валезириану смешным и нелепым, и он дивился, отчего взрослые не смеются.

Однажды чужак заметил его взгляд и сказал что-то, щелкнув пальцами. Духовник оглянулся на Валезириана – мальчик заметил тревогу в его взгляде. «Подойди к отцу, дитя», – велели ему. Валезириан вышел из-за кормилицы, сделал шаг и нерешительно оглянулся на мать – та не произнесла ни слова, не пошевелилась, только побледнела так, словно с ее лица сошли все краски. Это испугало Валезириана – он подумал, что сделал что-то дурное и мать на него сердится, как частенько бывало. Но тут духовник легонько подтолкнул его, и Валезириан оказался прямо перед чужим человеком.

Валезириан оробел. Он боялся задрать голову и взглянуть чужаку в лицо, поэтому смотрел на его сапоги с красно-зеленой вышивкой и блестящими украшениями на концах завязок. Тот снова заговорил, называя его Вальзиром, – Валезириан посмотрел через плечо на мать и духовника, не зная, чего хочет от него этот человек, противно пахнущий дымом и жирной негидийской едой. Валезириан хотел было отойти, снова юркнуть за кормилицу, как вдруг чужак подхватил его на руки, подбросил и сразу же поймал. У Валезириана перехватило дыхание. Никто не проделывал с ним такое прежде – и ему показалось, что этот человек, которого все так боялись, хочет сотворить с ним нечто ужасное. Валезириан замер, расширившимися глазами глядя на отца. Тот рассмеялся – Валезириана испугал его смех, слишком громкий для места, где говорили приглушенными голосами. Валезириан скривился и тихонько захныкал, силясь вырваться, протянул руки к кормилице. Это словно вывело Исилькратис из оцепенения – она бросилась к сыну, забрала его у Морлы и, прижав к себе, принялась исступленно целовать, нисколько не успокаивая, а наоборот, пугая его еще больше.

Сейчас, вспомнив тот случай из детства, Валезириан почувствовал, как в животе вновь скручивается и тянет то мучительное, дрожащее чувство, от которого во рту становится горько. Он тщетно убеждал себя, что это от голода. Валезириан привык мириться со своими воспоминаниями. Они наплывали будто бы сами по себе, окружали, расцвечивали темноту его жилища тусклыми образами прошлого; иногда они переходили в тяжелые сны, а иногда растворялись без следа. Отчего ему вспомнилось именно это? Валезириан осторожно поменял позу. Руки, стянутые поясом, начинали затекать. Он уже пробовал высвободиться, но этот треклятый негидиец связал его крепко. Что он с ним сделает? Кажется, он не намерен его убивать. Хотя кто знает, что творится в темной душе дикаря… Валезириан снова взглянул на хадара – тот лежал прикрыв веки, и Валезириан не мог определить, спит он или бодрствует. На лбу темнел след от удара. Валезириан усмехнулся: неплохо он его приложил! Надо было добить его сразу. Даже если негидиец не убьет его – на что не стоит слишком надеяться – то заберет меч; он вернется к своим соплеменникам и расскажет о том, где раздобыл оружие… Валезириан похолодел. Может, ему удастся завести хадара в трясину и утопить – конечно, тот куда сильнее Валезириана, но не знает болота… Хотя ему хватит ума идти за Валезирианом след в след…

– Что, прикидываешь, как бы меня прикончить? – сказал Эадан, неожиданно открыв глаза.

Валезириан вздрогнул.

– Н-нет… Просто… больно. Руки…

Эадан перевернулся на живот и прямо посмотрел на хриза – тот опять опустил голову.

– Что с того? Терпи, – сказал Эадан. – Если б я вовремя не очухался, ты бы меня до смерти забил. Сам понимаешь, братец рыбопоклонник, мне не хочется, чтобы ты довел дело до конца.

Валезириан не ответил. Негидиец уже не казался ему ни красивым, ни соблазнительным, каким виделся прежде, когда лежал без сознания, оглушенный ударом. Напротив, сейчас он неуловимо напоминал Валезериану ненавистного карнрогга Морлу, пусть и не был схож с ним обликом: Морла невысок и узкоплеч, с тонкими хищными чертами, а этот – рослый и широкоплечий; да и волосы у него не рыжие. Но Валезириан угадывал в нем ту же угрозу, что угадывал в Морле – во всех них, этих вспыльчивых, воинственных хадарах, которых так боялась его мать. Валезириану живо вспомнились шумные пиршества – а вернее сказать, попойки —когда приближенные Морлы, такие же, как этот юноша, стучали чашами и горланили однообразные песни грубыми хриплыми голосами. В такие ночи маленький Валезириан не мог уснуть, чувствуя, что в темноте, окруженная своими верными праведными женщинами, мать тоже не спит и с колотящимся сердцем прислушивается к то нарастающему, то затихающему шуму бражного зала.

– Ты… не низкого рождения, верно это? – спросил Валезириан. С непривычки голос его не слушался.

Эадан удивленно вскинул на него глаза.

– Да, – ответил он. – Мой отец Райнар Фин-Диад был элайром карнрогга. Если ты и вправду когда-то служил Тьярнфингам, то должен был слышать о нем.

В голосе молодого хадара слышалась гордость за свой род. Они всегда кичились своими предками, такими же разбойниками и убийцами, которые пробавлялись тем, что грабили соседей и друг друга. Когда кому-нибудь из этих безбожников удавалось собрать вокруг себя достаточно людей, они отправлялись к воротам Тирваниона и требовали выкуп, угрожая ворваться в город и перебить всех жителей. Мать рассказывала Валезириану об одном таком набеге, который видела еще девочкой. Глядя куда-то поверх головы сына, она рассказывала о панике, поднявшейся в городе, о том, как совещались ее отец и другие важные чиновники, как городская гвардия в блистающих на солнце доспехах шагала по улице мимо их дома. Тогда негидийцы ушли ни с чем, встреченные ливнем стрел со стен Золотого Города, богатств которого они так алкали. Слушая рассказы матери, Валезириан представлял себе ужасных дикарей-хадаров и сам исполнялся ужаса.

– Я слышал о нем, – проговорил Валезириан, повторяя слова негидийца. Он не помнил этого воина, Райнара, – возможно, Валезириан и видел его среди людей Морлы, но все они казались ему похожими друг на друга. Он не трудился различать их или запоминать их имена. Для Валезириана они сливались в одну враждебную, угрожающую ему и его матери силу, к которой он не испытывал ничего, кроме отторжения.

– Мой отец был славным воином, – тем временем рассказывал Эадан. – Он был верным элайром карнроггу Морле. Карнрогг наградил его землей и позволил жить своим домом… В сражениях с южанами отец добыл много богатств. У него был знаменитый меч именем Орнамёрни, крушащий врагов подобно великану-гурсу. Этим мечом он сразил множество людей из Карна Рохта, – Эадан говорил неторопливо, чуть нараспев, будто сказитель – так рассказывают о подвигах прежних дней. Ему нравилось говорить об отце, нравилось, что Райнар Фин-Диад был не раб и не простой работник без земли и дома, а прославленный воин и фольдхер, дружинник могущественного гуорхайльского карнрогга. И пусть сейчас его слушал один лишь жалкий хриз, Эадану все равно хотелось похвастать своим высоким рождением. – Отца убил человек Хендрекки Моргерехта по имени Альскье Кег-Догрих, – продолжал он. – Я отомстил ему, выплатил долг крови. Всякий скажет, что это достойный поступок. Поступок, дающий юноше право заплетать волосы и зваться воином…

Рассказывая о своей мести, Эадан и вправду видел все так, как говорил: узнав отцовское кольцо на пальце убийцы, он исполнился гнева. Его кровь воззвала о мести. Выхватив нож, Эадан приблизился к бесчестному злодею и пронзил его поганое змеиное сердце, доказав, что достоин зваться сыном отважного Райнара Фин-Диада и свободным эсом… Эадан и не думал о том, что испытал тогда на самом деле. Он не вспоминал свою растерянность, свой страх и нежелание сердить карнрогга, свою досаду на Мадге, который из какого-то злого озорства подстрекал его к убийству. Что он мог сказать Тьярнфи Морле, судившему его столь сурово? Что должен был так поступить, иначе злые языки ославили бы его на весь Гуорхайль, и ему не стало бы житья в этом карна? Что, не убей он Альскье, он превратился бы в труса, презираемого всеми, отщепенца, подобного рабу, и уже никогда не поправил бы свою честь? Эадан – сирота без родни и имущества, бесправный юнец, ни разу не вкушавший хмель сражения; у него нет жены и тестя, и некому заступиться за него… Карнрогг Морла забрал фольд его отца и отдал другому элайру. Мечом его отца сражается сын Морлы Йортанраг… Теперь же Морла изгнал его из родной земли. Где же правда? Ужели Отец Орнар ослеп? Ужели Трефуйлнгидом правят Ку-Крух, Тааль и Ддав? Эадан сам не заметил, как начал стенать и сетовать на злую судьбу, неосознанно повторяя слова из песен об изгнанниках. Ему стало жаль себя. Он раскачивался, воздевал руки и рвал на себе волосы, как то принято у эсов, хотя единственный его зритель не мог оценить красоты и благородства его страданий.

Валезириана испугала такая резкая перемена в его пленителе. Он почти не понимал, что тот говорит: речь стала совсем темной, сложной, и иногда Валезириану казалось, что хадар декламирует поэму. Валезириан предположил, что удар оказался сильнее, чем он думал, и у хадара помутился рассудок. Быть может, он вновь лишится сознания? Валезириан затаил дыхание, наблюдая за ним. Он знал, что убить негидийца не так-то просто – даже с мальчишками, что приходили на Мундейре за болотной ягодой, приходилось повозиться; а старуха, с которой он снял это платье, отбивалась со свирепостью льва, как говорилось в книгах матери. На миг обманувшись надеждой, Валезириан вновь приуныл. Этот хадар молод и силен. Едва ли его сразят наповал головокружение или тошнота, которые он, верно, сейчас испытывает. Негидийцам свойственна дикарская порывистость – так говорил духовник матери. В прошлом Валезириану доводилось видеть, как пирующие в бражном зале вдруг вскакивали из-за столов, выхватывали ножи, и буйная их веселость сменялась беспричинной яростью; а бывало, что недавние враги начинали обниматься и клялись друг другу в вечной дружбе, братаясь кровью, а другие, взирая на это, шумно их хвалили и плакали от умиления. Должно быть, нечто подобное и творилось сейчас с молодым хадаром – обхватив голову, он качался из стороны в сторону, произнося в пустоту длинные, запутанные фразы. Валезириан разбирал лишь отдельные слова: судьба, изгнанник, злосчастие, зима и ночь, имена языческих богов, но от горестного отчаяния, пронизывающего речь негидийца, неприятное чувство в животе Валезириана скручивалось еще туже. Им опять овладела тоска, тягучая и неизбывная, какая часто накатывала на него в одинокие ночи и дни. Ему подумалось, что он никогда не выйдет отсюда – никогда не увидит Тирванион, которым с детства грезил, а так и сгинет здесь, на болоте, в могильном холме, что когда-нибудь станет и его, Валезириана, могилой. Сколько он еще протянет? Всякий раз, когда снег укрывал лес, Валезириан боялся, что не переживет зиму. Он посмотрел на стену позади негидийца – пламя костра то ярко ее освещало, то опадало, и тогда сотни и сотни зарубок на стене тонули во мраке. Валезириан старательно отмечал каждый день, проведенный на Мундейре, и сейчас, охватив их взглядом, он ужаснулся, как долго пробыл здесь. Пробыл совсем один, в вечном страхе перед убийцами-хадарами и самым безжалостным и неумолимым убийцей – голодом…

– Юноша, – позвал он своего пленителя, – ты изгнанник, верно это? Куда идешь после веду я… после того, как проведу я через болото?

Эадан непонимающе уставился на него.

– Что? Как чудно́ вы, хризы, лопочете… Будто пьяные… Спрашиваешь, куда я пойду после Мундейре? Уж точно тут не останусь. А тебе что за дело? – он нахмурился.

Валезириан помолчал, подбирая слова.

– Если уходишь из Гуорхайль… с тобой я ухожу, – сказал он, по-прежнему не глядя на Эадана. – Твоим рабом буду. Если желаешь.

Эадан хохотнул.

– На что мне раб? Я и себя-то прокормлю ли – не знаю, – он поворошил веточки в костре, чтобы огонь вспыхнул ярче. – А ты еще и вор… и убийца. Этот твой нож – что за мясо ты им разделываешь? Я узнал его, это нож старого Орнарина, раба с хутора Скеги. Орнарин тем летом пропал в лесу… Скажешь, он успел подарить нож тебе, прежде чем утонул в болоте?

– Еще раз тогда подумай, – возразил Валезириан с неожиданной силой в голосе – Эадан даже перестал возиться с костром и взглянул на пленника с куда большим интересом. – Умею я многое, – сказал Валезириан твердо. – Найти еду. Воровать. Подкрадываться – никто не услышит. И убить я умею.

– Убийца из тебя неважный, – хмыкнул Эадан, показав на свою разбитую голову.

Валезириан отвернулся.

– Тебя не хотел убить, – глухо сказал он. – Не хотел убить… сразу.

– Что ж, – вздохнул Эадан, опять откидываясь на спину, – пройдет время – увидим, на благо ты сохранил мне жизнь или себе на погибель. Лишь глупец верит улыбке Этли… Идем со мной, если хочешь. В прежние времена у моего отца были рабы из пленных южан – теперь же от его достатка не осталось ничего. Может, мое богатство начнется с тебя, по воле Орнара… – Эадан сложил руки в знак, призывающий помощь богов. – Но если вздумаешь обворовать меня, как своего прежнего хозяина, – добавил он, – жизни за жизнь не жди. Свободный эс не должник рабу.

Глава 5

Вальебург разбудил доносящийся из Ангкеима гул. Под него она вчера и уснула, обессилев после путешествия и долгого, будто бесконечного, первого дня свадьбы. Она провалилась в тяжелый сон под песню о роггайне Райнаре Красноволосом – а сейчас не успела открыть глаза, как услышала нестройный хор голосов, распевающий припев из всё той же песни о Райнаре. Вальебург села, дрожа от холода. Неподалеку от спальной ниши стояла жаровня, но угли в ней едва тлели. Закутавшись в меховое одеяло, Вальебург подползла к краю постели и выглянула. В тусклом свете жаровни она увидела узкий проход между пустыми постелями, прибитую поверху полосу ткани, расшитую разноцветными нитями, и отсветы огней бражного зала, куда вел узкий крытый переход. Похоже, домочадцы Морлы давно уже встали – одна только Вальебург заспалась.

– Майетур, – позвала она свою рабыню. – Майетур, проснись, сонная ты корова! – Вальебург попыталась пнуть ее – ночью та спала на сундуке с приданым – но нащупала ногой только холодную металлическую оковку сундука. «Проклятая девка, – пробормотала Вальебург, забираясь обратно в постель. – Вечно ее Старший где-то носит». Делая вид, что сердится на рабыню, Вальебург сердилась на саму себя. Сколько раз в мечтах она воображала, как поутру завязывает мужу рукава рубахи, расчесывает ему волосы, помогает надеть сапоги… И проспала в первый же день! От стыда и досады кровь прилила к лицу Вальебург. Что ее хозяин подумает о ней? Сочтет ее плохой женой, не иначе… Верно, Морла нарочно не разбудил ее, чтобы после попрекать этим. Еще и Майетур куда-то запропастилась – из-за ленивой рабыни Вальебург приходится сидеть тут под одеялом, вместо того чтобы нарядиться как подобает и выйти к гостям.

Из прохода, ведущего в Ангкеим, послышались неторопливые шаги. Вальебург натянула одеяло до шеи, думая, что это кто-то из сыновей или элайров Морлы; но вскоре услыхала капризный детский голосок и голос женщины. Не слушая, что лопочет ребенок, женщина повторяла наигранно-усталым, равнодушным тоном:

– Нет, не получишь… Я сказала, не получишь! Нечего тебе… Нечего, я сказала…

Когда они поравнялись с хозяйским ложем, Вальебург увидела молодую женщину, смуглую и черноволосую, одетую как жена знатного эса. За нею, уцепившись за ее юбку, плелась девочка. Заметив Вальебург, женщина остановилась.

– А вот и госпожа матушка проснулась, – сказала она с приветливой улыбкой. – Счастливо ль минула прошлая ночь?

– Хорошо спится в доме нашего хозяина, под его защитой, – вежливо ответила Вальебург. – Послушай, не видала ли ты мою рабыню Майетур? Такая бойкая девка, черная, как Дунн Скарйада. Вот я ее выпорю, попадись только…

– Я, я видела! Я видела – вон там, я покажу! – закричала девочка. Мать ущипнула ее, чтобы та замолчала.

– Желаешь одеваться, госпожа матушка? – спросила женщина. – Примешь мою помощь? Рада буду услужить достойной госпоже. Этльхера послала меня за рубашкой для мужа, – вышивать, вишь ты, ей приспичило, – начала она рассказывать, не дожидаясь ответа Вальебург. – Этльхера – жена Урфа. Я говорю ей: «Кто работает в праздник?» Она мне: «Для ленивой жены всякий день праздник, а для доброй жены что ни день то работа». А я ей: «И что проку тогда быть доброй женой?» – женщина залилась смехом. Вальебург тоже рассмешил такой ловкий ответ, но ей подумалось, что жене карнрогга не пристало смеяться подобным шуткам. Вальебург отвернулась к своему сундуку, чтобы скрыть улыбку. С усилием провернув ключ в замке, она отперла сундук и откинула крышку – из открытого сундука запахло хризскими благовониями.

– Какое богатство! – ахнула женщина, залюбовавшись тонкими, переливчатыми в свете жаровни тканями. Не спрашивая у Вальебург дозволения, она вынула из сундука красно-желтый весериссийский шелк и посмотрела его на просвет. – Завидую тебе, госпожа матушка, – протянула она. – И рабыня есть у тебя, и столько дорогих вещей, и муж – великий карнрогг… Эх! А мне в приданое дали умывальную чашу, корову и двух телок.

– Отец тоже дал за мной скот, но мы бы не смогли пригнать его зимою, – заметила Вальебург. Она догадывалась, что женщина вызвалась ей помочь лишь для того, чтобы сунуть нос в ее приданое. Вальебург и сама была не прочь им похвастать. Пусть жены дома Морлы знают, что она не приживалка, а высокородная госпожа, дочь карнрогга!

– Ты жена одного из сыновей господина, верно? – спросила Вальебург, забирая шелковый отрез. Женщина мгновенно схватилась за другой, атласный.

– Да, Йортанрага, – кивнула она. – Мой отец – Риханг Эйдаккар из Карна Фальгрилат, брат карнрогга Хеди, – она оставила атлас, вытащила из сундука пурпурную накидку и обернула вокруг головы. – Мне к лицу, госпожа матушка? – спросила она – и сразу же продолжила: – Тяжко быть женой младшего сына, скажу я тебе. Только и делаешь, что прислуживаешь другим женам. Каждый день я молю Матушку Сиг, чтобы наш хозяин поскорей женил Мадге и Лиаса. Вот уж когда я разгуляюсь! Тоже буду гонять и шпынять их жен в свое удовольствие. А те мне ничего и сказать не посмеют, кроме как «слушаюсь, старшая сестра Фиахайну»! – она хохотнула.

Вальебург взглянула на нее с неодобрением. Ей не нравилось, что эта женщина так откровенно набивается к ней в наперсницы; не нравилось, что она бесцеремонно хватает и прикладывает к себе ее одежды, а ее дочь, смуглая вертлявая девочка, напомнившая Вальебург дочерей мачехи Хрискерты, тянет замызганные руки к ее драгоценному приданому…

– Так, значит, Фиахайну твое имя? Положи это, – Вальебург сняла с ее головы накидку и сложила обратно в сундук.

Женщина недовольно поджала губы.

– Так и есть, Фиахайну. Госпожа матушка может звать меня Бигню.

– Тогда причеши меня, Бигню, – Вальебург повернулась к Фиахайну спиной. Возможно, ей следовало проявить большее расположение к одной из тех, с кем ей предстояло провести всю жизнь; но Вальебург сказала себе, что так и подобает держаться жене карнрогга. Она больше не девушка, чтобы всем угождать и кланяться. Слишком долго она просидела в девичьей, выказывая лишь скромность и послушание, – довольно! В Карна Гуорхайль нет мачехи Хрискерты. Вальебург теперь сама жена карнрогга, единовластная хозяйка в доме своего мужа, и ни одна женщина во владениях Морлы не выше нее. Как непривычно и приятно думать об этом…

Между тем Фиахайну разбирала ее волосы, немного спутавшиеся за ночь.

– Прекрасные у тебя волосы, госпожа матушка, – похвалила Фиахайну, осторожно проводя по ним гребнем. – Густые… Недаром наш господин не пожелал отдать тебя Мадге, а сам взял тебя в жены. Ты не разгневаешься, если я причешу тебя, как причесываются у нас в Гуорхайле? Я не знаю, как ты привыкла у себя на Юге.

Вальебург поморщилась. Фиахайну старалась польстить ей, и Вальебург с достоинством это принимала, ибо жена карнрогга выше жен сыновей карнрогга; но слова о том, что Морла сватал ее за другого, насторожили Вальебург.

– Мой дом отныне – Карна Гуорхайль. Я буду убирать волосы как женщина из Гуорхайля, – ответила она чересчур резко. Потом, поколебавшись, спросила: – Мадге зовут сына Морлы, восьмого… нет, кажется, девятого? Я знаю, поначалу меня сватали за Ульфданга, наследника меча, но о Мадге я…

– Всё было в точности так, госпожа матушка, – с готовностью подхватила Фиахайну, укладывая на волосах Вальебург синее головное покрывало, расшитое золотой нитью и речным жемчугом. – Но Ульфданг не захотел обижать Атту, потому что слишком любит ее брата Каддгара Гурсобойцу. Наверняка и у вас, на Юге, слышали об их великой дружбе… Впору уже не Атте, а Каддгару кроить ему рубашки, – Фиахайну хихикнула. – Впрочем, наша Говорящая с богами и не кроит рубашки, – добавила она. – Перекладывает всю работу на Онне, жену Сильфре Морлы, или на Этльхеру и Этльверд, а те – на меня. Чтоб их гурсы полюбили! Так вот, – Фиахайну закончила с покрывалом, а поверх него обернула косы Вальебург, – когда Ульфданг сказал, что не желает объявлять о разводе с Аттой, господин задумал женить на тебе Мадге, но что-то не сговорился с твоим отцом. Я слыхала от жены Эйнирда Фин-Солльфина – он ездил к вам в Рохта сватом – будто Хендрекка Моргерехт шибко разгневался и даже хотел, оскорбленный, разорвать союз с Гуорхайлем, когда узнал, что наш отец просит тебя за девятого сына.

Вальебург из благоразумия промолчала. Негоже говорить дурно о сыне своего мужа, пусть даже и о девятом. Прежде, засидевшись в девках, она печалилась, что отец из высокомерия не желает отдавать ее ни за кого ниже карнрогга или наследника карнрогга. Теперь же Вальебург исполнилась благодарности к спесивому Хендрекке. Подумать только – девятый сын! Она, дочь правителя Карна Рохта, авринта и защитника истинной веры, как величали Хендрекку льстивые хризы, стала бы женой девятого сына – и даже эта болтушка Фиахайну помыкала бы ею! Как тут не разгневаться! И пусть сестрица Эвойн из зависти нашептывала Вальебург, что нет большой радости быть женой старика, пусть сама Вальебург опасалась козней невесток Морлы, долгие годы живших без хозяйки над ними, – все равно она славила Господа, Матушку Сиг и своего надменного отца за то, что стала женой Тьярнфи Морлы. Самого Тьярнфи Морлы, богатейшего и могущественнейшего карнрогга Трефуйлнгида! Вальебург опустила голову, чтобы Фиахайну не заметила ее самодовольной улыбки.

А пока Вальебург ликовала, Фиахайну не переставала болтать:

– …но Мадге-то уже навострился пить из свадебного рога с Хендреккой Моргерехтом, – она опустилась на колени и стала обувать Вальебург. – Как же он разобиделся, когда понял, что ты окропишь не его постель, а хозяйское ложе! Кричал, что отец нарочно увел у него невесту, чтобы унизить его, Мадге. А еще – что уйдет из Карна Гуорхайль и будет жить у брата Ангррода в Карна Тидд, раз он терпит такой позор в родном доме. Много чего кричал… Нрав у девятого Тьярнфинга хуже некуда. Вот то ли дело самый младший, Лиас! И учтив, и ласков; а как пригож – загляденье… Я точно знаю, что Этльверд, жена Урфтана, до того заскучала в разлуке с мужем, что… – приблизив губы к уху Вальебург, Фиахайну зашептала что-то, прыская со смеху и воровато оглядываясь, хотя вокруг не было никого кроме ее чумазой дочки.

Улучив момент, та потянула к себе пояс, усаженный золотыми звездочками. Фиахайну шлепнула ее по руке. Девочка принялась реветь, растирая кулаками несуществующие слезы. Фиахайну весело посматривала то на Вальебург, то на дочку, словно ждала, что Вальебург начнет умиляться ее отродью. Поняв наконец, что притворный плач девочки отчего-то не забавляет молодую хозяйку, Фиахайну, желая угодить новой свекрови, с громкой бранью погнала дочку из спального покоя.

– Довольно! Лучше помоги мне одеться, – оборвала ее Вальебург, скрывая за суровым тоном свое смущение. Ей нередко доводилось слышать, как рабыни и работницы в девичьей шепчутся о мужчинах, и то, что Фиахайну рассказала о Лиасе и Этльверд, мало чем отличалось от их обычных сплетен. И все же высокородным женщинам, как полагала Вальебург, не годится вести такие разговоры, уподобляясь низкорожденным.

Почувствовав ее неодобрение, Фиахайну насупилась и замолкла – правда, ненадолго. Помогая свекрови надеть рубашку, платье, а поверх него – еще одно платье, без рукавов, и накидку, она всплескивала руками, восхищаясь роскошными одеждами и красотой Вальебург, а сама думала, обиженная холодным обращением: «Тоже мне, нашлась праведница! Прямо вторая Онне! Южанка, а держит себя так, будто ни о чем и не слыхивала. Знаем мы, каковы нравы на Юге! Небось не просто так сидела столько лет в отцовом доме, жениха дожидаясь…»