Она остановилась и повернулась ко мне с этим своим обычным сомнительным прищуром на лице. Я оказывается, совершенно забыл, какие у нее необычные, глубокие, насыщенно-синие глаза.

– Ну давай, только недолго, – протянула она. Будто не сама потащила меня гулять, призывая не торопиться. Эх, женщины…

В кафе я усадил ее за столик, а сам с некоторым смущением уткнулся в меню. Я не понимал, к чему затеял все эти игры про взаимный интерес. Как у собак с обнюхиванием хвостов. Надо было быстро забрать эту чертову, уверен, ненужную мне коробку, забрать тачку, купить недельный запас выпивки и мотать домой – к тихому креслу, книгам и телевизору. И вообще, не надо было выходить из дома… не брать трубку… и всё.

Эльза же, похоже, не испытывала никакого стеснения. Она непринужденно скинула туфли и откинулась на спинку, вытянув ноги на соседний стул – так, что они оказались чуть ли не под моим локтем. Я непроизвольно покосился на твердые, точеные лодыжки, обтянутые черной сеткой колготок. Эльза потешно развела руками:

– Устала весь день бегать в обуви. Ты не против? Возраст-то уже не тот.

– Ну что ты, – с готовностью подыграл ей я. – Мне кажется, ты сейчас выглядишь еще лучше, чем тогда.

– Значит, тогда я была страшная?

– Да нет, что ты, – я принялся выкручиваться, осознав свою оплошность. – Просто тогда в тебе была какая-то небрежность, как у деревенской девчонки, а сейчас осталось чистое женское совершенство.

– Красиво заливаешь, сразу видать литературщика.

– Литератора, – вполголоса поправил я, но она не обратила на меня внимания, внимательно разглядывая наманикюренные ногти. – А что тебе заказать?

– Да уж сама закажу, не волнуйся. Думай о себе… Эй, человек, сколько тебя ждать?! – вдруг озорно закричала она.

Подошел официант, восхищенно покрутил носом над Элиными ножками (она еще и игриво переложила их одну на другую, кошка такая), и принял заказ. Я думал для приличия взять чаю или что-то в этом роде, но Эльза затребовала голубую маргариту, и я с облегчением попросил повторить. Мы, встретившись глазами, пригубили бокалы, и дело пошло полегче.

– А вот ты, Максик, здорово сдулся. Ты был такой легкий, худенький, все время шутил… А сейчас стал какой-то тоскливый мешок с картошкой. Сейчас я бы в тебя не влюбилась, даже не надейся.

– Как-нибудь переживу, – улыбнулся я. – Отшутился уже. Так, как теперь, мне больше нравится.

– Ну и дурачок. Кстати, ты хотя бы не поглупел?

– Поглупел, и здорово, – пожал я плечами, – а что, не заметно?

– Жаль… Ну ничего, я буду помнить тебя тем, который поумнее.

Она спрятала ноги, перегнулась через стол и крепко взяла мою ладонь цепкими пальцами:

– А ты вспоминал обо мне?

Я молча кивнул.

– Часто?

– Да, – соврал я, и через силу выдавил то, что говорил, наверное, десятку разных женщин: – Зато теперь я знаю, что ты лучшее, что было в моей жизни. Чистая правда.

– Тогда почему ты от меня ушел?

– Может, не стоит об этом?

Она заливисто рассмеялась:

– Да ты не бойся! Сегодня еще не тот день, так что я добрая… если только ты сам в бутылку не полезешь.

– Правда? Это радует… – я задумчиво допил коктейль и поискал глазами официанта, чтобы принес еще. Тот понял и поспешил к нам с подносом. Я вздохнул и принялся объяснять, осторожно подбирая слова:

– Потому что ты – только не вздумай обижаться, пожалуйста, – для меня оказалась слишком горячей. Ты как атомный взрыв иногда, понимаешь? Ты не думай, что я говорю о плохом, это очень круто, но с этим надо уметь справляться… Я тогда не сумел. Тебе нужен был мужик, который сильнее тебя в десять раз. Который бы взял тебя за рога… пардон, за талию – и поставил в стойло. То есть, снова пардон, организовал бы тебе нормальную жизнь. А я – что я? Я был слишком ленивым и вообще был слабак. Что, не так?

– Да, – она снова сощурилась, – ты был редкостное чмо. Жаль, что я этого сразу не разглядела. А сейчас?

– Что – сейчас?

– Сейчас бы смог со мной?

– А ты?

Она со звоном поставила пустой бокал на стол. Видно было, что она здорово разозлилась – как и в прежние времена, от гнева на ее южных скулах проступила ядовитая желтизна.

– Все, пойдем отсюда. Я устала.

Я расплатился за обоих, и мы вышли на улицу. Уже сгустились сумерки, и на набережной зажглись оранжевые шары фонарей.

– Уже поздно, а мне завтра на работу, – заявила Эля. – Какие у тебя были намерения?

– Ну… Зайти к тебе за книгами. Забрать машину… хотя черт с ней, сегодня уже не выйдет. Зайти в магазин за вином. Поехать домой, выпить еще, лечь спать. Отличный план, как ты думаешь?

– У-у-у, везунчик. Тебе, что работать не надо?

– Иногда надо, – улыбнулся я. Несмотря ни на что, мое настроение было неожиданно хорошим. Все-таки пока я с достоинством держал эту встречу, не срываясь на ненужные эмоции. Мне было даже немного жаль, что вечер заканчивается.

– Тогда, – она вдруг успокоилась, и желтизна на щеках сменилась приятным румянцем, – я тебя никуда не отпускаю. А то слишком малиново тебе будет – сидеть там и спокойненько бухать, пока я тут одна. Начнем с конца твоего списка…

Я удивился, но не подал виду. Теперь она снова держала меня за руку и влекла за собой. Мы зашли в маленький, совершенно пустой магазин и встали у полок, заполненных цветным бутылочным разнообразием.

– Вот эту хочу, – она ткнула пальцем в шампанское. Огляделась по сторонам и заговорщицки приблизила губы к моему уху. – Вот, держи, – она всучила мне в руки первую попавшуюся бутылку с каким-то ликером и хихикнула. – Иди на кассу и заговаривай продавщице зубы. Купи мне сигарет каких-нибудь. Да не стой же, как бревно, быстрей!

Я, не понимая, что она задумала, покорно поплелся к выходу. Оплатил ненужный ликер, попросил заменить пакет, долго выбирал сигареты, купил зачем-то жевательную резинку… Наконец, из недр магазина вынырнула Эля с пустыми руками и невинно улыбнулась кассирше.

– Нет, зай, не нашла, – громко сообщила она мне. – Пошли уже, в другой раз зайдем.

О нет, нет! Хуже богомерзких «максюш» и «максиков», которыми щедро одаривала меня Эля в редкие периоды нежности, могла быть только липкая жемчужина из коллекции её сюсюканий – «зая». Я понимал, что Эльза сейчас фиглярствует, зачем-то взявшись изображать из нас пару, но все равно скривился, как от приступа булимии. Она же с детской непосредственностью прижалась ко мне, обняла за плечи и вытащила на улицу. Глаза ее возбужденно блестели.

– Теперь валим! – скомандовала она шепотом, отбросив улыбку. – Да шевелись же ты, кулёма!

Мы чуть не бегом промчались по пустой набережной, свернули в темную аллею, и вскоре желтый свет городских фонарей сменился таинственным парковым полумраком. Мы были в том самом, любимом мной, университетском сквере. Удивительно, но и тут не было ни души, лишь вдалеке, у булькающего фонтана, раздавался негромкий матерный говорок студенческой компании. Тут и там в траве горели неяркие светильники, но Эля настойчиво выбирала угол потемнее. Наконец, уже обессиленные, мы рухнули на укромную скамейку в кустах, у боковой дорожки.

– Ф-фу, дай попить, – потребовала Эля, запыхавшись. Она снова прижалась ко мне, ее всю трясло – то ли от нервов, то ли от вечернего холода.

– Это, что ли? – я потряс пакетом с ликером.

– Да нет же, дурень! Как можно быть таким непонятливым… На, открывай, – она порылась в своей модной, огромной, как баул челночницы, сумке, и выудила бутылку с шампанским – ту самую.

«Ай-ай-ай!» – сокрушенно покачал головой я, и, завершив этот ритуальный акт гражданского осуждения, с приглушенным хлопком откупорил пробку. Отхлебнул сам, передал бутылку Эльзе. Она демонстративно попыталась протереть горлышко подолом платья (не вышло: платье было слишком коротким), и запрокинула голову вверх, да так неловко, что закашлялось, а шампанское пенными брызгами окатило ей грудь. Я вздохнул и, достав чистый платок (не зря, выходит, собирался перед встречей), вытер ей нос и подбородок, а потом принялся осторожно промакивать платье.

– Ну что, теперь ты доволен? – горестно сказала Эля. Она отобрала у меня платок и шумно высморкалась. – Да хватит меня лапать! И вообще, мне холодно, обними меня!

Я усмехнулся, снял плащ и накинул ей на плечи. Положил руку на спинку лавочки, и само собой получилось, что я обнял ее почти по-настоящему – она развернулась и залезла с ногами на скамейку, упершись в меня спиной. Её волосы, оказавшиеся вдруг в опасной близости, были слишком сильно надушены и источали мускусный, тяжелый, изнуряюще-манящий аромат. Вот ведь шлюшка, – одобрительно подумал я.

Некоторое время мы без слов добивали оставшееся в бутылке вино. Не нужно думать, что я не понимал, к чему идет дело. И я понимал, и Эля понимала, и она понимала, что я понимаю, что она понимает, и так далее до бесконечности. Все же взрослые, бывалые люди, и наши невербальные сигналы – да что там, сигналы – сирены! – считывались без труда. Мне было интересно, как далеко она собирается зайти. А еще я был горд, что до сих пор, оказывается, способен кого-то привлекать, и уж более всего такую фам фаталь, как Эльза. Боже упаси, я не собирался с ней спать! – это означало добровольно сунуть голову в пасть акуле, но разве небольшой поцелуй будет таким уж страшным преступлением? Этого мне хватило бы, чтобы тешить самолюбие еще долгие месяцы, но, пожалуй, было недостаточным, чтобы чувствовать себя изменщиком.

Эля зашвырнула пустую бутылку в кусты, повернулась и грубо схватила меня за затылок.

– Что ты там себе выдумываешь? – зло зашипела она. – Ну? Признавайся!

– Думаю о том, что хочу тебя поцеловать, – простодушно признался я.

– Фу, мерзость! – она оттолкнула меня руками. – Ты – меня? Не смеши! Помоги мне…

Она сползла со скамейки, запутавшись в длинных ногах, и чуть не растянулась на тропинке – я еле успел подхватить ее за талию. Она свирепо запыхтела и потянула меня за руку в кусты – я даже испугался такого напора. Но все оказалось прозаичнее.

– Из-за тебя я уже два часа хочу в туалет! И я не хочу, чтобы на меня в кустах напал какой-нибудь сраный барсук… Дай сюда свои руки-крюки… Да садись же, а то я упаду! Что ты там у меня не видел?!

Я присел на корточки напротив нее, и она тут же качнулась вперед – так, что мы столкнулись лбами. Она высунула острый язык, дотронулась до уголка моего рта и засмеялась. Я притянул ее за руки; внизу весело зажурчало, а мы уже целовались вовсю. Ее губы были напряженными, сжатыми, сухими – мне приходилось разжимать их силой, чтобы прорваться внутрь, а когда это получалось, они становились безжалостными, требовательными, словно собирались оторвать мне язык – Эля предпочитала вести в поцелуе, как в танце, и, играя, то затягивала меня так, что я чувствовал ее заднее нёбо, то прогоняла наружу болезненными укусами. В конце концов она отпустила меня, и тут же вскочила, опершись руками на мою голову. Я смотрел снизу, как она натягивает трусы, виляя узкими бедрами, и поправляет задравшееся платье.

– Кажется, я намочила твое пальто, – хихикнула она, ощупывая себя сзади. – На, забирай его, а то я застужусь на фиг…

Стало совсем темно и зябко, и у Эли застучали зубы.

– Все, домой хочу… Что расселся? Больше не дождешься ничего, хватит на сегодня глупостей.

Она подхватила сумку и быстрым шагом пошла по дорожке. Я поспешил следом. Ни разу не повернувшись ко мне, она вышла из парка и сердито зацокала каблуками по улице. Я почувствовал себя глупо.

– Эля!.. – позвал я. Она замедлила шаги, но не обернулась.

– Что тебе? – бросила она через плечо.

– Я пойду, пожалуй. Спокойной ночи.

– А коробка? Ты не хочешь забрать свою коробку?

– Ах да, коробка… Да черт с ней, потом заберу.

– Ну уж нет, мне твой хлам даром не нужен! Пошли, не выдумывай!

– Да постой ты!

Она резко затормозила и впилась в меня своими знаменитыми сощуренными глазами. Я заметил, что в них играют бесовские огоньки, и у меня отлегло от души. Она медленно приблизилась ко мне и обняла за шею.

– Сколько время? – ледяным голосом спросила она.

– Времени… – не к месту проявил я грамотность я и посмотрел на часы. – Одиннадцать.

– Что у тебя в пакете?

– Что? – удивился я. – Твои сигареты, ликер какой-то еще…

– Дай сюда!

Я повиновался. Она залихватски сорвала крышку с квадратной бутылки и сделала большой глоток.

– Ты не мог выбрать что-нибудь поприличней, чем это дерьмо? – поморщившись, процедила она и закурила сигарету. Я молча наблюдал за этой комедией.

– Хорошо, – вздохнула она, не дождавшись ответа, – вот это мой дом. Сейчас заходим, быстро допиваем ликер, ты забираешь свою херову коробку, и чтоб духу твоего больше не было, ясно?!

– Договорились, – улыбнулся я. – А можно, я прямо сейчас уйду?

– Только попробуй… Вдруг я вырублюсь прямо тут, на улице?

Мы миновали охрану и поднялись на самый верх, так высоко, что пока ехали в лифте, успели высосать добрую половину бутылки. Эля, кажется, уже с трудом держалась на ногах. Я пока что чувствовал себя полным сил – все-таки разница в массе, приходящейся на объем выпитого, у нас была более чем ощутимой. Моя спутница долго пыталась попасть ключом в дверь, а когда я попытался ей помочь, яростно оттолкнула меня плечом. Наконец, мы очутились в квартире, и я с интересом огляделся.

Все было дорого-богато, но, на удивление, прилично, без лишней безвкусицы. В большой холл выходили несколько дверей, и Эля, не дав мне даже разуться, втолкнула меня в одну из них. Функционально это было, по-видимому, нечто среднее между спальней и будуаром, но размерами и видом больше напоминало модный спортзал: панорамное окно во всю стену, множество зеркал, а из мебели только необъятная кровать да туалетный столик, приткнувшийся в углу. Эльза зажгла крохотный ночник, а потом, чертыхаясь, опустилась на четвереньки и стала чиркать спичками, зажигая расставленные вдоль стен толстые свечи.

– Только переехали сюда, – почти виновато пояснила она, показывая на голый крюк в потолке. – Еще даже люстры нет… Ты тут сиди, а я сейчас. Не могу больше в этой сбруе, натерло все… – она обеими руками обхватила себя за лиф. – Не скучай, амиго.

Эля вышла, неплотно закрыв дверь, так что я слышал, как она шумит водой в ванной. Я посмотрел по сторонам в поисках предмета, на который можно было присесть, но ничего не нашел – на эту роль подходили лишь кровать, гордо расположившаяся в самом центре комнаты, да неказистая табуретка, погребенная под ворохом женских шмоток. И вместо того, чтобы использовать последний возможный момент и смыться по-английски, я стянул ботинки, бросил плащ в угол и устроился на кровати. Сидеть на мягком было неудобно, и я позволил себе, после некоторого колебания, прилечь – отчетливо осознавая, что этим простым движением перечеркиваю десять лет беспорочной семейной жизни.

Когда заметно посвежевшая Эльза вернулась, на ней была только веселенькая маечка с зайчиками, еле прикрывающая ягодицы. Она вынула из волос заколки и смыла весь свой сложный многослойный макияж, и это удивительным образом ее преобразило: она словно сменила броню лакированного глянца на домашнюю розовую женственность. Несерьезное одеяние в сочетании с чрезмерной худобой делали Элю похожей на угловатого, трогательного подростка. Впрочем, в голове у нее осталось все по-прежнему:

– Ты совсем сдурел, что ли – в грязных штанах на чистую постель?! – возмущенно завопила она, хватаясь руками за мой ремень и пытаясь стащить меня с кровати. Я лениво отбивался. В конце концов, звонко отлетела пуговица, и Эля с размаху села мне на ноги, сжимая скомканные брюки.

– Эльза, – осуждающе сказал я, опустив взор на свои бледные колени, – побойся Бога.

– А чего такого?

– Ты же портишь мои вещи. Сначала плащ, теперь это…

– Что, не нравится? – она швырнула брюки на пол и стала стаскивать с меня рубашку. Я торопливо пытался сберечь пуговицы хотя бы здесь. Справившись с этим непростым заданием, Эля приподнялась и грациозным движением толкнула меня жесткой ступней в лоб, а когда я, не удержавшись, упал назад, взгромоздилась мне на грудь. Стало ясно, что под маечкой на ней нет вообще ничего – ни сверху, ни снизу.

– Ничего, что я одета по-домашнему? – ухмыльнулась она, кладя мои ладони себе на живот. – Знаешь, всю жизнь ненавижу эти дурацкие платья.

Она запрокинула голову назад и подняла мои руки выше. Элино тело было не по-девичьи твердым, мускулистым, почти каменным, без капли этих легкомысленных женских припухлостей и тряских складок. Помнится когда-то, на излете наших прежних отношений, я пресыщенно полагал ее фигуру слишком скучной в этом геометрическом совершенстве, мне недоставало нежных выпуклостей и тайных впадинок, которые можно было бы бесконечно исследовать, зарываясь в них лицом – и вот сейчас, вновь увидев ее обнаженной спустя столько лет, я ощутил короткий прилив того же разочарования. Но вслух, я, конечно же, заученно сказал:

– Я и представить не мог, как по тебе соскучился.

– Хватит болтать, – она шлепнула меня по лбу холодными пальцами. – И займись, наконец делом. Только не думай, что я тебе все позволю. Я хочу, чтобы было по-моему…

Она привстала на коленях, легко пересела выше, и моих губ коснулась влажная кожа. Я подался навстречу, но она не дала мне дотянуться, приподнявшись, и засмеялась. Взяла меня за руки, завела их, удерживая, наверх, и надвинулась снова. И опять отпрянула, и вернулась к моему лицу, нажав уже всем весом, так, что у меня перехватило дыхание, и еще раз, и еще, и вскоре это напоминало уже безумную удушающую скачку, и все это время она, наклонив голову, не отрывала от меня смеющихся глаз. Я знал, я помнил, что она может прыгать так, без остановки, сколько угодно – у нее были очень сильные, выносливые ноги, потому что в детстве она много занималась танцами и гимнастикой, и поэтому я не старался спешить, как часто делал с другими женщинами, – наоборот, я был очень расчетлив и точен в своих действиях, чтобы не дать ей завершить эту пляску раньше, чем я позволю. И, конечно, я знал, что она очень нетерпелива, и ее раздражает моя медлительность, она не хотела никаких долгих игр, а хотела побыстрее получить от меня свое законное удовольствие, и в этом было наше соперничество. Она уже не смеялась: она злилась и двигалась все быстрее, и совершала много ошибок, промахиваясь и наезжая мне то на нос, то вовсе на лоб, и от этого она злилась еще больше, и в ослеплении вонзала мне длинные ногти в запястья; и наконец я сдался, и тогда она мстительно сжала ноги так сильно, что чуть не свернула мне шею, и замерла, мелко дрожа сведенными бедрами, – да так надолго, что я и впрямь чуть не потерял сознание от нехватки кислорода.

Потом она разрешила мне вдохнуть. Разжала хватку, переползла мне на брюхо и, нагнувшись, лизнула мои губы.

– Фу, – с отвращением сказала она. – Ты весь в слюнях, как собака. Вытрись, что ли… Да не об подушку, свинья ты эдакая, на!

Она протянула свою майку и глубоко вздохнула, как бы поражаясь моей недогадливости. Я пропустил мимо ушей ее зоологические сентенции: озабоченно рассматривал изодранные предплечья и радовался, что жена уехала из дома. Как ни парадоксально, но пока я не чувствовал свершившейся измены – я же ничего ни в кого не засовывал, так что вроде и не считается, верно, ребята?

Эля тем временем свалилась с меня на бок и отползла на край кровати, по пути наворачивая на себя кокон из одеяла.

– Я устала и мне рано вставать, – безапелляционно заявила она и добавила, подумав: – Но ты можешь остаться, если сильно хочется.

– Что-о?! – очнулся я от созерцания пострадавших конечностей. – Куда ты там устала?

Я мигом подтащил ее к себе и извлек из одеяла. Она поняла, что деваться некуда, картинно закатила глаза и нехотя раскинула ноги:

– Только по-быстрому, понял?..

И это была та же знакомая игра, только с другими правилами. Теперь уже Эля лежала навзничь, отвернув голову, чтобы я не лез с поцелуями, и демонстративно изучала свои замечательные, уже сотню раз сегодня обсмотренные ногти. Я знал, что это была тонкая разновидность мазохизма: ей нравилось думать, будто она позволяет мне лишь пользоваться своей красотой, не испытывая к этому никакого желания. Пока она любила меня, она считала своим обязательным, почти супружеским долгом легко отдаваться в тот любой момент, когда я этого захочу, но при этом неизменно выдерживала на лице отрешенное, безучастное выражение. И я не знаю ничего, что заводило бы меня больше, чем эта снисходительная скука в ее прекрасных глазах. Разве что… но об этом не стоило сейчас вспоминать.

Если в предыдущем акте, разыгранном в этом театре одной актрисы, мне отводилась роль, скорее, суфлера, то сейчас буквально все было в моих руках. Я был полон решимости пробить, продавить эту стену напускного холода, заставив Элю забыться и выпустить наружу всю потаенную страсть. Но, как я ни бился над ней, пока приходилось терпеть одно фиаско за другим: единственной зримой эмоцией на её лице был страдальчески сморщенный носик в те моменты, когда я, не рассчитав, больно прижимал ее всей своей немаленькой тушей. Ничего не выходило; она скучала уже совершенно явно, и тогда я наплевал на ее чувства и желания, уткнулся ей в шею, чтобы не видеть разочарованно надутых губ, и сосредоточился на в собственных ощущениях. У меня мелькнула мысль, что это, наверное, уже точно наш последний раз, и какой же я дурак, что отказался тогда от этого сам, и откажусь сейчас – навсегда! – снова, и я старался изо всех сил запомнить руками гладкие ноги, и узкие плечи, и сильные, длинные пальцы… И Эля – о чудо из чудес – сама вдруг схватила меня за уши и повернула к себе, и впилась в меня счастливыми глазами, а когда я уже не мог двигаться, прильнула ко мне, повалив на себя, и прошептала: «Молодец, зайчонок… любишь меня?».

И я, с почти уже холодной головой, из которой быстро улетучивался тестостероновый хмель, конечно понял, что эта похвала была враньем – сродни той мнимой покорности, с которой она предоставила мне свое тело несколько минут назад, – но это было такое вранье, которым она желала, в кои-то веки, сделать мне приятно. И может, именно это заставило меня ответить хриплым, бесцветным голосом:

– Люблю.

И в тот самый крохотный промежуток времени, который потребовался мне, чтобы произнести это простое и роковое слово, только в те самые десять миллисекунд… пожалуй, я обошелся без вранья.