Яропегов. Браво, каналья! Лидочка – извини! Благодаря бога мы – выпили! Мы так весело выпили, что… вообще… выпили! Учитель истории… композитор – пой! На третий глас! Никола, слушай! Учитель – раз-два!

Троеруков.

Отречёмся от старого мира,
Отряхнём его прах с наших ног.

Сомов. Прошу прекратить!.. Виктор – ты понимаешь…

Яропегов. Ни черта не понимаю! Страшно рад! Не хочу понимать!

Лидия (смеясь). Виктор! Вы с ума сошли!

Яропегов. Вот именно! Страшно рад. И почему нельзя петь? Разве кто-нибудь дрыхнет?

Сомов. Я прошу тебя…

Троеруков. Простите… Позвольте мне объяснить, я – учитель пения, пре-пода-ватель! Я говорю молодёжи: слова – чепуха! Смысл всегда в мелодии, в основной музыке души, в милой старинной музыке… бессмертной…

Яропегов (Сомовым). Это он – ловко! Это – не без ума! Это, брат, такая ракалья…

Троеруков. Хорошо, говорю я, церковь мы ликвидируем, но идея церковности, соборности, стадности… она – жива! (Смеётся.) Жива! Я учу владеть голосами… го-ло-совать. Голое – совать, совать голое слово! Я учу молодёжь.

Сомов. Послушайте! Довольно!

Яропегов. Нет, он – хитрая бестия! Ты – пойми: совать в жизнь пустое, голое слово, а? Замечательно придумал, негодяй! Учитель! Ты – негодяй?

Троеруков. Да!

Яропегов. Видишь – сам понимает! Самосознание, брат… Чёрт знает, как интересно! Лида – интересно?

Лидия. Страшно интересно!

Троеруков. Я – негодяй, да! Я не гожусь в рабы д-дикарей…

(Лидия хохочет.)

Сомов (Троерукову). Вон отсюда! Пьяный дурак!

(Анна идёт.)

Троеруков. Н-нет, не дурак! И – меня нельзя оскорбить…

Анна (строго). Господа! Вы слишком шумно веселитесь…

Яропегов. Одолевает радость бытия…

Троеруков. Вот – Анна Николаевна, она знает, что я не оскудел! Троеруков – не оскудел! Он может бороться, он способен мстить… Его стиснули – он стал крепче! Трагическое веселье, Анна Николаевна. Веселье глубокого отчаяния.

Анна. Я понимаю, но не забывайте, что мы живём в окружении врагов.

Сомов. Я прошу тебя, Виктор, – уведи этого шута!

Яропегов. Слушаю. Я – тоже шут! Беспризорные, за мной! Учитель – шагом марш! Пой.

Троеруков. Я очень прошу…

Яропегов. Никто, брат, ни черта не даст! Пой! (Поёт.)

Отречёмся от старого мира
И полезем гуськом под кровать.

Троеруков. Саша Чёрный сочинил, гениальный Саша, талантливейший! Аверченко… Гениальный! «Сатирикон» – а? Где все они, где? Никого нет, ничего! Всё погибло…

Яропегов. Пой, чёртова шляпа! Лисогонов, варёный идиот, – шагай! (Идут вдвоём, поют в темпе марша.)

Чёрный, гладкий таракан
Тихо лезет под диван.
От него жена в Париж
Не уедет, нет – шалишь!

Яропегов (орёт). Браво!

[Яропегов и Троеруков уходят.]

Сомов (жене). Пойдём, Лидия…

Лидия. Нет, я не хочу…

Анна. Это – кто? Ах, это – Лисогонов. Вам – плохо?

Лисогонов (опускаясь на колени). Дорогие…

Анна. Что с вами? Зачем вы?

Лисогонов. Любимые… Работайте! Покупайте. Снабжайте! Как я буду благодарен вам…

Лидия. Чего он хочет?

Сомов. Просто – пьян! Нам нужно кончить, Лида…

Лидия. Что – кончить? Подожди…

Анна. Встаньте!

Лисогонов. Не могу. Мне – запретили пить, но я – вот… выпил! Тоска! Один! Сын был… Подлец, и негодяй…

Анна. Николай, помоги ему!

Лисогонов. Пошёл служить им… против отца и нар-рода! Издох, как пёс… заездили! От чахотки. Он смолоду был чахоточный. Жена – первая… его мать, дворянка, тоже чахоточная… Вот как! Николай Васильевич… прошу вас Христом богом…

Лидия. Какой гнусный человек!

Анна. Нужно понять: он – страдает!

Лидия (мужу). О чём он просит тебя?

Сомов. Ты же видишь, он – пьян!

Лидия. А – трезвый?

Анна. Николай, да помоги же мне…

Сомов. Ну, вы! Вставайте…

Анна. Как грубо! Сведи его с лестницы.

Сомов. Идите… Эх вы…

Лисогонов. Родной мой – фабричку-то, фабричку… Об… оборудуйте, пора! Везде – строят, всем – покупают…

(Лидия смеётся.)

Анна. Какой неуместный, какой жестокий смех! Какая жёсткая душа у вас, Лидия. Люди сходят с ума…

Лидия. Вообразите, что я – тоже… (Ушла в комнату.)

Анна (грозя пальцем вслед ей, бормочет). Подожди! Смеётся тот, кто смеётся последний.

Сомов (идёт). Где Лидия?

Анна. Бедный мой Николя! Какая жизнь…

Сомов (шипит). Что вам угодно? Это всё ваши… ваши приятели… (Убежал в комнаты.)

Анна. Боже мой… я не узнаю сына. Боже мой…

Четвёртый акт

Тамже, у Сомовых. Поздний вечер. На террасе – Семиков, сидит, пишет, шевелит губами, считает, загибая пальцы; рядом с ним на полу – свёрток чертежей. Из комнат выходит с подносом чайной посуды Дуняша.

Дуняша. Ты всё ещё ждёшь, франтик?

Семиков (бормочет). К своей какой-то тёмной цели…

Дуняша. Сочиняешь? Ты бы частушки сочинил на Китаева, на дурака.

Семиков. Китаев – грубый, а не дурак.

Дуняша. Ну, много ты понимаешь в дураках! Вот сочини-ка что-нибудь смешное.

Семиков. Я смешное не люблю.

Дуняша (показав ему язык). Мэ-э! Тебе и любить-то – нечем. Туда же – не люблю…

(Лидия вышла.)

Лидия. Кого это?

Дуняша. Вот – сочинителя. (Ушла.)

Семиков. Лидия Петровна, вы эту книжку читали?

Лидия (взяла книгу). «Одеяние духовного брака». Нет. Что это значит – духовный брак?

Семиков. Тут – вообще… о боге…

Лидия. Вы верующий?

Семиков. Нет, – зачем же! Но он говорит: хоть не веришь, а – знать надо.

Лидия. Кто это – он?

Семиков. Учитель пения.

Лидия. Он, кажется, чудак? И пьёт?

Семиков. Нет, он очень серьёзный… Образованный. Я в этой книжке ничего не понял. Тут предисловие Метерлинка, так он прямо говорит, что Рейсбрук этот писал пустынными словами.

Лидия. Вот как?

Семиков. Да. Я вот записал: «Созерцание – это знание без образов, и всегда оно выше разума». Это, по-моему, верно. Мысли очень мешают творчеству, сочиняешь и всё думаешь, чтобы хорошо вышло. А он говорит, что хорошо будет, если не думать, а только слушать музыку своей души, тогда и будет поэзия. В жизни – никакой поэзии нет.

Лидия. Это – вы говорите или он?

Семиков. Он. Но он верно говорит, по-моему. Только я никак не могу без образов. Я вот пишу:

И, в облаках погребена,
Чуть светит бледная луна,
И тёмной массой идут ели
К своей какой-то тайной цели.

Лидия. Что же? Кажется, – это не плохо.

Сомов (выбежал). Э, голубчик, что же вы пришли, а не сказали?

Семиков. Я сказал Дуняше…

Сомов. Давайте чертежи… Дуняша! Вы не для Дуняши работаете. Можете идти! Впрочем – подождите!

Лидия. Вы – скоро?

Сомов. Да. Сейчас. (Ушёл.)

Семиков. Я выписал ещё вот: «При посредстве разума высказывается многое о начале, которое выше разума. Но постижение этого начала гораздо легче при отсутствии мысли, чем при её посредстве».

Лидия (рассеянно). Да…

Семиков. Но – как же без мысли-то? Ведь вот заметно, что и собаки о чём-то думают.

Лидия (потирая лоб). Видите ли, Семиков…

Семиков. Я переменил фамилию, на Семиоков. Так – лучше для творчества. А то – Семиков, Кузнецов, Горшков, – какая тут поэзия?

(Выходят: Изотов и ещё двое, один – толстый, другой – сутулый; они прощаются с Лидией почтительно и молча.)

Изотов. Могу прислать вам масла.

Лидия. Спасибо, у нас есть…

Изотов. Анна Николаевна сказала – нет. А мёд – есть? Могу прислать. Отличный мёд!

Лидия. Я спрошу свекровь.

Изотов. Имейте в виду: товарищи организуют пищевой голод…

(Лидия указывает глазами на Семикова.)

Изотов. Я, конечно, подразумеваю мужика, он сам всё ест. Он рассердился на город и ест масло, яйца, мясо – всё ест! Дразнит нас, скотина. Вы, дескать, хотите без мужика жить? Гвоздей, ситца не даёте? Так я тоже ни зерна не дам! Хо-хо! Ну, до свидания!

Лидия. В город?

Изотов. Нет, мы здесь ночуем, у Богомолова. Винтить будем. Старик у нас – азартнейший винтёр. Его – маслом не корми, но – обязательно – винт! Всех благ!

Лидия. Вы сегодня весёлый.

Изотов. Дела идут хорошо. Отлично идут дела! (Ушёл.)

Семиков. О рыбах я тоже выписал…

Лидия. Что? О рыбах?

Семиков. О том, что чешуя у рыб – разная и что люди тоже не могут быть одинаковы. Но ведь чешуя-то – одёжа, вроде пиджака или толстовки…

(Сомов, Богомолов.)

Сомов. Слушайте-ка, голубчик, вы небрежно работаете! Напутали там чёрт знает как! Можете идти.

(Семиков быстро исчезает.)

Богомолов. Чистенький какой парнишка…

Сомов. Глуповат. Стихи пишет, ну и…

Богомолов. В его возрасте глупость, знаете, только украшает…

Лидия. Чаю выпьете?

Богомолов. Нет, спасибо! Н-да, молодёжь… Большой вопрос. Конечно, она получит право носить брюки и галстуки каких угодно цветов, н-но многие потребуют столыпинских галстуков, а?

Лидия. Вы очень… мрачно шутите…

Богомолов. Живём в эпоху мрачных шуток-с! Да, кстати: Яропегов – писал вам?

Сомов. Один раз.

Богомолов. Ну, как он? Поправился?

Сомов. Вероятно.

Богомолов. Странный случай, а? Ну, я удаляюсь! Старик, болтлив стал… Доброй ночи! (Идёт.)

Дуняша [входит]. Самовар подать?

Лидия. Да. Пожалуйста. Кто это ходит там?

Дуняша. Катерина Ивановна с Фёклой. [Уходит.]

Лидия (зовёт). Катя, иди чай пить…

Арсеньева. Спасибо. Минут через десять.

[Арсеньева и Фёкла уходят.]

Сомов (проводив Богомолова). Зачем ты позвала её?

Лидия. Чай пить.

Сомов. Ты как будто избегаешь оставаться глаз на глаз со мною после той истерической сцены…

Лидия. Мы условились не вспоминать о ней…

Сомов. Не избегаешь, нет?

Лидия. Как видишь.

Сомов. Должен сознаться, Лида, что всё-таки тот вечер… очень болезненно ушиб меня! И я продолжаю думать, что эта Арсеньева…

Анна (входит). Ты – об Арсеньевой, да? Она хочет быть любовницей увальня Терентьева и, кажется, уже добилась этого, об этом все говорят!

Лидия. Например – Титова.

Анна. Это – пошловатая, но очень умная женщина! Мы, конечно, поставлены в необходимость вести знакомство со всякой швалью, но, Лида, я совершенно отказываюсь понять, что интересного находишь ты в этой сухой, глуповатой учительнице и – возможно – шпионке?

Лидия. Вы всё ещё не оставили надежду воспитать меня?..

Сомов. Продолжая в этом тоне, вы поссоритесь, как всегда.

Лидия. Я никогда ни с кем не ссорюсь.

Анна. Но тебе всё более нравится раздражать меня…

Лидия. Не ссорюсь и начинаю думать, что это один из моих пороков.

Сомов. Довольно, Лида! Вы, мама, тоже…

Анна. Ты лишаешь меня права…

Сомов. Тише! Идёт эта… Куда ты, Лидия?

Лидия. Я пройдусь с нею к реке.

Сомов. Надеюсь, – не до полуночи?

([Лидия уходит.] Дуняша вносит самовар.)

Анна. Вы, Дуня, сегодня снова устроили в кухне базар…

Дуняша. Что же нам – шёпотом говорить?

Анна. Нет, конечно, но эти ваши… дикие песни!

Дуняша. Кому – дикие, а нам – приятны. Вы – отпускайте меня вовремя, вот и будет тихо. Я работаю не восемь часов, а тринадцать. Это – не закон! (Ушла.)

Анна (заваривая чай). Разрушается жизнь. Всё разрушается.

(Сомов стоит у перил, смотрит в лес.)

Анна. Как хочешь, Николай, но ты неудачно выбрал жену! Я предупреждала тебя. Такое… своекорыстное и – прости! – ничтожное существо. Ужас! Ужас, Николай… Вообще эта семья Уваровых – морально разложившиеся люди. Отец её был либерал… дядя – тоже, хотя – архиерей. Архиерей – либерал! Ведь это… я не знаю что! И вот теперь ты, такой сильный, умный, талантливый… Боже мой!

Сомов. Вы кончили, да?

Анна. Не так зло, Николай! Не забудь, что говоришь с матерью.

Сомов. Послушайте меня молча, если можете… Я не однажды говорил вам, что в моём положении всякие… пустяки…

Анна. Я надеюсь, что мать – не пустяк?

Сомов. Нет, но она занимается пустяками, которые могут компрометировать меня. Ваше поведение… весьма забавно, но – я не могу относиться к нему юмористически.

Анна. Я не желаю слушать! Ты не имеешь права ограничивать…

Сомов. Не говорите фразами из учебника грамматики…

(Фёкла идёт.)

Анна. Что вам нужно?

Фёкла. Спекулянта-то нашего заарестовали, Анна Николаевна…

Анна (перекрестилась маленьким крестом, почти незаметно). Вот видишь? Это был честный, разумный человек. Наверное, это ошибка, Фёкла…

Фёкла. Да, ошибся, говорят; доски на стройке воровал, что ли. Это, конечно, его дело, да он сегодня должен был доставить разное для кухни…

Анна. Ну, что же! Найдите другого поставщика… Идите!

Фёкла (задумчиво). Тут есть одна баба, тоже кулачиха, да уж очень стерва.

Анна. Прошу не ругаться!

Сомов. От кого вы узнали об аресте?

Фёкла. Мишутка-комсомол сказал.

Анна. Идите, идите… Договоритесь с кем-нибудь…

Фёкла. Ну, хорошо! Я уж с этой… стерлядью. Других-то нету. (Ушла.)

Анна. Вот, Николай, как уничтожают людей! Силантьев был влиятельный мужик. Он, рабочий Китаев, Троеруков…

Сомов. Вор, дурак и пьяный шут, но они могут втянуть… могут поставить вас в положение очень глупое…

Анна. За всю мою жизнь я никогда не была в глупом положении. Ты должен понять, что с тобою говорит не только женщина, которая родила тебя, но – одна из тысяч женщин нашего сословия, оскорблённых, униженных, лишённых права на жизнь, – одна из тысяч!

Сомов. Да, да, хорошо! Я говорил вам… вы знаете, что страна переживает тяжёлый кризис…

Анна. Ты со мной не говоришь, ты мне приказываешь. Со мной говорит Яков Антонович, человек, которого ты должен бы…

Сомов (изумлён). Богомолов? Что же он?

Анна. Я – всё знаю, Николай! Я знаю героическую его работу, его жизнь подвижника, он – святой человек, Николай! А около тебя этот Яропегов, и ты так наивно, так детски доверчив с ним… Яков Антонович – в ужасе! Он боится, что Яропегов предаст и тебя и…

Сомов (с тихой яростью). Богомолов… старый идиот… болтун… мелкий взяточник, вот – Богомолов! Что он говорил?

Анна. Николай! Ты с ума сходишь!

Сомов (схватил её за плечи, встряхнул). Молчите! Это вы сошли с ума! Запру в сумасшедший дом! Понимаете? Не смейте говорить с Яковом! И – ни с кем – слышите? Этого… учителя – не принимать!

Анна. Николай! Что ты делаешь? Опомнись! (Плачет.)

Сомов (оттолкнул её). Завтра вы переедете в город.

Анна. Ты делаешь дурное дело! Служить большевикам… ты, которого…

Сомов (резко поднял её со стула). Идите к себе. Завтра – в город! Слышите?

Анна. Пусти меня! Пусти… (Идёт. В двери – оглянулась.) Ты внушаешь мне страшную мысль, – проклясть тебя!

Сомов. Не разыгрывайте трагикомедии… Довольно! ([Анна уходит.] Шагает по террасе. Закуривает. Спички ломаются. Остановился, прислушивается. Бросил коробку спичек за перила.)

Троеруков (на лестнице, с палкой в руке, прихрамывает). Добрый вечер.

Сомов. Что вам угодно?

Троеруков. Спички. (Протягивает коробку.)

Сомов. Что?

Троеруков. Спички упали.

Сомов. К чёрту! Что – вам – угодно?

Троеруков. Записка от Якова Антоновича.

Сомов (взял, читает, смотрит на него). Садитесь. (Взглянул на записку.) Ну-с, что же? Богомолов предлагает взять вас на место Семикова… Вы это знаете?

Троеруков. Да.

Сомов. Вы… преподавали историю?

Троеруков. Чистописание, рисование. Невеждам говорю, что преподавал историю.

Сомов. Вот как? (Не сразу.) Сидели в тюрьме, да?

Троеруков. Два раза. Четыре месяца и одиннадцать.

Сомов. За убеждения, конечно, да? То есть за болтовню?

(Троеруков молчит. Смотрят друг на друга.)

Сомов. Мало. На месте ГПУ я бы вас – в Соловки. Лет на десять.

Троеруков. Вы шутите или оскорбляете?

Сомов. А – как вам кажется?

Троеруков. Кажется – хотите оскорбить.

Сомов. Ну и что же?

Троеруков. Это – напрасно. Я так отшлифован оскорблениями, что от них не ржавею. Вы дадите мне работу?

Сомов. Нет.

Троеруков. Можно спросить – почему?

Сомов. Спросите, но я не отвечу.

Троеруков. До свидания. (Встал.) Так и сказать Якову Антоновичу?

Сомов. Так и скажите… Впрочем – постойте! Вы способны говорить откровенно?

Троеруков. Зависит от того – о чём и с кем.

Сомов. О себе. Со мной.

Троеруков. Зачем?

Сомов. Вот как? Таким я вас не представлял. Любопытно. Вы давно знаете Богомолова?

Троеруков. Пять лет.

Сомов. И… что же вы о нём думаете? Можно узнать?

Троеруков. Старый человек, не очень умный, обозлённый и – неосторожный…

(Сомов молча смотрит на него. За террасой голоса Арсеньевой, Лидии.)

Троеруков. Могу уйти?

Сомов. Нет. Пойдёмте-ка ко мне… Вы как будто… человек неглупый, а?

Троеруков. Не имею оснований считать себя дураком.

Сомов. И не плохой актёр?

Троеруков. Все люди – актёры.

(Ушли. Входят женщины.)

Арсеньева. Не знаю, как я могла бы помочь тебе.

Лидия. И я не знаю.

Арсеньева. Уж очень ты слабовольна.

Лидия. Вот это я знаю. Будем пить чай?

Арсеньева. Да. И детей нет.

Лидия. Он – не хочет. Да и – какая я мать?

Арсеньева. Он очень эгоистичен?

Лидия. Он – честолюбив. И – чёрствый. Он вообще… мало похож, – совсем не похож на того человека, каким я видела его до замужества.

Арсеньева. Ты – сильно влюбилась?

Лидия. Да. Впрочем – не знаю. Может быть, я просто хотела скорее выйти замуж. Отец ненавидел революцию, рабочих и всё… И меня тоже. Он стал такой страшный. Мы жили в одной комнате, иногда мне казалось, что он хочет убить меня. Он говорил: «Если б не ты, я бы дрался с ними». Ты помнишь его?

Арсеньева. Смутно.

Лидия. Ночью он молился, рычал: «Господи, покарай, покарай!» Я не могла уснуть, пока он сам не уснёт. Утром проснусь, а он сидит на диване и смотрит на меня – так, что я не могу пошевелиться.

Арсеньева. Разведись, Лида, поживи со мной; у меня есть мальчик, приёмыш, беспризорный, удивительно забавный, талантливый.

Лидия. Я такая… дрянь! Знаешь, мне даже противно видеть себя в зеркале. Такое ненавистное, чужое лицо…

Арсеньева (гладит её плечо, голову). Перестань.

Лидия. Особенно гадко вспомнить себя… ночью. Он любит, чтоб в спальне горел огонь, понимаешь? Он такой… чувственный и заражает меня. Потом – думаешь: какое несчастие, какой позор быть женщиной!

Арсеньева. Мне очень… грустно с тобой…

Лидия. Грустно? И только?

Арсеньева. Ты была такая… прозрачная, правдивая, так серьёзно училась, думала.

Лидия. А я и тогда вижу себя ничтожной. Теперь стала хуже… глупее, нечестной.

Арсеньева. У меня, Лида, нет… мягких слов, я не умею утешать.