Золотой крейсер, или Как куклы стали птицами. Часть 1

Первой получила рану Маргоша. Выставив правую ладонь, инстинктивно ограждая себя от опасности, она не столько почувствовала, сколько услышала зловещее «чирк!».

Вогнав когти в юбку Рок-н-Ролл Мамы и зацепившись больше, чем следует, пытаясь освободиться от ткани, елозил бедной характеркой⁷ по асфальту, как тряпкой по немытому полу. А она голосила, то ли от боли, то ли от испуга. Пуговка и Мишель подхватили, и общий визг добавил в заваруху еще больше сумятицы.

Дриада схватила «боевой» цветок Жануарии. Удар. Еще удар.

«Бестолку!»

Бандит комком отшвырнул от себя темнокожую беднягу, и через мгновение, лежа на спине, энергично жонглировал самой Споменкой. Парик улетел в мелькающее перед глазами пространство. Когти разодрали юбку от пояса и до колена, оставили отметины на спине, шее, ладонях. Разворот – и она полетела в траву, сильно приложившись затылком о камень.

Эстафету с розой перехватила Ингрид. Кот гротескно отпрыгнул, снова наскочил – теперь на нее. Не стал игриво заваливаться на спину, прыгать вокруг, да около – схватил Ингрид зубами за голову. Ей повезло – ни один из клыков не попал в глаз – стала бы она слепой, или нет – тайна, которую никогда потом не хотелось знать.

Жужа и Птичка попытались оттащить зверя за хвост, но, заведенный, он не обратил на это усилие никакого внимания, даже не заметил, как разбросал их. Много позже, отказавшись исправить маленький скол в мастерских металлического города, Птичка с гордостью рассказывала о приключениях, каждый раз демонстрируя его под левым локтем.

Ингрид, вопя, выпала из каштаново-черного паричка. Один из зубов, все же, прочертил царапину по правой стороне. Потом, увидев себя в ведьмином зеркальце, она будет делать вид, что сердце не обливается кровью – шрам прошел по правой скуле, через изящно нарисованную бровь, через лоб.

Олененок глазел на все это не смея пошевелиться. Наконец, получил и свое. Рухнув, подмятый одной из задних лап, почувствовал, как скрипнул пластик в заднем левом колене. Не пойми откуда вылетела, и ударила в бок Мурочка, и Олененку показалось, что она… смеется!

Кот пнул Жужу, швырнул Мишель, где-то между ними мелькнула малышка Мурочка. Кто-то плакал, кто-то хрипел от одышки, но кот играл ими беззвучно. И это было самое неприятное, это взбесило Зюку. Она взорвалась.

То ли троглодит выбил у Жужи затылочную панель, то ли ее сорвало ударом об асфальт – она ползала на четвереньках, дезориентированная, ища кусок своего затылка, а кот раз за разом толкал ее, не давая найти равновесие.

Подскочив к хищнику, Зюка вцепилась в длиннющие, жесткие усы, во всю мочь закричала в самую его морду:

– Отстань от нее! Не то усы повырываю!

Кот ее толкнул, Зюка потянула сильнее.

– Ты меня понял? Ты меня хорошо понял?

Зверь оторопел. Оторопели все. Внезапно стало слышно, как плачут Пуговка и Мишель, как тяжело дышит сидящая на заду Жануария. От избытка ярости Зюка никак не могла отдышаться, а зверь, казалось, вот-вот позорно отведет взгляд в сторону.

Зюка сжала, и натянула усы изо всех сил. Кончик хвоста замер, стало очевидно – сейчас произойдет взрыв, и короткое путешествие завершится, как вдруг откуда-то из глубины кладбища раздался громкий низкий рык.

– Мамочки! – непроизвольно вырвалось у Мишель. Все замерли. Кот вмиг оробел, вжался в асфальт, пуча растерянные глаза, кончик хвоста сник.

Опять наступила короткая тишина. Они, как ковбои на дуэли, глядя друг на друга – компания кукол на зверя, а зверь – на них, провели с пяток секунд, не решаясь пошевелиться.

– И что нам теперь делать? – пытаясь отдышаться, просипела Ингрид, сердито сверля разноцветными глазами зверя. Споменка судорожно размышляла.

– Отпусти его, – процедила она сквозь зубы. Подруга не реагировала.

– Зюка!

Правый ботинок чуть подался назад. Кот зашипел. Оба замерли. Споменка заметила – Зюка ослабляет хватку. Кот снова зашипел, угрожающе выгнув спину. Однако невидимый ночной кошмар снова зарычал, и уже ближе. Кот, как ошпаренный, отпрыгнул. Зюку отбросило от мордоворота, но она сохранила равновесие. Снова, задыхаясь от ярости, подалась было к нему, но Жануария успела ее удержать.

– Попробуем уйти, – медленно, цедя сквозь зубы, проговорила дриада, – если что – ныряем под ту ограду! – кивком головы указала на следующую могилу, увитую плющом. Железная решетка никак бы их не спасла, однако, узнать об этом беглянкам не довелось.

Кота заклинило. Видно было, как в нем борются азарт и страх, и последний побеждает с неприличным для молодого самца отрывом. Щурясь, принюхивался, резким движением головы и мускулов реагируя на каждый порыв ветра, ловя малейшие звуки в окружающем сумраке.

«Испугался!» – злорадствовала Споменка, хотя и самой не хотелось знакомиться с адовой тварью, что дает о себе знать таким рыком.

– Парики! – задыхаясь от адреналина, прошипела Зюка, – Парики надо забрать!

– Малыш!.. – только и ахнула Рок-н-Ролл Мама – Пуговка рванула к коту, выхватила деталь Жужи прямехонько из-под ошарашенной морды. Кот зарычал, но напасть не посмел.

«Боишься, боишься!» – зло улыбнулась Споменка.

Косясь на хищника, они собрали с асфальта все, что увидели.

«Стоп, а где мышонок?» – вдруг осознав, что того нет на месте, задалась вопросом дриада.

«Сбежал???» Скользнула взглядом по сторонам. Его нигде не было.

Пуговка и Мишель суетливо прилаживали Жужину затылочную часть. Никогда раньше им не доводилось делать работу мастера, а уж тем более при таких обстоятельствах! Когда паз, не без усилий, войдя в свою ложбинку, щелкнул, и Жужа подняла голову, Жануария похолодела от ужаса.

– Ой! – пискнула Пуговка, закрыв ладошками ротик, чтоб не вскрикнуть: правый глаз Жужи неестественно запал, и теперь была видна только половина зрачка. А вместо левого… Вместо левого зияла черная дыра!

Жужа встала, пошатнулась, обняла Пуговку.

– Спасибо! – произнесла она пересохшим голосом.

– У нее шок! – сдерживая накатывающие слезы, прохрипела Рок-н-Ролл Мама.

– Уходим! – прервала их дриада, – Без суеты, Ингрид, первая!

Они обошли кота по широкой дуге, под прутьями ограды, делая вид, что не боятся. Лучше всех получилось у Мурочки. Она проводила кота томным взглядом, и даже остановилась, чтоб, состроить глазки. Жануария, заметив сие противоречие логике, схватила ее за лапку, увлекла за собой.

– Ты что? Тебе нравится этот… – шокированная, она не смогла подобрать подходящего ругательства, которого бы был достоин налетчик, но которое при этом стоило бы впускать в детские ушки, – Этот …бандит?

– Он веселый! – радостно промурлыкала малышка, – Если вернемся, можно с ним поиграть?

– Это тот большой котик так громко рычал, да? – спросила Мурочка, когда они ушли достаточно далеко.

– Да уж никак не корова! – меланхолично сказала Зюка, трогая царапины на коленках.

– Достаточно Честный Кот! – голосом, не терпящим возражений, ответила Жануария.

Выяснилось, что так думают все.

– Шел бы уже вместе с нами, и не выделывался! – проворчала Жануария.

Глава 5
Кровь Хранительницы

Ведьма ступила на землю мертвой крови. От особой энергетики, которую ни с чем нельзя спутать, почувствовала прилив сил, даже боль в суставах притупилась.

«Годное было бы место для ночлега! Правильное! Жаль, нельзя…» – подумала она, закусив губу, провела ладонью по мрамору креста, украшенного позолоченными буквами и датами. Поблекшей позолоте нечего было сейчас отразить – ни луны, ни фонаря, и, промолчав в ответ, она потухла еще больше под сухой старушечьей ладонью.

Перемещаясь между могил, проворно и бесшумно, как черная сколопендра, без труда нашла окраинную зону, где кровь еще несет в себе ценную память: страхи, злобу, отчаянье. Пища богов. Пища богинь. Как не понять хозяев, если даже она чувствует эти богатые, букеты, разноцветные, невообразимо дурманящие! Будто ты голодный нищий на ярмарке. Младенец под набухшей грудью.

Ох, мать же за ногу! Она бы и сама сейчас присосалась к этому сладостному соску, свернувшись в позу эмбриона, созерцала бы нити мира и трех кудельниц, созерцала бы черноту вселенной, нескончаемые оттенки черноты, созерцала бы угасание звездного света в блаженной пустоте! Но…

Нет у нее сего инструмента! Все, что есть – стеклянная игла, двенадцатая и последняя, с запечатанной в нее кровью, собранной за последние шесть с половиной долгих лет, не принадлежащий ей накопитель, сладкая радиация из которого только лишь подпитывает силы. Замораживает, и вбирает в себя ее собственные страхи и отчаянье, впитывая в свои темные воды весь яд ее отсроченной старости.

Она нашла самые свежие точки зоны, потом из них – самую свежую. Оценивающе взглянула на холмик. Кто-то разбросал цветы. Сиротки? Они самые? Кто и почему оставил их тут? Зачем безобразничали? Ответы не откуда было взять – этих деталей змей не открыл. Что ж, хоть их тут уже и нет, но, по крайней мере – разбросанные цветы – косвенное подтверждение его слов.

Ведьма потянула носом воздух, и сладкая истома прошлась под кожей спины. Она не планировала, совсем не планировала, понимала, что спешит, но, таки поддалась искушению. Собирательницам не позволено вкушать от трудов своих, но сегодня все иначе! Редкий шанс, если не испробовать дурманящего нектара, то хотя бы обонять его. Да и сила лишней не будет.

Она неуклюже опустилась на колени, и жадно вогнав в рассыпчатую землю пальцы, прямо туда, где несколькими часами ранее нечто похожее делал старик, призвала кровь умершей, произнеся на мертвом вавилонском одно лишь слово. По мышцам и коже сладкой судорогой прошелся мороз.

«О-о-о!» – кряхтя, застонала старуха, изогнув спину в экстазе. Поясницу, а затем и все суставы зашлись от щекочущей истомы. Старуха часто задышала, скрипя и сипя нездоровыми мехами.

– Скудель! Кудель! Пряха! Прах! – вырывалось, то вместе с горячечным выдохом, то протискиваясь между стиснутых зубов, создавая сиюминутную гармонию видения и логики.

– Ткут! Прах! Ткут! Прах! – рычала она в полусознании, когда ей пригрезились полдюжины женских рук, чертящих знаки между звездами, знаки, наполненные сейчас тонкими смыслами, такими тонкими, что ради них стоило бы остановить Землю, дабы им вняли ангелы и Бог.

Но только нет Бога – есть бледный зверь, мраморный как крест, с позолотой знаков на шее, и он идет вслед за ней, помогая ей повторять:

– Тут-Ткут-Прах! Тут-Ткут-Прах!

Легкие вдыхали тяжелый воздух, ум захлебывался от истории крови.

Старую женщину на мгновение, растянувшееся внутри себя на целую вечность, захлестнуло волнами новых видений.

Невидимые тексты горя и страхов, отчаяния и страхов, злобы и страхов – бесконечно распускающаяся роза, заманивающая в свое нутро, роза дурного алого цвета, роза почерневшей крови – она впитала в себя женщину, опутала лезвиями букв, электричеством растянутых в нити слов, опутала страшными свитками, полных текстов гнилого лимонного колера.

Тексты проносились и проносились, выложив перед ведьмой жизнь обладательницы крови, и тут же растворялись в черных водах Леты, и она, хоть и не стремилась ничего узнать – совершенно незачем, – но, поневоле, прониклась некоторыми деталями жизни умершей.

– Сестра! – неконтролируемым, дрожащим голосом выдохнула ведьма, сама не зная, почему, слишком погруженная в состояние глубокого кайфа. А через несколько секунд стала приходить в себя: судорога, сводившая мышцы спины, ослабла, мерцающие зрачки выползли из-под верхних век. Гудящий колоколом на несколько секунд сдавило обруч вокруг затылка и висков, женщина зажмурилась, выдавив влагу из слезников, замерла.

Выдохнула. Еще раз, и еще. По телу прошла череда мелкой дрожи. Старуха выдыхала, как когда-то, после единственного в жизни, давно забытого оргазма. Не открывая глаз, вспомнила о произнесенном только что слове. Но поток видений ушел, цельность их восприятия сошла на нет, и то, что она видела и понимала секунды назад, выветрило начисто.

Осталось только слово. Она приняла сидячее положение, просидела еще с минуту, чтобы не свалиться от головокружения. Очухавшись, вспомнила, что теряет драгоценное время.

«У тебя важный день, Лиса, ты сегодня, похоже, таки, сменишь хозяина!» – и тут же зашлась в истеричном смехе, быстро переросшем в гогот ополоумевшей. Смеялась не от того, что что-то показалось смешным, скорее – из-за остаточного эффекта того что дало «обоняние» крови. А потом нашла и смешное, и уже хохотала от того, что все так странно и страшно, что ничего из предстоящего ей не по силам, от того, что как дура повелась на обещания змея, и от того, в конце концов, что в состоянии аффекта назвала усопшую сестрой.

– Обосраться и не жить! – пыталась выговорить она, шлепая себя по сухим ляжкам, – Обосраться! И не жить! – и черный ветер хохотал вместе с ней, щекоча десны и небо, заглядывая в щели между зубов, занося микроскопические частички заразы в слезники.

Внезапный рокот, выросший ниоткуда, перекрыл шипение ветра над кладбищем. Ведьма, чуть не подавившись остатками смеха, вскинула глаза к серой рыбине, пронесшейся почти над кронами.

– Авиаторы, – прорычала она. Грохот вертолета стих, почти так же резко, как и появился. Ведьма кое-как поднялась на ноги, чуть отрезвленная, начала, наконец, действовать.

Первое, что пришло на ум – прах ищейки.

Она хорошо помнила его – Джек. Джеки Чан, как они его звали – даровитая была псина, да и вообще – ласковая.

Ала заманила Джеки Чана в заброшенную халупу на окраине Ялты, где они ее откармливали специальными снадобьями. Собирательницы, их малый круг, привязались ко псу за несколько месяцев, а пес, похоже, забыв старых хозяев, привязался к ним, молодым дурам. Они-то, наивные, разыгрывали холодное безразличие, а Ламашту ждал, когда между ними и животным образуется связь.

Всеми ожидаемый день настал, и Ламашту спалил беднягу. В обряде участвовали все – не откосил никто. После их напоили дешевым пойлом – и, под утро, как она помнит, весьма завидовала Джеки Чану.

Ведьма достала хранимую в саквояже жестяную баночку из-под какого-то дорогого китайского чая. Бережно, чтобы не рассыпать порошок, раскрыла ее. Высыпав на язык щепотку и пережевав, пробурчала нужное для приведения сил порошка в действие, и мертвая псина отдала свой дар. Недоступное человеческому обонянию стало обоняемым.

«Ткачихи праха! Да они в сплошную синтетику одеты! Слишком много синтетики!» – удивленно отметила она, когда выделила из многих потоков нужное, и учуяла тонкие нити, что протянувшись далеко в темноту, прочь от могилы.

«Красивые!» – подумала она, попробовав взять один из ближайших концов пальцами, но тот непослушно растворился. Ведьма довольно оскалилась.

«Тут ткут прах!»

Ей нравились такие штучки. Почему-то в голове воскрес такой факт: коли кошка сожрет ниточку «дождика» с новогодней елки, то через некоторое время тот вылезет из зада. Щель улыбки, излишне эмоциональной, разошлась еще шире. Ведьма перебрала еще несколько дымчатых ниточек.

«Как пупырку лопать!» – каждый раз она вспоминала про пузырьки упаковочной пленки, вспомнила и теперь, – «Как, маму твою, пупырку!»

Но, вспомнив о цели, которая отдалялась от нее все дальше и дальше, всполошилась. Поспешно вставила коробочку с прахом Джеки Чана в один из узеньких тканевых пазов внутри саквояжа, и, как можно скорее, последовала по следам обещанных, и, похоже, таки, реально существующих, детей.

«Ды-да! Сегодня день такой – меняю хозяев, как перчатки!» – мрачно, и, уже сосредоточенно подумала она, отметив знакомое ощущение резиновости во рту, что-то такое же в пояснице, и поспешила, дабы не пришлось снова жевать это пережженное дерьмо.

Бледная тень серого быка, именующего себя Алеф, последовала за собирательницей.

Глава 6
На тропе

Шелест переполнял новый мир, разверзшийся над, под, и вкруг идущих. Перешептывание ветра и растительности иногда превращался в самый настоящий спор, иногда – в перепалку. Тогда сорванные листы и ветки трещали и сыпались на тропу, пугая кукол.

Среди шумов этих, бледной Кипридой, явилась какая-то местная владычица ночных зверьков и сумрачных созданий. Ее присутствие, за то время, пока они брели среди поскрипывающих деревьев, слышали, и ощущали, и даже видели саму несколько раз, пусть и самым краешком глаза, мелькнувшую в темноте, не только дриада, но и каждая из участниц побега.

Она боязливо подглядывала, пытаясь понять – кто они такие, эти странные путники? Чего понадобилось им в ее владениях? Сумрачная фигурка, то робко вырисовывалась среди полных черной зелени ветвей, то брела бесшумно за ними в темноте на почтительном расстоянии, не пытаясь его сократить. Иногда, осмелев, прокрадывалась чуть вперед идущих, поблескивая совиными глазами из темноты.

– Выйди к нам! – как можно ласковей позвала ее дриада во внимательной тишине замерших подруг, и ветер позволил произнести так, чтобы зов был услышан. Но богиня загадочного мира замерла, уйдя от ответа, и больше не являлась, удалившись по своим неведомым и тихим делам, если кому и понятным, то разве что одной дриаде.

В мире оказалось огромное количество звуков, которых они никогда не слышали, а если и слышали, то – только за окном, все равно, что из соседней галактики, ничем не грозящие, даже любопытные, а теперь…

Теперь эти звуки угнетали. Гул и ной ветра в высоковольтных проводах, старческое кряхтение, ахи и охи стволов, тревожные писки, возня и шуршание среди ветвей и в траве, когда кто-то из невидимок настиг кого-то, а кто-то с болью встретил смерть – все это предвещало совсем не ту жизнь, которую знали куклы. Невидимки, невидимки, невидимки! Бескрайний, мир невидимок и их страшно загадочных дел! Тревожные, опасные знаки и голоса невидимок, обрывки их песен и воплей, заставляли вздрагивать и озираться, вздрагивать и озираться.

«Чего же ждать от собирательницы?» – с растущей тревогой размышляла Споменка, проматывая по кругу одни и те же вопросы, и даже близко не подходя к ответам: «Собирательница крови… Что это? Она, что – реально собирает кровь? Где? Как? Убивает?»

– Совсем не так я себе все это представляла, – поделилась с ней Ингрид, когда они проследовали мимо утонувшего в темноте ржавого дизельного мотора, сердца умершей в далекие времена доброй машины, овитого и заросшего теперь бурьяном.

– Совсем не то, – уныло помолчав, согласилась Споменка и, оглянувшись на темную груду металла, приостановилась.

Листья лопуха, изнуренные затянувшимся зноем, поникли, открыв часть спящего существа, давно утратившего должный вид, забывшего все – творцов, их заботу, жизнь и род службы, забывшего даже самого себя.

«Ты ведь – тоже создан человеком, как и я, чтобы жить! Создан творить пульс, разгонять кровь, и был выброшен у случайной тропы!» – пораженная неожиданным открытием дриада попыталась мысленно обратилась к обломку странного существа на языке, не доступном стали и железу, но, тем не менее, ей показалось, что попытка не осталась тщетной. Почувствовала, как что-то в этом куске окислившегося металла дрогнуло, шевельнулось, что-то неуловимое потеплело внутри.

Дриада приложила ладонь к шершавому боку дизеля, и услышала тихое, еле уловимое эхо.

– Хронос! Это же песнь Хроноса! – слова родились сами, и напугали Споменку. И, уж тем более, вряд ли они могли утешить умирающее существо. Ей стало не по себе, а оно тяжело сделало вдох, и шипящее эхо внутри ржавого металла поглотило все без остатка, не оставив ничего для выдоха.

«Хронос пожирает его!» – осенило Споменку, и теперь она скрыла это от страдающего. С отчаяньем, поняла, что сама коснулась беды, в которой не в силах помочь. Снова услышала такой же, с трудом, по крупицам, собранный вдох, и – снова всепожирающее тихое эхо.

«Насколько же бессильны обладающие жизнью!»

– А все-таки, ты не так уж и одинок! – указала она на растения, окружающие его, но с ужасом поняла, что – мимо.

Ей открылась совсем тоскливая правда. Умирающий окружен такими же, как и он, смертниками. И даже еще более эфемерными, чем он. Обреченного окружали уснувший осот, чахлая от жизни без солнца лебеда, вконец иссохший лопух. Растения, чующие близость осени, и понимающие сейчас больше, чем понимали весной – прорастающую сквозь стебли старость, принимающие скорый свой предел, а пока радующиеся звездам августа, что наблюдают за их тихой и скоротечной юдолью.

«Мы уснем, мы станем прахом!» – услышала дриада печальную, но спокойную песнь уставшей от дневной жары, поникшей ромашки.

«Да возьмут из него силы дети наши!» – печально заклинал редкий пырей.

«Дети, которых не узнаем никогда!» – беззвучно заключала лебеда.

– Нена! – обеспокоенный голос Черной Рок-н-Ролл Мамы заставил дриаду очнуться, – Нена!

«Мне надо идти! Простите!» – подавленная дриада убрала руку с шершавого бока двигателя, и поспешила своей тропой, почувствовав, как обрываются, обращаясь в прах, тонкие нити надежды, уже протянувшиеся к ней.

*****

Постепенно куклы перестали шарахаться каждого треска, движения, или, вопля. Птичке понравилось смотреть, как небо медленно дрейфует вслед за ними – она никогда не видела такого, и уже несколько раз споткнулась.

– Ну, ну! Потише, малыш! – добродушно охала Рок-н-Ролл Мама, – Ты же так дорогу поломаешь!

Олененок, шедший прямо перед Жануарией, под музыку, слышную только ему, в беззвучном ритме чуть наклоняя головку то вправо, то влево, увлекся собственной тропинкой, и, как это часто случалось и раньше, совсем не замечал окружающих. Он, как и Птичка, тоже оступился пару раз, но четыре ноги – это в два раза больше, и в два раза устойчивей, вот он и шел, почти не опуская головки, и представлял, что нанизывает светящиеся огоньки на свои рога.

– Я устала! – уже не в первый раз захныкала Пуговка, чуть замедляя ход. Она совсем ссутулилась от расстройств, но дриада сделала вид, что не слышит.

– Нам надо привести себя в порядок, – скрестив на груди руки, Пуговка простонала самым жалобным тоном, – Давайте остановимся, хоть на пару минут!

– Ты не боишься собирательницы? – спросила ее Зюка, – Тебе не кажется, что она поиграет с нами в такие игры, что поправлять уже будет нечего?

Все разом покосились на бедную Жужу. Но та, погруженная в собственную черноту, не обратила на последнюю реплику никакого внимания. Как же они понимали ее! Лицо должно снимать лишь Мастеру. Или Хранителю куклы. Больше никто не должен касаться той сакральной грани, за которой таится загадка их странной, необъявленной жизни. А тут… Глаз… Зверь! Дикий зверь! В пыли и грязи! Все произошло так быстро – кто бы мог знать?

– Прибавим скорости! – мрачно предложила Ингрид.

– Прибавим! – поддержала ее Зюка, и Пуговка, поежившись, ускорила шаг.

*****

– Возможно – хомяк! – пожала плечами Споменка, когда некто, с крупную псину, потревоженный, визжа, то ли взмыл в темноту среди ветвей, то ли пронырнул где-то под ними.

– Ну да! Недоношенный бегемотик! – нервно улыбнулась Зюка, – К тому же летающий!

– Бегемот, сын бегемота! – торжественно произнесла Ингрид.

– В любом случае, пока на нас никто не нападает! – ответила дриада. Ее утомляли споры, сейчас же она буквально чуяла, как из-за каждой реплики подруг торчат ушки нервного срыва. Она сохраняла, по крайней мере, видимость спокойствия, однако, кто решил, что она стоик?

«Сама, сама! Ты сама шагнула в кроличью нору!» – с горечью укорила она себя, взглянула на Жужу.

– Именно! – подметила Птичка, – Пока что!

– Тебя не скушали, меня не скушали – чудненько! – Зюка держала в руке обломок веточки, и постукивала ею, совсем как мальчишка, по утоптанной земле, чем и справлялась, по крайней мере, отчасти, со страхами, так и лезущими изо всех дыр.

– Все образуется, – устало вздохнула Споменка, – Да, Жужик?

Она попыталась взять Жужу за руку, но та никак не отреагировала – вялые пальцы механически сжали ладонь Споменки, разжались, и безжизненная рука ударилась о бедро. Ни ответа, ни, хотя бы взгляда в ответ – никак не похоже было, что она в ближайшее время оправится от шока. После того, как они с большим трудом поправили оставшийся глаз, она ушла в себя, и брела, больше похожая на сонную галлюцинацию.

– Мы не вкусные! Ни один зверь не идентифицирует нас, как фрагмент пищевой цепочки, – менторски, как Мальвина на единственном уроке Буратино, изложила свое понимание вопроса Жануария.

– Как жизнерадостно! – Птичка от возмущения даже остановилась, – Скажи на милость – а чего это вышла последняя заминка?

– Кошки и коты любят играть, – дриада пожала плечами, – а мы – игрушки, как ни крути!

– Не хуже того мышонка, – мрачно заметила Марго.

– Ой, ой! Не напоминай! – запротестовала Пуговка, – Бедненький!

– Мне одной показалось, или он действительно исчез, пока мы устраивали дискотеку? – спросила Ингрид, не раз уже прокрутив в голове происшедшее. Оказалось, что на его пропажу обратили внимание только Споменка и Мурочка.

– Ничего странного, – с сарказмом ухмыльнулась Зюка, – мы были поглощены игрой!

– Игрой! Дурацкий кот! Дурацкий! – проворчала Пуговка, потеребив некрасиво торчащие из кофточки нити, – Эдак от нас одни детальки, да обломки останутся!

– Плоть – темница, все нити – прах! – изрекла Ингрид, обратив внимание на движения ее пальцев.

– А волки? – спросила Маргоша.

– Что волки? – устало обернулась к ней Споменка.

– Если волки тоже любят играть?

– Какие волки! Тут – цивилизация! Вон – мусор на каждом шагу, – Зюка стукнула по сплюснутой пластиковой бутылке, – Это ж тебе не лес!

– Да, но… Всякое в голову лезет. Не то, что волки – крокодилы мерещатся!

– Остерегайся паранойи, Марго! – натянуто улыбнулась Мишель, и тут же испуганно дернулась от очередного треска в ветвях, от чего вверх вскинули головы и подруги, – Впрочем, может, крокодилы, и вправду вышли на наш след!

– И, не исключено, что летающие, – согласилась Зюка, глядя на неизвестное созвездие, похожее на костлявую руку, выплывшую из дыры между облаков.

Ингрид опустила взгляд, и, слева, в сумраке под большими листьями увидела нечто, похожее на каменный шарик. Ей почудилось, будто оно движется. Она приподняла тяжелый лист.

Нечто, не обращая внимания на куклу, продолжило движение, проползло между ног, медленно выползло на тропу. Ингрид поняла, что впервые в жизни видит улитку.

Когда-то, лет сто назад, их в компании была кукла. Шарнирка, как и все они, но – гибрид, как Олененок. Человеческий торс и руки дополняли рожки, раковина и нога улитки, которую кроме нее самой никто никогда ногой не называл.

«Вероника» – улыбнулась Ингрид.

«Какое же у нее было прозвище?» – задалась она вопросом, присматриваясь и разглядывая, как рябь рисунка на раковине скупо отвечает свечению звезд и облаков.

Подруги обступили необычное существо, которое плыло, беззвучно, прямо по земле.

Своенравным существом была она, эта Вероника. Нельзя, впрочем, сказать, что характер у нее был тяжелый. Даже напротив – совсем детский голосок, мягкий и текучий, скорее он и отражал всю ее внутреннюю суть, но…

«Но!» – криво усмехнулась Ингрид.

Что-то покрытое сумраком было внутри Вероники. Старательно укрытое, как этот ползучий полу-камень – полу-субстанция, одетое только в тень, живущее в тени.

«Скрывающее себя – настоящее – за рябью мутного узора раковины».

Она могла сказать: «белое», а немного погодя, то ли делая вид, то ли действительно, уже думая иначе, с легкостью выдавала: «черное».

«Зачем?» – всегда задавалась вопросом Ингрид, не смогла ответить и сейчас.

После общения с ней казалось, что ты потеряла уйму времени на выворачивание ленты Мебиуса. Ты ей о психологических проблемах хранителей, к примеру. А она, поддержав разговор двумя-тремя репликами, словно перематывает файл на другую временную отметку, и невпопад рассказывает о загадочном острове Гозо, на котором никогда не была, и быть не могла, но, словно истоптала его вдоль и поперек, получив право на ностальгию, вспоминает и вспоминает, перебирая, как четки, события, которых не было, и быть не могло. И, уже не обсуждение свежих событий спальни хранителей занимают тишину комнаты, а бесхитростные рассказы о монсиньоре Джозефе, благополучно вступившем в должность в столице острова, с красивым названием – Виктория.

Если муж хранительницы включал музыку, она могла снять маленькую раковину со своей попки – так уж устроили ее создатели, что условная принадлежность всех улиток «стекла» чуть ниже поясницы – лечь на спину и с закрытыми глазами мечтать. Или, того похлеще – начинала строить балерину под юпитерами – пластика движений ее рук с легкостью компенсировала отсутствие ног – и рисковала сорваться с полки, рискуя обнаружить себя. Рискуя нарушить равновесие, выдав их общий секрет. В подобные моменты ей безразличны были цыкания и боязливые оклики подруг – ей становилось плевать и на них и на хранителей.

А однажды, действительно, чуть не устроила катастрофу, когда, чуть ли не специально, хотя – подумала Ингрид, возможно – и специально, и, даже, именно – постаралась – спровоцировать Алисину дочку. Та, лежа на родительской кровати, делала уроки. Все они, даже не отличающаяся особой любовью к дисциплине Мурочка, сидели или стояли, замерев в позах, которые придала им хозяйка.

Ничего не предвещало проблем. И, вдруг, Вероника, этот неподъемный камешек, дождавшись, когда будет перевернут и приглажен очередной лист в учебнике, возьми, да отстегни раковину!

Та, гулко ударившись о дерево, сделала пол-оборота вокруг своей оси.

Ингрид помнит, как из-за неожиданности и напряжения заслезились глаза. В область ее зрения, кроме дочери хранителей и Вероники попадал только Олененок – даже перекинуться взглядом в тот момент было не с кем.

«Спасибо, что не бросилась в пляс!» – Ингрид снова сдержанно улыбнулась, вспомнив ту долгую секунду, которой удосужила девятилетняя Мариса шкаф с куклами, а Вероника – Ох, Глоб! – все-таки замерла, хотя каждая из них поклялась бы, что заметила смешливую истерическую энергию, скрытую в мизинчиках Вероники, в ее безымянных, средних, указательных и больших пальцах, заставившую похолодеть от ужаса.

Мизинец правой руки Вероники, все же, чуть дернулся, от чего Ингрид чуть не пискнула.

«Ну ты и!..» – сердясь и улыбаясь, сжала губы Ингрид, и вдруг ее осенило.

«Да она же искала гибели!»

Пораженная и очарованная этим, она постаралась отмежеваться от догадки.

«Выходит, я и не понимала ее».

Их спасла Сомбра. Наглая молодая кошка, чудовище, снятое с ветки забавным котенком, но уже тогда не похожая на их безобидную Мурочку. Кошка влетела в комнату, возможно, преследуя моль или муху, возможно – если только кошки способны фантазировать – гонясь за придуманной жертвой.

Надвигающаяся катастрофа внезапно сменилась погоней за Сомброй, и учебник был оставлен до самого прихода хранителей.

– Малыш, не делай так больше! – дрожащим голосом прошептала Жануария из самого темного угла полки.