Петр Алексеевич медленно кивнул. Он пока не очень понимал, что такого особенного в этих вечерних посиделках. Единственное, что смущало – упоминание о Третьем отделении и о Пушкине как возможном агенте этого отделения… но и только.
«Хотя царь, если верить рассказам, даже в таких невинных посиделках может усмотреть опасность для престола…»
– А вот и все вы, – сказал Лермонтов, входя в комнату. – Думал, что соскучился по вашим физиономиям, но нет – одного взгляда достаточно, чтобы вспомнить, отчего я от вас уехал в глухомань следом за любимой бабушкой!
Мишель не сильно изменился с той поры, как Петр Алексеевич видел его в последний раз – разве что стал немного бледней да худей, что, в общем-то, вполне объяснялось тяготами службы и переживаниями за любимую бабушку.
– Михаил Юрьевич, да вы, как я погляжу, в Тарханах вообще одичали! – громко хохотнул Жерве.
– Бонжур, старина, – произнес Лермонтов, подходя к острослову.
– Бонжур-бонжур, – хмыкнул тот.
Они пожали друг другу руки, после чего Мишель посмотрел на Уварова и сказал:
– Любезный Петр, я вижу, Монго все-таки убедил тебя приехать? Отрадно, отрадно… Без тебя компания была бы неполной!
– Она, увы, и так неполна, – со вздохом сказал Гагарин, входя в комнату. – Сосед твой, Святослав, как я понимаю, тоже не приедет?
– Нет, он в Царском Селе, – покачал головой Мишель. – Его ведь от службы не освобождали.
– А кто таков, этот Святослав? – наклонившись к уху Монго, поинтересовался Уваров.
– Раевский, прекрасный литератор и верный товарищ Мишеля. Он помог ему пристроить «Маскарад» в журнал «Молва»: номер с пьесой должен выйти ближе к декабрю.
– Что же, – снова заговорил Гагарин, – давай, рассказывай, чего у вас там в Тарханах делается?
– Деревня тем от города и отличается, мой друг, что там делается все полезное, но притом совершенно ничего интересного, – усмехнулся Лермонтов. – И хоть муза в те края залетала не так часто, как мне бы того хотелось, пару раз я весьма удачно ловил ее за хвост… А где, кстати, мой саквояж?
– Ты же внизу его оставил, – напомнил князь. – Что-то забыл в нем?
– Блокнот, – ответил Мишель. – Хотел прочесть…
– Давайте схожу? – вызвался Уваров и уже двинулся к двери, когда Лермонтов остановил его:
– Не надо, мой друг. Это из свежих, я помню его, в общем-то, наизусть…
Он закатил глаза, будто ища текст на потолке, а затем прочел по памяти:
Великий муж, здесь нет награды,
Достойной доблести твоей!
Ее на небе сыщут взгляды
И не найдут среди людей.
Но беспристрастное преданье
Твой славный подвиг сохранит,
И, услыхав твое названье,
Твой сын душою закипит.
Свершит блистательную тризну
Потомок поздний над тобой
И с непритворною слезой
Промолвит: «Он любил Отчизну!»
Воцарилась тишина. Все молчали, но Уварову казалось, эхо лермонтовских слов по-прежнему наполняет комнату.
«Кажется, я начинаю понимать, отчего сюда так опасаются звать посторонних, – подумал Петр Алексеевич про себя. – Подобные стихи Николаю бы вряд ли понравились…»
– Ну? – кашлянув в кулак, спросил Мишель. – Что молчите, судьи?
– Это же про Чаадаева? – уточнил Гагарин.
– Почему же про Чаадаева? – не понял Жерве.
– Ну а про кого еще? «Философическое письмо» помнишь?
– Помню, конечно, как забудешь? Петр Яковлевич сам читал его в наш прошлый сбор…
«Чаадаев был здесь?» – еще больше удивился Уваров.
– Ну вот! – сказал Гагарин. – А осенью это «письмо» должны напечатать в «Телескопе».
– Смело, – отметил Жерве. – Так что же, твой стих про Чаадаева, Мишель?
– А я промолчу, – хмыкнул Лермонтов. – Тем интересней будет…
– Ловко, – неожиданно даже для себя самого сказал Уваров.
Лермонтов посмотрел на него с интересом.
– Что ты имеешь в виду, мой друг?
– Не говоря, кому посвящен стих, ты даришь читателю не только само свое творение, но и пищу для размышлений и споров, – тщательно подбирая слова, ответил Уваров. – Каждый поймет так, как хочет. И как сможет.
– А я в тебе не ошибся, Петр, – улыбнулся Мишель. – Ты слышал что-нибудь прежде о «Философическом письме»?
– О письме – нет, но о его авторе – немало.
– Что же, например? – заинтересовался Жерве.
– Ну… – протянул Уваров.
Он засомневался, и Лермонтов, видя это, мягко сказал:
– В нашем кружке, Петр, ты можешь говорить, что думаешь, не пытаясь кому-то угодить. Для этого мы здесь и собираемся – чтобы обсуждать то, что нас по-настоящему волнует.
Уваров медленно кивнул и, скользнув взглядом по Лермонтову, Гагарину, Жерве и Долгорукову, которые выжидающе смотрели на него, произнес:
– Про Чаадаева говорят, что он – бунтарь-философ, резко несогласный с текущим положением дел в высшем свете. Не знаю, известно ли о Чаадаеве царю, но, полагаю, что нет, иначе, вероятно, им бы давно занялись.
– После публикации письма в «Телескопе» займутся непременно, – заметил Долгоруков.
Лермонтов с неодобрением посмотрел в его сторону и, снова повернувшись к Уварову, сказал:
– Удивительно верные выводы, Петр, учитывая, что письмо ты не читал. Там буквально каждая строка сквозит раздражением, связанным с праздной жизнью общества.
– А ты сам-то что думаешь об этом письме? – спросил Долгоруков.
Уже не впервой Уварову показалось, что он говорит с некой издевкой, будто все происходящее кажется ему не серьезным и важным, а смешным.
– Я думаю, что метать бисер перед свиньями без толку, – холодно произнес Лермонтов, пронзая Долгорукова взглядом. – Но полагаю, Чаадаеву настолько надоело общество, которое ведет себя, как стадо, поэтому он и выплеснул всего себя в письме.
– В который раз удивляюсь тебе, Мишель, – покачал головой Долгоруков. – Общество, которое терпеливо выносит тебя и даже тобой восхищается, ты беззастенчиво именуешь «свиньями» и «стадом».
– О, а вот и моя совесть подоспела! – прищурившись, воскликнул Лермонтов. – С чего ты взял, Петр, что должен из чувства благодарности умалчивать правду? Если ты живешь по подобным принципам, то мне тебя жаль.
Долгоруков скривился и, одарив Лермонтова неприязненным взором, произнес:
– Ты что же, называешь меня лицемером, корнет?
– Ну, по-твоему, получается, что лицемер – это я.
– Да будет вам, – вклинился в разговор Гагарин. – Что вы так сцепились?
– Потому что Михаил Юрьевич отчего-то считает себя великим обличителем пороков общества, – процедил Долгоруков, – но при этом отчего-то продолжает в этом обществе находиться.
– Как же ты однобоко судишь обо всем, Петр, поражаюсь тебе! – воскликнул Лермонтов. – Да разве можно делать выводы об обществе, существуя вне его? Только лишь проводя время с этими людьми, в высшем свете, ты понимаешь, сколь велико их стадное стремление во всем потакать пастуху в короне!
– И царь у тебя уже – пастух? – прошипел Долгоруков. – И это говорит наследник Столыпиных!
– Вот в том между нами и разница, – заявил Мишель холодно. – Тебе и другим, тебе подобным, все равно, совершил ли Николай что-то мудрое или откровенную глупость – вы поддержите его, как верное стадо, а он и рад слушать ваш стройный хор подпевал…
Долгоруков резко вскочил с места, и Гагарин воскликнул:
– Довольно!
Монго сделал шаг вперед, практически загородив собой Лермонтова.
– А известно ли тебе, корнет, что твой обожаемый Александр Сергеевич, твой кумир, тоже является частью царской свиты? Более того, многие в городе поговаривают, что он состоит в Третьем отделении…
– Довольно лжи!
– А может, просто правда глаза колет? Но ничего, поманит царь Наталью, и вот тогда увидишь, как изменится тон твоего Пушкина – заголосит громче вас с Чаадаевым вместе взятых…
Петр Алексеевич увидел, как Лермонтов побагровел лицом, а Жерве с Монго, напротив, побледнели.
– Проваливайте отсюда, иначе я за себя не ручаюсь! – воскликнул Мишель в сердцах.
– Тебе действительно лучше уйти, Петр, – строго произнес Долгорукову Гагарин. – Я изначально вас с Жерве просил не разглагольствовать об Александре Сергеевиче, а ты не просто пренебрег этой просьбой, но еще и зачем-то упомянул честь его супруги… Не красит тебя это совершенно.
Выслушав это, Долгоруков процедил:
– За мной вы видите, что должно, а за ним, стало быть, замечать не желаете? Ну что же, пусть будет так. Только помните: с такими проводниками, как Чаадаев и Лермонтов, вы далеко не уйдете, а царь не из тех, кто прощает измену. И не говорите потом, что я вас не предупреждал. До встречи.
С этими словами он вышел из кабинета и устремился по лестнице вниз. Гагарин проследовал за разъяренным гостем, чтобы проводить его до дверей.
– Тем чище станет воздух, – сказал Лермонтов в ответ на вопросительный взгляд Монго. – Я многое могу стерпеть в свой адрес, но оскорблений в адрес Александра Сергеевича не потерплю.
– Я знаю, – мягко сказал Столыпин.
Тот вечер Петр Алексеевич запомнил надолго: впервые вечер, проведенный в чужом доме, породил в нем столь много разных чувств и мыслей. Спор Лермонтова с Долгоруковым вышел горячим, и, что больше всего поразило Уварова, поэт совершенно не стеснялся прямо говорить о пороках царя и его окружения. Стоило же противнику корнета покинуть дом Гагарина, и Лермонтов превратился в остроумного балагура. О недавней склоке он более не вспоминал, и только Монго, когда они с Уваровым ехали от князя домой, со вздохом сказал:
– Ах, Мишель… Любая шпилька в адрес Пушкина действует на него, словно красный платок матадора на разъяренного быка. Долгоруков это прекрасно знал и нарочно ударил по больному месту. Впрочем, сам-то он Пушкина не жалует уже давно – то ли от зависти, то ли по каким-то иным, неизвестным мне причинам…
– Отчего же, так уважая Пушкина, Мишель никогда не просил, чтобы Гагарин познакомил Александра Сергеевича с его творчеством? – озадаченно пробормотал Уваров.
– Говорит, что не считает свои стихи достойными его внимания, – скривив губы, ответил Монго. – Проще говоря, скромничает…
Удивление Петра Алексеевича, видимо, не укрылось от Столыпина, поскольку тот добавил:
– Понимаю, кажется, что он не из застенчивых, и спор с Долгоруковым тому яркое подтверждение, но на самом деле в вопросах творчества Мишель именно такой. Да и потом, ему не чужды такт и гордость: навязываться, пускай и через князя, ему претит.
«Как все-таки причудливо, как странно сочетаются в Лермонтове два этих начала, – подумал Уваров. – Вспыльчивый острослов и повеса в компании друзей – и подлинная скромность во плоти, когда дело доходит до стихов…»
Вечер, проведенный в кружке Лермонтова, оставил после себя весьма противоречивые впечатления. С одной стороны, его пугала откровенность, с которой говорили участники собрания. С другой, вопросы, обсуждаемые этими, без сомнения, достойнейшими людьми, весьма волновали Петра Алексеевича, ведь его затворничество было связано как раз с неприятием лицемерия, царившего в высшем свете Петербурга.
– Теперь ты один из нас, – многозначительно сказал Лермонтов, пожимая руку Уварова перед отъездом.
И, судя по одобрительным улыбкам на лицах Гагарина и остальных, кружок действительно принял его в свои ряды.
* * *
2018
– Как, говоришь, это место называется? – спросил Чиж.
– Эйлдонские холмы, – ответил я. – Очень важное место Томаса-Рифмача – пожалуй, самого известного шотландского предка Лермонтова. Согласно легенде, здесь, под сенью раскидистого векового дуба, он встретил королеву волшебной страны фей и от нее получил свой дар стихотворства.
Был полдень. Мы шагали по сочной зеленой траве, глядя на холмы, которые напоминали изумрудные волны, вздыбившиеся да так и замершие навсегда – возможно, тоже не без участия фей.
– После они отправились в Волшебную страну на зачарованных конях, – продолжил я. – Томас пробыл там несколько лет, потом собрался назад, и королева фей на прощанье дала ему яблоко, съев которое, Томас обрел дар провидца и, одновременно, стал неспособен врать. Ну то есть его, если спрашивали о чем-то, он мог ответить только правду.
– Подарок так себе, – хмыкнул Вадим. – Его потом не били?
– Кто знает…
Мы поднялись на холм. Здесь бесчинствовал шотландский ветер; он трепал Чижу волосы и шелестел нашими куртками.
– Сэр Вальтер Скотт любил здесь бывать, – сказал я. – Иногда он приезжал сюда вместе с Тернером, известным художником. Вообще, тема Томаса-Рифмача так популярна как раз из-за Скотта – все благодаря его балладе «Томас Стихотворец» и роману-пророчеству «Томас из Эрсильдуна» в «Песнях шотландского пограничья». На русский ее, правда, перевели только в 1993-м, уже после распада СССР, так что, получается, Лермонтов читал сэра Вальтера на языке оригинала, то есть на английском…
Немного замерзнув, я пошел с холма вниз, к камню Эйлдонских холмов – серой гранитной плите высотой по пояс, со скошенными углами, которая торчала из земли.
– Это что, могила Томаса? – спросил Чиж.
– Памятник, – поправил я. – Но самого места захоронения нет – потому что Томас не умер, а попросту исчез.
– В каком смысле? – нахмурился Вадим.
– Ну, как гласит легенда, однажды, уже будучи стариком, Томас сидел на крыльце своей башни и вдруг увидел двух белоснежных оленей. Они были ослепительно красивы, и Рифмач, очарованный, поднялся и пошел к ним. Однако его шаги напугали оленей, и они бросились бежать, увлекая Томаса за собой… Считается, что это были посланцы королевы фей, которая пожелала вновь воссоединиться с возлюбленным в волшебной стране и тем самым спасти его от смерти. Видишь?
Я указал на два тонких деревца, которые росли чуть поодаль, причудливо переплетаясь стволами.
– Ага.
– Местные считают, что в них живут души Томаса и королевы фей. Этакий символ их вечной любви.
Я подступил к камню, провел по его поверхности рукой.
«Холодный. Неудивительно – ветер тут жуткий…»
– Слушай, а когда Лермонтов лишился девственности? – вдруг спросил Чиж.
Вопрос оказался настолько неожиданным, что я на несколько мгновений завис, после чего, все-таки собравшись с мыслями, спросил:
– Это тебе квартал красных фонарей вспомнился, что ли?
– Да нет, просто… ну, ты сказал, что Томас-Рифмач ушел к фее, вот я и задумался – а у Лермонтова была его первая фея?
Я крепко задумался, после чего сказал:
– Ты знаешь, я в тупике. Вроде бы он с девяти лет влюблялся то в одну, то в другую… но этикет его современников не позволял судачить об интимной жизни. Наверное, как было принято тогда у дворян, какая-нибудь опытная крепостная объясняла 14-летнему Мише основы… сексологии.
– То есть никакой романтики? – немного разочарованно протянул Чиж.
– Как знать… – пробормотал я и по памяти прочел отрывок из «1831 июня 11 дня»:
Не верят в мире многие любви
И тем счастливы; для иных она
Желанье, порожденное в крови,
Расстройство мозга иль виденье сна.
Я не могу любовь определить,
Но это страсть сильнейшая! – любить
Необходимость мне; и я любил
Всем напряжением душевных сил…
Дорога на Эйлдонские холмы тоже потребовала от меня некоего «напряжения душевных сил». По счастью, мне удалось довольно быстро адаптироваться и к правостороннему движению, и к поломке моего мотоцикла. Правда, для минимизации вреда шестеренкам и стартеру, мне приходилось делать массу лишних утомительных движений, но шедевральные пейзажи Шотландии отвлекали меня от любых дурных мыслей. Наши с Чижом байки катились по темному полотну дороги. С обеих сторон простиралось зеленое травяное море, а деревья вдали от трассы напоминали причудливых рыб, вынырнувших на поверхность, только чтобы продемонстрировать великолепие листвы, заменяющей им чешую.
Эти семьдесят километров, от порта до холмов, я про себя окрестил «дорогой противоречий». Даже неудобства, связанные с поломкой байка, казались чем-то вполне естественным – что-то из разряда «другая страна – другие правила игры». В этом, по ощущениям, тоже присутствовали определенные шарм и красота.
– Так а откуда вообще пошли все эти легенды? – спросил Чиж, отвлекая меня от мыслей. – Ну, про Томаса и королеву фей, про волшебную страну…
– В былые времена по британским землям кочевал «бродячий народ» – так себя называли путешествующие по стране лудильщики, которые мелким ремонтом занимались то тут, то там. Правда, у них баллада немного не такая, как у Скотта: у них там вечный спор, что важней – дар настоящего творца или пророческий? Это везде встречается и до сих пор – в романах Кашнера и Трантера, Steeleye Span цитирует балладу, Липер, известный иллюстратор, тоже говорил, что вдохновляется историей Томаса… историей его любви к королеве фей. «Тристан и Изольда» сэра Томаса многие века владеют умами и сердцами людей. Что это, если не настоящий гений?
Вдоволь налюбовавшись красотами Эйлдонских холмов, мы снова оседлали мотоциклы и отправились к развалинам Башни Томаса. Они находилась на другом берегу реки Твид, буквально в пяти минутах езды по дороге, ведущей к старинному аббатству. Припарковавшись на пустой стоянке, мы неторопливо побрели ко входу в крохотный одноэтажный ресторанчик с покатой черепичной крышей и бежевыми стенами. Справа от здания находился шпиль с шотландским флагом, который беспощадно трепал все тот же неугомонный ветер.
– А где башня? – вертя головой, спросил Вадим.
– Вот здесь, – сказал я, указывая на ресторанчик. – Во дворе. Видишь, как называется?
– «Rhymers Tower», – прищурившись, прочел вывеску Чиж. – «Башня рифмача»?
– Именно.
– А как вышло, что такой памятник находится во дворе какого-то там ресторанчика?
– Тут интересно, – усмехнулся я. – Хозяин, Джон МакКей, купил землю вместе с развалинами башни.
– Звериный оскал капитализма?
– И да, и нет. У нас бы просто расчистили место и построили какой-нибудь «макдак» или «пятерочку», а здесь этот номер не пройдет: по условиям сделки, МакКей должен поддерживать этот исторический памятник в надлежащем порядке.
– Хитро, – хмыкнул Чиж.
– Угу. Симбиоз, который устраивает обе стороны.
Внутри было светло и уютно – во многом, благодаря ярким лампам и множеству окон, которые несказанно расширяли пространство; бежевые столы и стулья, паркет того же оттенка – и седоволосый мужчина лет пятидесяти с добрым румяным лицом.
– Привет! – дружелюбно улыбаясь, сказал он. – Рад видеть вас в «Башне рифмача»! Что пожелаете?
Мужчина говорил с неподражаемым шотландским акцентом – слегка гундося и проглатывая гласные, отчего понять его речь удавалось лишь с трудом.
– Привет. Мы из России, – ответил я. – Хотели бы перекусить и посмотреть на башню Томаса.
– О, Россия! – просиял мужчина. – Чудесно! Русские у нас редко бывают.
– Никто не приезжает посмотреть на башню? – удивился Чиж.
– Русских мало, – развел руками наш собеседник. – В основном шотландцы, проезжают мимо, обедают, смотрят Башню и едут дальше. Бывает, не смотрят – просто заходят перекусить.
– Вы хозяин? – спросил я. – Джон МакКей?
– Да-да, – снова расплылся в улыбке мужчина. – Это я. Вам про меня рассказывали?
– Читал в интернете про ваше кафе.
– Понял. Есть предложение: закажите, что будете есть, а потом я провожу вас к Башне. Когда осмотрите ее, обед уже будет готов.
Идея нам понравилась, и мы, быстро разобравшись с меню, вслед за Джоном вышли на веранду.
– Вот, любуйтесь, – сказал МаКей, махнув рукой в сторону развалин. – А я пойду на кухню, займусь готовкой.
Он скрылся внутри, а мы отправились к тому, что некогда называлось «башней». Теперь от всего здания остался лишь обломок стены с одной-единственной квадратной бойницей. Посредине стены висела табличка, на которой, помимо названия, была еще цитата.
– Это из поэмы Вальтера Скотта, – сказал я в ответ на недоуменный взгляд Чижа. – Примерный перевод: «Прощай, башня моих отцов – в последний раз промолвил он, – не быть тебе больше прибежищем радости, лоска и могущества». Последнюю часть еще нередко переводят, как «лежать тебе в руинах» – видимо, чтобы еще сильней подчеркнуть провидческий дар Томаса…
– Ну, в любом случае, он был прав, – заметил Вадим. – Радости, лоска и могущества в этих развалинах немного…
– Но вековая мощь чувствуется. – Подступив к стене вплотную, я провел по ней рукой. – Только вдумайся: башню построили почти тысячу лет назад! Боюсь, от современных домов в России не осталось бы и напоминания.
«Уверен, при Томасе это было настоящее место силы, ничуть не меньше, чем Середниково, – подумал я. – А, может, даже больше – учитывая все чудесные способности Стихотворца…».
– С этим трудно поспорить – учитывая, как у нас строят, – усмехнулся Вадим.
Мы пробыли у башни совсем недолго: продрогли на все том же беспощадном ветре, который преследовал нас от самых Эйлдонских холмов, да и башня, подобно усадьбе Столыпиных, давно утратила былую магическую ауру… хотя, возможно, мы с Чижом просто не могли уловить те волшебные гармоники, которые будоражили умы истинных гениев, какими были Лермонтов и Томас-Рифмач.
– Итак, уже обед, – сказал я, когда мы уже допивали кофе, сидя за одним из столиков. – До четырех в «Триумф» успеем?
– Должны, – ответил Чиж, правда, не особенно уверенно.
– А вот навигатор призывает не торопиться с выводами, – парировал я. – И сообщает об адской пробке на окружной Эдинбурга, из чего вытекают четыре часа… Так что, если мы действительно хотим успеть, лучше не рассиживаться и ехать прямо сейчас.
– Ну, тогда поспешим? – сказал Чиж и, залпом допив своей кофе, поднялся из-за стола.
Эта черта всегда мне в нем нравилась: человека, более легкого на подъем, чем Вадим, я в жизни не встречал.
– Мы поедем, – сказал я Джону. – Спасибо вам большое за Башню и за вкусную еду!
– Не за что, – с прежней дружелюбной улыбкой ответил МакКей. – Вы быстро. Дела?
– Дела, – решив не вдаваться в подробности, кивнул я.
– Удачи.
– И вам.
Он протянул мне руку, и я охотно ее пожал. Чиж последовал моему примеру, на том мы с Джоном и распрощались.
– Макс, слушай, – сказал Вадим, когда мы с ним уже шагали к нашим байкам. – Я что подумал… у Томаса-Рифмача вот башня была отчим домом… а у Лермонтова было свое жилье?
– По факту – нет, но в перспективе – да, разумеется: правда, чтобы стать единовластным владельцем, ему надо было пережить его бабушку, Арсеньеву-Столыпину, и он, к сожалению, не справился…
Уже сидя в седле байка, я написал Скотту из «Триумфа» сообщение, в котором вкратце описал поломку моего «Харлея» и заранее извинился, если мы вдруг опоздаем. Дождавшись уведомления о доставке, я оглянулся через плечо на ресторанчик и кусок стены, который остался от великой башни Томаса-Рифмача.
«Уходят гении, уходит и магия, за ненадобностью…»
Никто не получал, чего хотел
И что любил, и если даже тот,
Кому счастливый небом дан удел,
В уме своем минувшее пройдет,
Увидит он, что мог счастливей быть,
Когда бы не умела отравить
Судьба его надежды. Но волна
Ко брегу возвратиться не сильна.
Конечно же, к четырем мы в Эдинбург не успели – тому виной и мертвые пробки, и неуверенность Вадима при езде между рядами, и моя собственная усталость (вполне объяснимая, если вспомнить про акробатические номера, которые мне пришлось исполнять всю дорогу от порта). Скучая на очередном светофоре, я с ленцой оглядывался по сторонам. Судить о городе по окраинам не самое благородное занятие, но очень быстро у меня возникло подозрение, что Чиж малость приврал, сравнивая сердце Шотландии с Амстердамом. Скорей, Эдинбург был похож на немецкий Дортмунд – невзрачный и какой-то невнятный город, опрятный, но как будто лишенный души. Но если Дортмунд во время Второй мировой сровняли с землей англичане, а после заново отстраивали военные архитекторы, привыкшие строить угрюмые казармы, то Эдинбург, очевидно, вырос невзрачным сам по себе.
«Видимо, Чиж, когда здесь гулял, был порядочно пьян. Оттого и ноль дельных воспоминаний – одни положительные эмоции… Впрочем, он больше говорил про старый город – заедем потом, посмотрим, может, зря я рублю с плеча?»
В итоге, мы прибыли на место в полпятого – неслыханная «пунктуальность» для шотландцев, но вполне обычная для москвичей.
– Извините, пробки, – сказал я Скотту, когда мы встретились у входа в мотосалон.
Он кивнул (хотя, судя по удивленному взгляду, слышал подобные оправдания нечасто) и сказал:
– Скажу парням, чтобы открыли ворота ремонтной зоны. Заедете, заберете «Бонневиль» и покажете ваш «Харлей» механикам – они обещали взглянуть.
С этими словами он скрылся за дверями двухэтажного здания, отделанного квадратными панелями серого и темно-синего цвета. За витринами стояли красавцы «Триумфы» самых разных моделей, от относительно бюджетных до настоящего премиум-класса. У этого бренда была поистине удивительная история: первоначально его организовали в 1902 году два немца, Зигфрид Беттманн и Мориц Шульте, которые эмигрировали в Великобританию в конце XIX века; выдав мощный старт продаж, как внутри страны, так и за рубежом, «Триумф» хорошо держался до 60-х годов, после чего его экспорт убили дешевые, но качественные японские мотоциклы, наводнившие рынок в ту пору; однако детище Беттманна и Шульте не кануло в Лету – в 1983 году умирающую компанию подхватил миллиардер Джон Блур, за семь лет вернувший бренду статус мирового.
Ворота быстро поползли вверх.
– Ну что, порадуй ребят! – подмигнув мне, воскликнул Чиж.
Я хмыкнул и завел мотор.
Все, кто был в сервисе в тот момент, повернулись на звук и со смесью удивления и веселья уставились на мой ревущий байк, неторопливо въезжающий внутрь. Громыхание «Харлея» – не лучшая ли симфония для ушей сотрудника «Триумфа»? И хоть я предупреждал Скотта о поломке, к подобному звуку из фильма ужасов никто из местных механиков оказался не готов.
«Хотя… разве можно было к этому подготовиться? Сам никогда такого не слышал…»
– Wow! What a f…ck? – только и сказал Скотт, когда я остановился в паре метров от него и, поставив мотоцикл на подножку, заглушил мотор.
– Есть пара предположений, но для уточнения нужны спецы, – со вздохом ответил я. – К кому из механиков могу обратиться?
– Давайте сначала покажу ваш мотоцикл, – попросил Скотт, – а потом расскажете. Я просто немного спешу…
– Да, давайте, конечно!..
Процедура получения «Бонневиля» заняла ровно одну минуту – Скотт просто отдал мне ключи и попросил вернуть байк назад с полным баком.
– А документы? – нахмурился Вадим.
– А зачем? У мото есть номер, этого достаточно, все остальное – в компьютерной системе Шотландии, – удивленный вопросом Чижа, ответил Скотт.
А вот на то, чтобы объяснить механикам, что же случилось и как вел себя «Харлей» по дороге из порта Ньюкасла в Эдинбург, времени потребовалось куда больше. Механики «Триумфа» с победными улыбками слушали мои рассказы про ужасный скрежет в недрах моего двухколесного «старичка». Впрочем, надо отдать шотландцам должное: никаких унизительных шуточек в адрес прямого конкурента от них мы не услышали. Иронично, но большинство вопросов были связаны не с самим байком, а с его фирменной раскраской в стиле моего бренда «Total Flame». Название тут же загуглили, и пару минут спустя все наперебой стали уверять, что являются большими любителями сигар.
– Намек понял, – не стал юлить я и выдал довольным механикам подарки.
Они, и без того отзывчивые сверх меры, теперь и вовсе расцвели.
– Все будет сделано в лучшем виде! – заверил один из мастеров, рыжебородый великан в голубом джинсовом комбинезоне с логотипом «Триумфа» – крылатым гербом Великобритании – на нагрудном кармане. – Качество гарантируем!
Я кивнул: о механиках «Триумфа» мне доводилось прежде слышать много и только хорошее.
Покинув сервис «Триумфа», мы припарковались у ближайшего кафе, чтобы выпить кофе и немного отдохнуть после утомительной дороги.
– Что ж, первый день наглядно демонстрирует нам относительность расстояния и времени, – сказал я, пока мы ждали официанта с нашим заказом. – Казалось, все успеем без проблем, а тут – поломка, и эта пробка на кольце…
– Ну, а в Фингаск-то мы на ужин хотя бы успеваем? – спросил Вадим.
– Ну, если ты дашь мне координаты, я забью их в навигатор и посмотрю, сколько туда ехать, – усмехнулся я.
– А у меня нет координат, Макс.
– Как – нет?
– Ну вот так. Только «легенда» в «Вотсапе», от Жени, как проехать.
Удивительно, но я даже не разозлился. Напротив, испытал некоторое умиление. Возможно, потому что возник лишний повод воспользоваться разрисованной мною картой. Я разложил ее на столе и взялся читать «легенду», присланную Женей.
Конечно же, без подвоха не обошлось.
Чем больше я «проникался» маршрутом, тем изумленней становился мой взгляд. Когда удивление мое достигло предела, и каждый выдох завершался тихим «еб твою мать», Чиж заподозрил неладное и осторожно спросил:
– Все нормально, Макс?
– В целом да, – медленно, тщательно подбирая слова ответил я. – Но, дружище…
Опыт предыдущих поездок твердо убедил меня, что в самых трудных ситуациях надо оставаться максимально деликатным – ведь, если не сдерживаться, обиды у напарника будут копиться и, рано или поздно, но обязательно в самый неподходящий момент, вернутся мне сторицей.
– У меня для тебя одна… не очень хорошая новость: замок Фингаск находится примерно в ста километрах к северу от столицы! То есть мы будем у них часа через три-четыре, не раньше, и то – если выедем прямо сейчас.
– И что же делать? – спросил Чиж.
Я тихо скрипнул зубами и сказал:
– Ну, прежде всего позвони Жене и предупреди, чтобы ужинали без нас. А мы приедем на поздний чай… по крайней мере, очень постараемся.
Чиж медленно кивнул, а потом хлопнул себя по ноге и воскликнул:
– Блин, я был уверен, что это рядом с Эдинбургом!
– Ничего. Главное, разобрались.
На самом деле, это было мое упущение – полностью довериться напарнику, даже не удосужившись посмотреть на карте, где же находится таинственный замок Фингаск. Начало путешествия выдалось, пожалуй, даже чересчур бодрым, но я относился к подобному философски: дорога есть дорога, она сама пишет свою историю, а мы, путники, всего лишь реагируем на нее. Шотландия так щедро платила нам своей энергетикой и красотой, что я готов был стерпеть эти легкие неудобства… по крайней мере, пока.
«Тем более – на новом красавце-«Бонневиле»…»
* * *
1837
Когда Лермонтов открыл им дверь, Уварова испугала смертельная бледность его лица и синюшные мешки под глазами. Казалось, корнет не спал несколько дней и столько же ничего не ел.
– Мишель… – обеспокоенно пробормотал Монго. – Тебе хуже? Ты как будто еле стоишь!
Лермонтов вымученно улыбнулся друзьям и, прислонившись плечом к стене, сказал:
– Я вторые сутки не могу уснуть. Мысль… не идет из головы… – Он шумно сглотнул. – Будто не хватает слов, едва ли не впервые в жизни. Будто он… будто он забрал все подходящие с собой, чтобы никто за него не смог больше ничего ответить…
– Быть может, все оттого, что ты не спал? – осторожно предположил Петр Алексеевич.
– Быть может… – эхом отозвался Лермонтов. – А, может, наоборот, все проспал напрочь…