Пыль

Для нее это замечание было верх бестактности, и она поспешила загладить несвойственную ей “резкость”:

– Но сам текст очень хороший!

Ещё я подозревал, что Ане просто скучно или даже страшно одной. Она и на работу-то, наверное, ходила потому, что одиночество её страшило больше чем работа, а семейное окружение больше чем одиночество. В результате этой нехитрой логической связки, как я понимаю, она, вместо того чтобы удачно выйти замуж устроилась к нам в контору, а потом, провожаемая сердечными приступами мамы и её сестры, переехала на съёмное жильё. Впрочем, эту информацию я услышал в коридорах и курилке нашей конторы. И еще услышал, что матушка её обладала разными связями и в конторе Аня была на особом счету у начальства, что не мешало всем остальным садиться ей, время от времени на шею.

– Теперь чтобы поехать куда-то, нужно пропуск получать, – сказала Аня вдруг. – Ты уже получал?

Фраза получилась двусмысленная и я потрогал свое еще не зажившее до конца лицо. история с гоблинами понемногу забывалась, но ссадины и синяки напоминали о ней.

– Пропуск нет, а так – да.

Она не сразу, но поняла мою шутку. Поняла и даже засмеялась. А это случалось с ней крайне редко.

Мне и самому нравились наши рабочие совещания, и я стал привыкать, и даже ждать их. И если, по какой-то причине, совещание отменялось или переносилось, то я начинал хандрить и даже кукситься.

– Хорошо, Артём, на сегодня, наверное, всё… – то ли подытожила, а то ли спросила Аня. – Завтра, если что созвонимся.

Когда я положил трубку, то настроение у меня было на редкость хорошее. Со мной вообще хорошее настроение случалось редко, а последние дни оно было таким регулярно. “Славная она – эта Аня” – подумал я и представил её конопатое лицо и волосы в мелкую рыжую кудряшку. Представил её стройную фигурку и вообще…

Стоило бы пройтись до магазина перед ужином, и я начал одеваться. А одеваясь, я фантазировал о том, что было бы здорово, если бы Аня, к примеру теперь тоже думала бы обо мне, и завтра, когда проснется, тоже бы думала. А ещё лучше, если бы она скучала и может даже бы и намекнула как-нибудь, о том, что она скучает. Открыв входную дверь, я окинул взглядом прихожую своей съёмной квартиры и покачал головой – не худо бы ремонт сделать косметический, а то стыдно в такую конуру девушку приглашать. Я снял жильё подешевле и помимо скромной обстановки оно еще и находилось за МКАД, что тоже не добавляло мне очков.

На улице было темно, и это было, кстати, потому что физия моя пока не зажила, а соседи у меня – люди любопытные и слишком уж часто, в последнее время, я давал повод обсуждать мою персону. Можно было бы и наплевать, но, как говориться: в миру живём. А с миром стоит жить в гармонии или он может решить, что ты ему не нужен. Я уже и забывать начал свои провалы за подкладку и планы строить на будущее, что со мной случалось крайне редко. Мой отец когда-то сказал, что я унылый тип, но и он не подозревал насколько: мир, в котором я живу, пытался избавиться от меня. Я знал, что все что со мной происходило – это не случайность. Я видел связи и закономерности, научился предугадывать …

И всё-таки меня в очередной раз застали врасплох: метров в тридцати от меня маячила высокая фигура в спортивном костюме, и фигура эта мне была, вне всякого сомнения, знакома. Такой, знаете, крепкий высокий парень с короткой стрижкой, торчит себе на спортивной площадке, но ни к брусьям, ни к перекладине не прикасается, вообще не двигается, как будто отдыхает и не хочет привлекать лишнего внимания, ведь во время карантина заниматься спортом было категорически запрещено, вот он и притаился в темноте. И не заметил бы я его, как наверное не замечали его все остальные кто проходил в этот поздний час мимо, но только выделяло этого парня странное свечение, будто и он и его спортивный костюм и его короткостриженая проломленная голова были намазаны фосфором и светились в темноте серо-зелёным цветом.

– Тебя не должно быть здесь, – сказал я тихо. – Это не твой мир.

Но он не слышал, он просто стоял на этой спортивной площадке и смотрел в мою сторону. Потом его фигура качнулась, будто бы кто-то толкнул этого бывшего спортсмена в спину, и он пошел на меня. Пошёл, как идут навстречу старым знакомым или бывшим жёнам. Пошёл не торопясь, неслышно ступая по земле. “И ведь не поможет никто” – вот о чем подумал я в этот момент и страшное одиночество навалилось на меня. Я стоял посреди ночного города и тысячи людей еще не спали в своих квартирах, но мне не к кому обратиться за помощью – это я понимал. А ещё я понимал, что надо бежать, но никак не мог себя заставить. И это не страх сковал мне ноги, а равнодушие, которое я никак не мог преодолеть. Бежать не получилось, но с места я всё-таки сдвинулся: я попятился назад, как кокетливая школьница отходит от компании мальчиков. Несколько раз я споткнулся, один раз почти упал, зацепившись ногой за край песочницы, но продолжал движение. Правда скорости моей не хватало, и мертвый приближался всё ближе и ближе и кто знает чем бы это закончилось, но вдруг во двор влетела машина и воздух наполнился тяжелыми басовыми нотами из сабвуфера. Это привело меня в чувство и сначала не очень быстро, но затем все быстрее перебирал я ногами и наконец заставил себя бежать.

“Почему – я?” – это стучало в моей голове. И нехитрая эта мысль не собиралась мою голову покидать. Я не спрашивал себя, что мне дальше делать или как мне помочь человечеству. Я даже дорогу выбирать был не в силах, а лишь плёлся в сторону Москвы, тем путём, которым обычно возила меня маршрутка. Я был жив, но разрыв материи неподалёку от моего дома и появление мёртвого гоблина, в смерти которого я был хоть и не виноват, но все же связан с нею, давило на меня непомерным чувством вины, за всё, что, как я подозревал случится дальше. Через МКАД я перешёл по подземному переходу и продолжил идти в сторону центра. Зачем уж я это делал, я сказать не могу, но рисуя в голове картины апокалипсиса, я считал, что лучше встретить его не в одиночестве. А как бы в насмешку Москва была абсолютно пуста: пусты были переулки, не было машин на шоссе Энтузиастов, и рядом с метро не было ни одного полицейского. Только таксисты на старых своих драндулетах, традиционно поджидали пассажиров.

– Сколько до центра? – спросил я у пожилого дядьки в Нексии.

– Пропуск есть? – ответил он довольно неожиданно.

Что-то такое я читал в интернете, но должного внимания не уделил и вид теперь имел самый дурацкий.

– Не могу без пропуска везти, – подытожил водила, видимо догадавшись, чем вызвано мое молчание. – Остановят и у меня оштрафуют.

– За что? – делано удивился я. – Ты знаешь как он должен выглядеть?

Таксист медленно покачал головой, пытаясь понять куда я клоню.

– Ну, естественно! У тебя ведь рабочий пропуск. – я скорее утверждал, чем спрашивал. – А я тебе сказал, что пропуск у меня есть. И даже показал тебе что-то на телефоне. Но ты же не полиция.

– Ээээ… – он улыбался и я понял, что мы договорились. – Не поверят и тебя арестуют. Что так сильно надо?

Он повертел головой, и поскольку других клиентов у него явно не предвиделось, кивнул в сторону задней двери:

– Туда садись – стекла темные, может и не заметят.

Я влетел на заднее сидение и заерзал на чехле из кожзама, стараясь усесться поудобнее, но меня по-прежнему трясло, и я бросил эти попытки – мне теперь было в принципе неудобно и никакое кресло не могло бы мне помочь.

– Гонятся за тобой? – строго поинтересовался водила и даже, как мне показалось, притормозил.

– От жены сбежал, – буркнул я якобы расстроено и сам подивился скорости, с которой работала моя голова.

– Ааа… Бывает.

Он помолчал некоторое время, но как это бывает с таксистами, выдержал недолго.

– В центр не езжу обычно. Я – таксист, но как бы не таксист. Понял да? От метро через МКАД вожу людей и обратно вожу, если остановят гаишники: расценки знаю – мы платим. А теперь с этим карантином: людей – нет, денег – нет, работы – нет… Родственник лицензию сделал, что я на фирме курьер. Я спрашиваю: ”Давай я поработаю курьером?” – а он – “Справка есть, работы – нету” Понял, да? Я бы от жены тоже бы убежал… Но не могу. Вдовец я. Понял, да?

Он продолжал рассказывать о себе, о своей покойной жене, о московской полиции, попутно он оглядывался по сторонам и высматривал пост на обочине или патрульную машину. Он не спросил меня куда мне надо, а я и не настаивал.

– Доедем куда сможем. Хорошо? – спросил он, глядя в зеркало заднего вида.

–Хорошо. Если что – я пешком.

И водитель снова пустился в рассуждении о жизни и медицине:

– Что вот они устроили из-за какого-то гриппа? Как это не дать людям возможность заработать? “По домам сидите”, а кушать что?

На Андроньевской площади стоял патруль.

– Всё дальше не поеду.

Водила высадил меня и развернувшись укатил назад в сторону Новогиреево.

Глава шестая

Я стоял на тротуаре и смотрел на колокольню храма Сергия Радонежского. Когда-то давно, еще студентом на рождество не помню какого года я впервые увидел этот храм – нас туда увлёк мой товарищ поэт и хороший человек Серёжка Геворкян: я стоял в толпе верующих, пахло воском и слова священника, и нестройный хор верующих и лики на иконостасе были для меня торжественным и утомительным ничем. “Может я сплю? – подумалось мне”. Нет, я не спал. Я знал это наверное, но исщипал себе руки и лицо до боли и синяков. “Почему я?” – вот что интересовало меня теперь. Списать все на безумие и галлюцинацию – это был бы может самый правильный вывод, но во-первых, он ничего не менял, а во-вторых, врач психиатр одной из московских клиник уверил меня, что я абсолютно здоров. Поэтому было бы нелогично одновременно не доверять себе, полагая себя безумцем и не доверять врачу, который заверял меня в обратном.

– Нет, дружочек, – проговорил я. – Ты не думаешь, что ты сошел с умы, ты на это надеешься.

Не думаю, что полицейских хоть как-нибудь заинтересовала моя одинокая фигура, но на всякий случай, я обошёл площадь с левой стороны и выбрел к Николоямской улице. Далее мой путь должен был бы лежать мимо таганской площади к бульварному кольцу и в центр. Спроси меня кто-нибудь, почему я иду в центр, я бы ничего вразумительного и ответить бы не смог, но спрашивать меня было некому, а какой-то конкретной цели у меня и быть не могло. Как не было друзей, к которым я мог бы попроситься переночевать, женщины, которая из симпатии или жалости приютила бы меня или хотя бы собутыльника, который бы потерпел бы меня за ради компании. “А и так не плохо” – подумалось мне.

Я ведь люблю этот город: люблю его в любое время года, люблю его и вечером и ранним утром, люблю усыпанным снегом, люблю утопающего в зелени, но больше всего люблю его весной. Даже такой весной, как эта. Весной ведь так легко надеяться. Осенью – грустить, зимой – ждать, летом – торопиться, а весной – надеяться. Сказать, что я надеялся на избавление было нельзя – мертвый в спортивном костюме виделся мне чем-то неизбежным и неотвратимым, – но какой именно будет эта неизбежность? Как все произойдет – вот что представилось мне вдруг чрезвычайно вариативным. В конце концов я ведь могу залезть на какое-нибудь высокое здание, сделать всего один шаг и фиг они меня после этого достанут. Или достанут? Я заинтересованно огляделся в поиске высокого здания, чтобы поподробнее прикинуть этот вариант отступления и опять натолкнулся взглядом на храм Сергия Радонежского и мне показалось, что в окнах под куполом промелькнул свет. Совсем, знаете ли, чуть-чуть, совершенно призрачно промелькнул, но этого намека мне показалось достаточно, чтобы я изменил свои планы и повернул назад.

Когда подходил, я был уверен, что мне придется перелезать через забор, но калитка во двор церкви оказался открыта и я тихо прикрыв её за собой за собой я зашагал по уложенной плитками дорожке. Шел я стараясь не шуметь и все время оглядывался: уж не знаю чего я боялся и на что надеялся, но в последние время мелкие бытовые страхи, которые пугали меня раньше, уступили место всепоглощающему подлинному ужасу и если мне казалось, что передо мной маячит надежда, то я двигался к ней не взирая на то что обо мне скажут или подумают и не было для меня больше чувства неловкости или неудобства за сделанное или сказанное. Вот как-то так.

Храм был открыт: тихо без скрипа я открыл дверь и оказался внутри – там действительно горел свет. Правда свет этот давали не горящие свечи или лампады, а небольшой светильник на прилавке со всяким товаром для верующих. Людей в церкви не было. Я подошел к прилавку и рядом со шнурками для нательных крестиков, журналами брошюрками и календарями увидел свечки. Взял было одну, но последние наличные деньги я отдал таксисту, а красть в храме, чтобы потом в этом же храме её зажечь, мне казалось делом бессмысленным: как просить помощи у Бога, если ты крадёшь в его доме. Я хотел вернуть свечку на место…

– Возьми уж, если так надо, только не зажигай: спит храм, ему тоже отдохнуть требуется.

У входной двери стоял человек.

Видимо он отходил и вернулся пока я размышлял у прилавка с церковной утварью. Возможно даже наблюдал за мной некоторое время, прежде чем заговорить и наверное прикидывал: не позвонить ли в полицию. Хорош бы я был, если бы меня задержали за кражу в церкви.

– Было открыто. – сказал я спокойно, чтобы и он не волновался. – Я так-то редко в церковь захожу, вот и подумал: может вы круглосуточно, как травмпункт.

– Сломал чего, болезный?

– Нет, батюшка…

Но договорить мне не дали.

– Я не священник. Кости, вот, – он покачал деревянной скамеечкой. – Вправить могу. В обе, то есть, стороны, а душу лечить с утра приходи, когда святые отцы на работу придут, а я сторожем при храме.

Я поднял глаза к куполу, потом оглядел черный в темноте иконостас и положил свечку на прилавок.

– Извините.

Он догнал меня уже на ступенях храма.

– Погоди парень, калитку за тобой закрою.

Мне стало ясно: он хочет удостовериться, что я ушел.

– Сигаретки нет? – спросил сторож, у калитки.

Я покачал головой.

А сторож закряхтел и достал из кармана мятую пачку Примы (откуда уж он ее откопал).

– Одна старушка богомольная приносит, – пояснил он, будто догадался о чём я подумал. – У ей муж помер и осталось от него немерено этого дрянного самосада. Причем помер он от этого дела, – сторож потряс пачкой. – Она-то и записочки заупокойные пишет, и плачется, и ругает всех причастных, заклинает не курить, а перед уходом, мне, тайком от батюшки непременно несколько пачек в карман сунет и перекрестит непременно на прощание. Она табачного дыма на дух не переносит, а выкинуть мужнины запасы не может – жалко. Он тоже, видимо, не мог выбросить, и когда уж ему диагноз поставили, он и рад бы бросить курить, да только он этой примы еще с советских времен на талоны столько закупил, что все врачи и болезнь эта поганая оказались слабее его скупидомства. Ведь покупал-то самое дешёвое, хотя и возможности были и средства позволяли…

Он взглянул на меня немного раздражённо.

– Тут все про всех знают и исповедоваться не надо: такая перед таинством виду скорбного на себя напустит, и охает, и стенает, а батюшке и слушать ее скучно – все и так уже знает. Она перед тем, как Богу покаяться, сначала всем старушкам тутошним все расскажет, а они уж и меж собой перетрут и батюшке доложат, и я краем уха посвящён, стало быть. А некоторым не в церковь, а к доктору нужно – такого нарасказывают, что впору санитаров вызывать. Впрочем, это не моего рассудка дело -я тут сторожем.

Он еще какое-то время помолчал.

– Жизнь так бывает повернется, что и Приме рад и конуре при храме и … – сторож с ненавистью посмотрел на тлеющий окурок и затянулся. – Надеялся может у тебя нормальные сигареты есть, а то тошнит уже от бабкиной этой благотворительности. Помру скоро от этой гадости как ее дедка.

Пока он говорил у меня в голове вертелись образы: сначала лицо моей начальницы – этот образ я с сожалением отложил до другого раза, потом я вспомнил, как одевался для похода в магазин, как выбирал куртку… Стоп! Куртка была старая, с тех времен, когда я еще курил, и в кармане должна была лежать… Вернее, могла лежать пачка Винстон. Я опускал руку в карман куртки так медленно, что мой собеседник это заметил и застыл на какое-то время, ожидая что я такое достану теперь из кармана. И выражение лица его менялась: от настороженности к испугу и от решимости бороться за свою жизнь к радости обретения. Или это сначала у меня на лице нарисовалось радостное выражение, а он только подхватил мое настроение.

– Воооот! – затянул он протяжно протягивая одну руку ко мне, а второй прикидывая как бы удачнее выбросить окурок Примы за ограду, но потом передумал и вышел за калитку сам. Так ему было удобнее взять у меня предложенный Винстон. – Это другое дело. А то перхаю уже от этой дряни. Курения святые отцы не одобряют , особенно протоиерей Александр, и средств мне на курево не выделяют. А стрельнуть и не у кого, да и не поощряется это – грех. И курить грех, и стрелять грех, а одаривать сигареткой есть не токмо грех, но введение во грех, что грех вдвойне. Все мы грешные, все мы из праха вышли в прах вернёмся: “Земля еси и в землю отыдеши” – он принял сигаретку прикурил ее от тлеющего окурка и с наслаждением кинул Приму на землю.

– В землю мы вернемся, – повторил он, как-то печально. И напутствовал окурок. – И ты заройся в землю, в пыль уйди чтобы отцам на глаза не попадаться, прах их побери толстомясых. Все мы в прах уйдём, всех нас пыль сожрет, всех укроет.

Ох, как меня эти слова про пыль зацепили. Ох как интересен мне стал этот старый церковный сторож.

Глава седьмая

Мы сидели в маленькой бытовке, которую мой новый знакомый ласково называл сторожкой, показывая тем самым, что в ней он и по праву, и на своём месте, и ждали пока на маленькой электрической плитке задрожит от кипения железная кружка, воду из которой сторож разольёт по граненным стаканам в которых уже скучает черная заварка.

– Я это вот как понимаю, – рассуждал сторож, не отводя взгляда от кружки. – Всем нам в землю положено и всех нас к земле тянет, но и земля в свою очередь нас ждёт и к нам же тяготеет. Земля подняться не может, поскольку земля есть твердь, но ветер, когда дует, может поднять более легкую субстанцию – пыль.

Я только теперь смог разглядеть его, как следует: аккуратно выбритый, почти без седины, а напротив с рыженцой, похожий на вотяка, трудноопределимого возраста дедок.

– То есть это не твердь, не земля ещё, – уточнил он. – Но уже прах.

– А тянется прах к человеку почему?

– Как почему? Потому что ветер.

Дальше разговор мог совсем утратить внятные очертания, и я решил откатить немного назад.

– А как ты за подкладкой оказался?

Он меня не понял и я уточнил.

– Ну, там, где все из пыли?

– Оказался… – протянул он насмешливо. – Чего мне-то в ней оказываться – она сама за мной пришла.

Сторож разлил кипяток по стаканам и выключил плитку. Всё он делал не торопясь, через паузу и каждое движение отмечал покряхтыванием или причмокиванием.

– Я тогда по строительной части трудился, тут неподалёку. Я и каменщик, и плиточник, но тогда пришлось по электрической части заниматься: стены долбить, провода тянуть, – он помолчал. – Но больше на подхвате. А бригадиром у нас был один паренек, из местных.

Он помолчал.

– Так вот чужой он был на стройке. Так-то парень хороший, но много не понимал. Отсюда недоразумения и даже конфликты.

– В каком смысле чужой? – спросил я аккуратно, для затравки.

– Не его это работа. Ему бы в офисе или в рекламе, а не на стройке. Парень-то неплохой, даже хороший, но какой-то… Патлатый, одним словом. Нда…

Сторож опять покряхтел и полез в тумбочку за сахаром. Этот разговор, видимо требовал от него физических сил, или просто хотелось подсластить тему, но сахар он кажется доставал только в особых случаях, так как банка была укрыта заместо крышки газетой и затянута изолентой. Я вспомнил, что также когда-то давно делал мой покойный дед. Я чувствовал симпатию к этому дядьке, хотя бы потому, что в Москве не нашлось больше ни одного человека, с которым бы я мог поговорить теперь и никто больше не приглашал меня согреться и выпить чаю.

– Будешь? – спросил он с сожалением.

Я отказался и он радостно упрятал сахар назад в тумбочку подальше от чужих глаз. Видимо отцы его тут не баловали или глубоко въевшаяся крестьянская скупость управляла им, но он не поленился снова замотать банку изолентой.

– Мухи жрут. -пояснил сторож немного смущённо и стал мешать чай.

В сторожке было тепло, хотя грела только электрическая плитка, других обогревательных приборов не было.

– Мне бы и дело до него не было – ничем я ему был не обязан, но он мне нравился что ли: а то ведь в таком коллективе легко оскотиниться, а он ни мата не поощрял, ни про девок разговоров. Не запрещал, конечно, но в его присутствии и остальные как-то смущались. Кто уж он по профессии я не знаю, но без рабочей специальности – это точно. Только кажется он глянулся нашему руководству и его над нашей бригадой главным поставили. А поскольку опыта у него не было, то и начались у него недоразумения, то со своими работягами, то с водителями, то со смежниками. И бригада ему досталась – не приведи Бог: и уголовники, и шаромыжники, и кого только не было. На стройке аврал – заканчивать надо, а людей не хватает. Вот и брали всех кто под руку подвернется. А он нашей специфики не понимал, сам-то на стройке без году неделя, но пёр на принцип. Короче пропал он в один момент. Поспорил накануне с одним… Хитрый такой то ли татарин, а то ли молдаванин, а может с Кавказа – не разбираю я. Звался Гришей, а уж как на самом деле … Он у наших заводилой был и все его слушались. Я-то в стороне старался, а остальные слушались… Он и с водилами какие-то дела вел и с другими бригадами – большой хитрости паразит. Короче, так они ругались вечером, что до начальства дошло, но паренек, бригадир, жаловаться не стал, а только пригрозил. А потом пропал…

Сторож открыл дверь в сторожку и собирался было выйти покурить, но вдруг глаза его сверкнули и он грязно выругался:

– Ебись вы конём, суки толстомордые, здесь буду курить, хоть обпердитесь от злости.

И он закурил в сторожке, хотя знал, что будет ему нагоняй от некоей Клавдии, которая главная по свечкам, а уж та и священство оповестит, что сторож нарушает и вообще пожарная безопасность..

– Знал ведь я, что они что-то замышляют. – сторож махнул со злостью рукой сигарета вылетела из этой руки куда-то на дорожку. Но он не пошел ее искать, а с извинением достал из пачки еще одну.

– Знал, а в сторону отошел. Отошел потому как влезать не хотел – не моё, мол, дело. Струсил, или поленился – это теперь сути не меняет, но когда на следующий день бригадир пропал, я то уж сразу сообразил, что искать его не дома надо, а тут на стройке. Да разве кто станет? А если бы и стали, как найти -это ж стройка. Один корпус мы заканчивали, второй неподалеку другие бригады начинали. А машины с мусором, а котлованы, а пустоты – тьма всяких укромных и гиблых мест, ни с какой милицейской собакой не найдёшь, хоть пол жизни ищи. А никто искать и не захотел – пропал и пропал. Я сгоряча хотел было в милицию идти, потом думал этого Гришку подкараулить вечерком. Ты не смотри, что я вроде как вроде как старик и ростом не великан, многое в жизни у меня было. Думал даже столкнуть его втихаря с девятого этажа, но в результате, попросился на другой участок. Только и всего. Но пока суть да дело, надо было доработать тут. И как-то вечером я плелся по девятому этажу и вдруг этот самый Гриша с дружком, шушукаются об чём-то. Меня увидели и зыркают в мою сторону, да с такой ухмылкой этот Гриша хмыкал, что меня аж всего как перевернуло с ног на голову. Я не выдержал, да так вроде спокойно ему говорю: – Куда труп дели? Я бригадиру часы одолжил, перед тем как вы его кокнули, если вы, – говорю. – Часы не брали, то укажите куда его скинули, я часы хочу с мертвого снять, потому как часы мне от дружка армейского – дороги они мне. А если сами сняли, то верните, пидоры, не доводите до греха!

Он усмехнулся сам себе и продолжил рассказ:

– Чего уж мне про часы эта история в голову зашла, сам не пойму, но такие часы у меня когда-то были от дружка близкого и точно их украли у меня. На такой же стройке, только под Читой дело было. И я эту историю в тот момент припомнил, да и разозлился по настоящему. За паренька этого, бригадира, за часы, которые Славка дружок мой, как-то с руки снял и мне подарил, но больше за себя разозлился, за слабость свою, что вечно перед такими хмырями робею и терплю их выходки. Всю жизнь от таких терплю и ненавижу себя за это и эта ненависть наконец не внутрь меня, а наружу поперла. И я попер на этого Гришку и все про часы твержу и про труп, а он сперва оторопел, а потом глаза у него расширились и он на меня полез: у него в руке нож для резки линолеума, а у меня молоток. Я шаг на него сделал, замахнулся эдак хитро для вида, и уже хотел молоток перехватить поиначе, чтоб его одарить с размаху, да только чувствую споткнулся и лечу.

Сторож прихлебнул чаю и снова потянулся к моей пачке, кивнув мне для видимости, мол, вроде как спросил. Я также кивнул в ответ и ждал, чтобы он продолжил. Хотя эта часть его история мне была знакома, мне было интересно сравнить ощущения. Но ничего особенного про сам момент перехода он рассказать не смог: то ли растерялся в этот момент, а то ли потом забыл свои ощущения.

– Все там было вроде как обычно, на первый взгляд. Пыли много? Так и на стройке её много, так что я в первый момент и не заметил большой разницы.

Сторож стряхивал пепел в кулак не замечая, что промахивается и попадает большею частью на пол.

– Я ведь перво-наперво подумал, что, я споткнувшись с девятого этажа сверзился, и все голову ломал: как это у меня так удачно вышло, что я ничего себе не переломал? А уж потом увидел бараки двухэтажные и стало мне странно до невероятности – откуда бы они тут? И пошел я бродить в растерянности меж этих бараков: хожу голову ломаю, в понятие не войду никак, и вдруг – звук какой-то странный…

– Свист? – я не вытерпел и влез в его рассказ.

– То ли свист а то ли дышит кто с трудом. У нас однажды на стройке под Иркутском парню ребра пропороло арматурой, так вот он похоже дышал… С свистом таким страшным. Да… А потом крик. И голос знакомый такой, будто я этот голос, пять минут как, слышал. Я побежал на голос и вдруг вижу две фигуры, одна здоровая, серая, страшная, а вторая – этого самого Гришки-подлеца. И сразу я сообразил, что дело плохо, а он, Гришка видать перетрухал и себя потерял: стоит, ноги подсогнул и что-то лопочет на своем языке, молится видать. Мне он хоть и не друг никакой, а все же человек живой, а тот второй – явно нелюдь, вот я и зову его: Гришка, мол, бежать надо! А тот не может. Стоит и ждет, пока мертвяк к нему подойдет и жрать станет. Ну я, понятное дело, сам боюсь, а все же побежал к этому Гришке,за руку схватил и за собой тяну , а все, знаешь без толку – окаменел аж, и пыльный этот на подходе. Ну я в сердцах в мертвяка молотком запустил – аж искры зелёные в разные стороны полетели да и бежать. Только за спиной звук какой услышал: будто из Гришки внутренности высасывали – страшный звук. Оглядываться не стал, а только ходу прибавил, и стал петлять мимо бараков. Петлял-петлял, пока не увидел, что в одном дверь открыта. Ну, я туда. Забегаю, дверь за собой прикрыл и вверх на второй этаж. Там комната открыта, в комнате окно на улицу: Дай, – думаю. – Выгляну в окно, оценю ситуацию. Только не успел до окна дойти, чувствую, что-то меня тормозит. Остановился и обмер: комната знакомая, мебель – видел уже, календари на стенах – и те помню. Всего рассказывать не стану, только одно скажу – кровь на мне. Верочкой ее звали, в этой комнате мы с ней сошлись, в этой она и померла. Я вроде как ей сам и денег дал, и к этому доктору отправил, чтобы плод вытравить… И вот стою я, по сторонам пялюсь, а только чувствую, что кто-то сзади на меня смотрит. И обернуться хочу, в ноги упасть, прощения просить, а не могу. И тут свист этот опять услышал. Как подбросило меня: я окно толкнул и со второго этажа наружу бросился.