Иисус на Русской равнине, или Иррацио

Приходил к нему отец Артёмки, сорокалетний «Камаз» (по прозвищу от сельчан), Андрей Михайлович Комонь, мужик большой и надёжный, но вспыльчивый, водитель-дальнобойщик, работавший на известную торговую сеть. Увидев, что Фёдор по-свойски остался послушать их, всё же сказал:

– Фэд (так он называл его), ты выйди, ладно? У меня тут… в общем, надо, пойми. Без ссоры, слышь? – крикнул уже вдогонку Фёдору, выходившему на крыльцо.

С крыши крыльца свисали струи дождя, наполнявшие длинную лужу, похожую контуром на Байкал. Фёдор поёжился, осклабился на взгляды стоявших под зонтами посетителей, подмигнул, и перепрыгнул на траву подвялую, нашёл в ней два булыжника подходящих, приладил их в луже, сверху наложил залежалую под крыльцом, с погнутыми на изнанке ржавыми гвоздями – червяками, доску, смирившуюся было со своей негодностью (а и сгодилась под старость-то!), встал на неё, притопнул – надёжно! Снова взбежал на крыльцо довольный по-детски…

– Чтоб не утонули!

И все улыбнулись.

В это время Камаз, он же Андрей Комонь, всё никак не мог начать разговор, видать, набирался духу…

– Даже не знаю, как сказать, потому что, в общем-то, я нормальный, – усмехнулся Камаз. – Может быть, для начала, немного о себе нужно пару слов?.. Живу здесь со своей Людмилой, она местная, заведует в детском саду, я челябинский, в Анапе познакомились, ну, и… вот Тёмка подрос уже, второго ждём. Я это к тому, что у нас всё в норме, и машина есть, «Шевроле-Нива», я ж за нормальные бабки мотаюсь, пока хватает, чтобы как-то держаться. И вот, к чему я это… Если честно, чувствую себя безпросветно. Спроси меня почему? Я скажу почему. Потому что нет тяги жить, понимаешь?! Нет во мне интереса ни к чему на свете. А ведь раньше был! Раньше всё куда-то бежишь, то в кино, то с ребятами на рыбалку, то к девчонке своей на свиданку, то на футбол, на работу даже!.. Утром проснёшься, глаза ещё не продрал, а в внутри уже – ага! – сегодня у друга праздник, или Тёмку встречаем из лагеря, или что-то сделать надо, смастерить чего-то такое дельное, или в лес за грибами собрались, да мало ли! Каждый день хоть что-нибудь до радовало, какая-нибудь малость, чепуха, казалось бы, а к жизни притягивало. И вот, какой уж год, живу, как по инерции, на автопилоте, куда ни глянешь – везде одно и то же, и всё заранее знаешь. И главное, всё осталось, и семья, и друзья, и рыбалка, и футбол, и дела, и праздники разные, а меня тошнит – какой в этом смысл?! Я ж не ромашка, не муха, ведь должен быть смысл жить! Скажи, я болен, или это психическое, ненормальное что-то?.. Но я вот смотрю вокруг, и вижу, что я не один такой, что и все остальные такие же, только делают вид, что их ещё что-то тут держит, что впереди, может, что-нибудь светит…

– О, если бы все! Но не все, – услышал от Иисуса.

– Странно. Не ожидал. Так разве вот с этим возможно жить? Ну, как жить, если мне, что зима, что лето – всё давно фиолетово. На детей гляжу, как они растут, что наши, что городские, так они ещё жизни не видели, а уже устали, уже всё знают, чуть подрастут и уходят, из жизни уходят! – сколько самоубийством кончают, с крыши высоток сигают, травятся всякой гадостью, и всё запросто, играючи… Я дальнобой, езжу по стране, наблюдаю, и скажу тебе, везде картина приблизительно одна и та же, люди барахтаются, кто как, в этой нашей действительности, даже вроде чему-то радуются, вроде чего-то могут, всё куда-то спешат, а у каждого, у кого на лбу, у кого на затылке вот такими буквами – «безнадёга»! Или это мой взгляд такой?.. Кажется, вот настоящее, вот оно! а тронешь – и пустота. А эти «господа», которые в телеящике нам на мозги капают, мол, всё идёт, как надо, ребята, а я вижу, пустые лица говорят пустые слова! Скоро снова выборы, снова будут наперебой обещать всё подряд: пустота в упаковке из слов. Тошно мне в этом всём!.. Что-то я разошёлся, нагородил с три короба, но есть же какой-то выход? Скажи. Ты же всё-таки, говорят, Иисус.

– А как ты хотел бы жить?

– Как? Да понятно как, не так, как сейчас. Я до того дошёл, что начал уже желать в душе, чтобы что-то стряслось большое, огромное, вроде войны, уже стал прислушиваться к новостям, ловлю, уже жду не дождусь, когда всё рванет и ухнет, может тогда станет ясно, и я пойму, куда надо жить, а куда не надо…

– Что же ты до сих пор не ушёл из жизни?

– Я, будь моя воля, ушёл бы, да детей и жену жалко, им без меня нельзя никак, да и грех вроде. В общем, не знаю, как быть, потому и пришёл к тебе.

– Есть другая жизнь.

– Вечная, что ли? Вроде рая? Да знаю я.

– Знал бы, так не отчаивался, не пришёл бы сюда.

– А что мне до рая? Он там, а я здесь, мне до него, как пешком до Полярной звезды, не дойти никогда! Туда, ведь, просто так не пускают. Говоришь, не отчаиваться, ладно, согласен, но не отчаиваться ради чего? Ради рая? Но, если в него всё равно не попасть?!

– Другие же попали, не хуже тебя.

– Предлагаешь мне с этим жить на земле… Значит, всё вокруг будет то же самое, а внутри меня, а во мне… – Андрей, словно, что-то прикидывал, – ну, не знаю. Жить ради рая, так что ли?

– Попробуй, это реально: жить по правде Божьей и ради правды, ведущей в рай. И всё наладится. Ради этого стоит жить.

– Не ожидал. Но это… Это меня забирает!..

Он медленно встал, прощаясь. Приговаривал, пока шёл до двери, как бы запоминая:

– Жить по правде… ради рая…

Придя домой, он достал из холодильника бутылку пива, налил в свою синюю кружку, и выпил. Людмила ещё не пришла с работы. Из комнаты Артёма доносился футбольный матч… Андрей постоял, посмотрел на бутылку, но не допил. Зашёл к сыну.

– Всё футбол смотришь?

Артём не обернулся, кивнул.

– И кто играет?

– «Барса» с «Реалом», в записи.

– Так видел уже.

– Ну и что? Ещё посмотрю, наши так не играют.

– Сто раз одно и то же. Других дел нету?

Артём пропустил мимо ушей.

– С тобой отец разговаривает! – вспыхнул Андрей.

– А что делать-то?

– Кроме футбола никаких дел, да?

– А какие? Дождь идёт…

– Пошёл бы в сарай, смастерил что-нибудь. Я помню молодым из мастерской у дядьки не вылезал, всё чего-то строгаешь, вытачиваешь, паяешь…

– Пап, ты и сейчас молодой, иди там поделай что-нибудь.

– Надо будет, сделаю!

– Надо будет, и я сделаю! – огрызнулся Артём.

Андрей постоял, глядя на сына, видно, хотел уже уйти. Не ушёл.

– Тём, а чем ты ещё живёшь, кроме футбола, квадроцикла, своей компании, каких-то там мелких удовольствий?

– А что, мало? Да, квадрик, ребята, футбол, учёба, ещё кое-что…

– Это понятно, я о другом. Что внутри у тебя? Что-то должно гореть в душе…

– У меня такое горит! Выбежать на поле, получить пас от Месси, и влепить в самую «паутинку», а ты бы гордился мной! Вот.

– Подарок хоть приготовил матери? Завтра день рождения.

– Я-то приготовил… – Артём развернулся к отцу, и хитровато спросил его: – Пап, а куда это ты ходил? Целый час тебя не было. И, кажется, я догадываюсь…

– Ладно, смотри свой футбол.

Артём рассмеялся.

– Надо было раньше спросить тебя, не приставал бы.

– А если скажу, что ходил туда, в эту баню, то что? Или ты просто так спросил?

– Можешь не говорить.

– Тебе всё равно?

– Вообще, говоря, интересненько, – опять отвлёкся Артём, – и даже очень. Кто только ни побывал уже там…

– Что ж сам не сходил? Казак бы тебя пропустил, кореш твой.

– Нет уж, я пока воздержусь.

– Почему?

– Ещё нарвёшься на какое-нибудь повеление, типа: иди, исполни то-то и то-то… Нет уж!

– А мне сказал. Правда, я сам просил.

– И что сказал?

Андрей присел на диван рядом с сыном.

– Может, выключишь?

Артём нажал на пульт и телевизор погас.

Андрей опёрся руками в колени.

– В общем, я спросил, чем человек, ну, то есть, я, должен жить, чтобы эта жизнь не казалась пустым занятием, когда живёшь, как по инерции, по привычке, потому что все также живут и я тоже, а ради чего всё это? Ради чего?!

– Ну, ты титан, батяня!

– Подкалываешь?

– Да нет. И что тебе сказал этот Иисус? Ради чего?

– Ты говоришь, «этот Иисус», я бы посмотрел на тебя, если бы ты побыл с ним один на один! И что бы ты потом говорил.

– А какой он? Как на иконах?

– Иди и посмотри. Сразу поймёшь.

– Уже понял. Так ради чего надо жить?

– Ради великого, неземного, ради единственной цели!..

По лицу Артёма скользнуло разочарование.

– Ради рая! – рубанул Андрей. – Ради рая! Жить по правде, и жить в душе раем!..

– Каким раем? – не понял Артём.

– Небесным, каким ещё!

– Ты серьёзно?

– Там уже столько людей, Тёма, тысячи, сотни тысяч и больше! не хуже нас, он так и сказал. Они смогли, а мы нет?

– И ты в это веришь? – Артём, похоже, вконец расстроился.

– А ты нет? Тогда сними-ка свой крестик, сынок, с этим не шутят.

– Я верю в Бога. Но, когда говорят о рае… я боюсь, что ничего такого не существует, что это просто такая мечта. Тебе не приходило такое в голову?

– Э, нет, шалишь мальчик, это мы уже проходили. Это для тех, кто верит в абсурд, по которому надо всю жизнь за что-то бороться, страдать, добиваться чего-то, а потом хлоп! и нет ничего, так, что ли?

– Пап, ты меня удивляешь…

– А тебя не удивляет, что есть этот мир, хотя он совсем не обязан быть? Ни по каким «законам природы» не обязан быть, если вдуматься до конца, до упора, но он есть! Никакие атомы и никакие молекулы сами себя не производят, и сами по себе не соединятся ни в какие материи и тела, их должен Кто-то соединять, понимаешь? Не что-то, а Кто-то, и ради чего-то!..

– Между прочим, я тоже думал об этом, – вставил Артём, – поэтому я верю в Бога.

– Ну, да! Он-то всё и придумал, и дал всему этому быть, не знаю как, и никто не знает, но факт, что это произошло. А раз так, то все эти звёзды, вся эта земля, и весь этот мир – не фантом, не игра абсурда без высшей цели и смысла!.. Ты говоришь, что ты тоже думал, а почему ты думал об этом? Подумай…

– Почему? Не знаю, – сказал Артём, – просто подумал, натолкнуло что-то.

– Нет, мальчик, ты неспроста подумал об этом. Если весь мир это какая-то случайная штука, а жизнь – случайный как бы процесс, если всех, плохих и хороших, ждёт вечное, без конца и без края пустое ничто, ты бы никогда не подумал о другом – о том, что всё в мире продумано и имеет великий смысл и продолжение, но ты подумал об этом, потому что мир не абсурд! Разве не так, сынок?

– Ну, в общем, так, – согласился нехотя Артём.

– Абсурдная жизнь – ты представь – она не предполагает какого-то высшего осмысления, ей это ни к чему, или я не прав?

– Ну, прав, – всё ещё неуверенно сказал Артём. – Если честно, я бы раньше ни за что не поверил, что ты столько думал над этим. Ты никогда не говорил ничего такого.

– А я и не думал! Я тебе больше скажу, я только за какой-нибудь час до нашего разговора и допёр до всего, что наговорил тебе! Вот, как вышел от него из бани после слов его, что надо жить ради высшего и лучшего – ради рая, с раем в душе, так во мне и заработало это дело, мозги сами зашевелились, и всё пошло в голове как бы само собой складываться…

– И ты собираешься жить ради рая?

– Тёма, уже живу!..

– Это как же? Как ангел, что ли? – Артём, глядя на отца, не мог не расплыться в улыбке.

– Очень просто. Живи по правде Божьей, а не по какой-то другой, не желай и не делай зла, даже самого маленького, и все дела!

– А что, разве раньше это не приветствовалось, до твоего прозрения?

– Понимаешь, Тёмка, я жил одними заботами, одной житухой, пока не понял, что это не жизнь по большому счёту… Ну, не могу я одним только этим жить!..

– А теперь сможешь, да?

– Постараюсь. А главное, я хочу этим жить!

– Это правда, что он Иисус, ну, тот, что в бане?

– Иди, погляди.

– Но ты сам-то, что скажешь?

– Я в это с каждой минуты всё сильнее верю. Почти на сто уверен.

– Почти, – повторил Артём. – Почему почти?

Под Андреем Михайловичем хрупнул, промятый жизнью диван.

– Сразу, сходу в это поверить трудно, это же не в то, к примеру, поверить, что бензин в два раза подорожал, в это легко, а тут не кто-то, а сам Иисус!.. Смущает, что он почему-то у нас объявился, в каком-то сельце, я понимаю, где-то в Москве, в столице, или там на горе какой, на облаке!..

– Между прочим, он когда-то в довольно захудалом городке родился, да ещё в яслях с телёнком и осликом, – блеснул познаниями Артём.

– А действительно! – подхватил его батька, Андрей Комонь.

Село Галелеево делилось на две основные, но не равные улицы: на верхнюю, по пологому холму, Первомайскую (бывшую Ильинскую), и на более протяжённую нижнюю, параллельно речному берегу, Ивановскую. Обе улицы соединялись тремя поперечными проездами (а прежде – прогонами, по которым выгоняли и загоняли скот). По ещё бытовавшему в народе преданию, Ивановскую до революции населяли сплошь одни Ивановы, но теперь с этой фамилией жили всего в трёх домах, зато, словно по какому-то негласному сговору, начиная с девяносто пятого года прошлого века всех новорожденных мужского пола на этой улице стали крестить Иванами. Кто-то связывал этот факт непосредственно с датой пятидесятилетия Победы в Великой Отечественной войне, по-крайней мере, других весомых причин не подбиралось. Совсем немного народилось Иванов за это время, как и по всей Руси, но что отличало галелеевских Иванов, так это чуть ли не зеркальное сходство их судеб.

Старший из них, Иван Шевардин, родившийся как раз в девяносто пятом (прозванный Бурым за цвет волос, драчун ещё тот), вернулся простым солдатом из армии, но нигде не мог удержаться, ни в милиции, ни охранником в частной фирме, и в ноябре 2016-го ушёл на войну в Донбасс.

На год младше его, Иван Сукно (известный среди пацанов, как Гнутый, из-за характерной с виду приблатнённой сутулости, но при этом жилистый и выносливый), отслуживший свой срок в сапёрной роте; ходил по селу неприкаянно праздный, – то с поллитрой, то с бутылью пивной, заливая измену Алёны Крестьяниновой; валялся кулём в пыли придорожной огороде… но вскорости оклемался, и никому не сказав ни слова, вслед за Бурым подался туда же, в Луганск.

Не успели опомниться после Гнутого, обрубившего здесь концы, как и третий Иван – Махнов (он же, понятно, Махно; румяный красавчик, качок), родившийся на полгода позже Гнутого, отправился воевать за Донецк, причём, сразу из армии, десантником-дембелем, отличником по рукопашному бою, даже не заехал проститься ни с мачехой, ни с отцом, с которым не ладил последние годы.

Так лишилось село всех взрослых Иванов.

Остался самый меньшой из них, Иван Степанов (появившийся на белый свет вместе с первым снегом – в ноябре 2018-го), которого и привела с собой в баню бабка его, Екатерина Петровна Казанская, с трудом ходившая из-за одышки и стенокардии. Их без очереди пропустили. Фёдор помог Петровне на крыльцо взобраться; усадил её с ребёнком за стол перед Иисусом, дал Ванюшке баранку и, неизвестно откуда завалявшегося в бане шахматного конька, поиграться.

Бабка села, и духа не перевела, заплакала, затряслась плечами оплывшими и затылком, платком прикрытом, а ребёнок сидел, улыбаясь тихо на конька… Фёдор помедлил, и вышел.

Кое-как подавив рыданье, стала рассказывать:

– Уж простите, такая беда у нас, что не знаем к кому идти, кому в ножки кланяться… Началось это всё с полгода назад, летом, какого числа сейчас не вспомню, день был погожий, птички пели, когда Ванечка наш впервые закаменел. Я в саду была, стирала под яблоней в тазике, он рядом бегал, возился с собакой Жулькой, вдруг подбежал и застыл предо мной; гляжу, побелел совсем, как мертвец, и упал солдатиком на спину. Я к нему, хочу поднять, посадить, а он весь, как каменный, лежит не двинется! я из сил выбиваюсь, не могу от земли оторвать, такой неподъёмный стал, будто взрослый мужик. Кричу, зову дочку, мать его, и отца его, а они и не слышат ничего, опять сцепились, орут на весь дом, готовы убить друг друга! Я туда, говорю, идите к Ваньке скорей, смотрите, что с ним!.. Ну, подбежали к нему, он лежит белый, все ему: Ванечка! Ваня!.. Бросились «скорую» вызывать. Зять мой, Алексей, с Юркой соседом кое-как донесли его до кровати, такой тяжёлый был. Решили самим на машине везти, «скорая»-то неизвестно когда прибудет. Пока все бегали – кто собирался, кто переодевался, кто за машиной, а Ванюшка наш не крыльце стоит: сам встал да и вышел, и стоит смеётся. Все снова к нему, Ванечка! Ванечка!.. Ощупываем, он мягкий, обычный, как был, не твёрдый совсем, и ходит сам, вроде никакой болезни. Но с того дня говорить перестал совсем, ни словечка, ни звука, ничего. Кому только ни показывали, куда только ни возили его к врачам, все руками разводят. Тогда это первый раз с ним случилось.

Петровна промокнула глаза платком, скомканным в её кулачке. Ваня мирно сидел, рассматривая шахматного конька, и, казалось, не понимал, о чём говорят здесь.

– Вот такой он у нас, – сказала она, – то ли слышит, то ли не слышит, то ли понимает, то ли не понимает, а что у него там в голове никто не знает. Сам по себе живёт. Правда, послушный, покажешь, как надо, всё сделает. Раньше-то он мне что-нибудь расскажет, спросит о чём-нибудь, мы и пели с ним вместе про рябину, про Антошку, всякое. Теперь молчит совсем. Не хнычет, упадёт или ударится обо что – не плачет. Второй раз с ним случилось, это уж я запомнила тот день, потому что зять Алексей уходить собрался совсем. Так они разругались, такой крик стоял, он говорит, всё, достала ты, такая этакая, ухожу! она ему, да уходи, куда хочешь, сволочь такая!.. Мирить их напрасный труд, знаю уже. Я на кухне была; Ванюшка у калитки в песочке с Димкой играл соседским. Выскочил Алексей с большой сумкой, подошёл к калитке, и застрял там, вижу, и сумку бросил. Я, как сердцем почуяла, подбежала к ним, а Ванюшка опять лежит, как камень, белый совсем. Всё, как в тот раз было. Перепугались все. Дочка с Алексеем повезли Ванюшку в больницу, часа четыре их не было. Гляжу, приехали, выходит Ванюшка, обычный, ласковый, сели все ужинать, всё нормально. Потом третий раз случилось, это когда уж я сама уезжать собралась в свою комнатушку в Серпухов: довела родимая дочка, взъелась за то, что я на кухне перестановку сделала, и обои не такие купила, с ней не посоветовалась, орала, будто я заместо её себя хозяйкой поставила. В общем, покидала я вещички свои в тележку, пошла с Ванюшкой проститься в его комнатку, а он на полу лежит, как мёртвый. К утру только обмяк, зашевелился, отошёл понемногу. Я уж никуда не поехала, всю ночь над ним просидели, помирились с ней… Последний, это уже четвёртый раз случилось, когда они, дочка с зятем Алексеем окончательно развестись решили, уже не ругались, не рвали глотки, договорились на следующий день пойти подать заявление на развод. Ванюшку уже спать уложили, всё спокойно было. Проснулись, а он холодный камень совсем, ни живой кровинки в нём! Лежит, глазки закрыл, как умер. Думали, что теперь конец пришёл, хоронить собирались. Алексей весь чёрный с горя, у дочки приступ сердечный, тут уж не до развода. День прошёл, он в кроватке, как в гробике, вдруг влетает огромный шмель и жужжит над ним, мы с зятем давай отгонять его, я глянула, а у Ванюшки щёчки порозовели, говорю, Лёш, смотри-ка, у него щёчки розовые! К вечеру он уже пальчиками шевелить начал. А уж когда он опять ходить стал, мы от счастья себя не помнили…

Петровна всплакнула, но уже не так безутешно. Погладила Ваню по голове, и он подался к руке её, и прильнул к ней.

– С того страшного дня боимся не то что крикнуть, а резкого слова сказать, про ссоры с руганью и говорить нечего. Грешным делом, конечно, бывает и раздражение у кого-то, и недовольство своё кто-то выскажет, так тут же бежим к нему – как наш Ванечка, что с ним? Вот уже третий месяц пошёл, как ничего такого ужасного не повторялось с ним, но живём, как по струнке, иной раз того и гляди сорвёмся! Иногда и сомненье берёт, может, не от того эти его припадки были, а просто совпало так? Может, всё же болезнь у него? Говорят, есть болезнь такая, «каменная»…

Петровна впервые открыто посмотрела на Иисуса.

– Помогите нам, вы же можете. Я человек верующий, Ванечку крестила, ему ещё годика не было, отнесла его в храм сама. И в вас верю, то есть, вам верю, не знаю, как правильно говорить: в вас или вам?.. Помогите, помилуйте! Вы же видите!..

– Ничем не могу вам помочь.

– Почему? Как же так?! – прошевелила губами Екатерина Петровна. – Почему, Господи? – повторила уже полным голосом. – Вы только скажите, что нужно сделать, мы на всё пойдём, лишь бы с Ванечкой эти ужасы не повторялись, лишь бы не каменел! Ведь это болезнь, ведь это такая болезнь очень редкая, нас никто не вылечит от неё, никто, кроме вас! Вы же главный, вы же Христос наш! Помогите, пожалуйста!..

– Это не болезнь.

– Не болезнь? Как не болезнь? А что же тогда?.. Что это может быть? Зачем это с ним?..

Она продолжала спрашивать, говорила почти одними вопросами, всё взволнованней, и всё меньше нуждаясь в ответе на них, не заметив, что уже рассуждает сама с собою:

– Если действительно болезнь не причём, и нет никакой болезни, значит, что-то другое? А если сглаз? Может, его кто-то сглазил, околдовал?.. Нет, не похоже, ведь он уж считай сколько времени не падает, не каменеет… Такого и сглаза-то нету. Значит, если не сглаз, не болезнь, значит, что-то особенное. А вдруг это знак такой на Ванечке нашем? Для кого, для чего?.. Знак посылается людям, чтобы они что-то поняли, так ведь? А что мы поняли?.. – Екатерина Петровна замолчала, уставясь куда-то перед собой… – Что мы поняли? Ну, коли на то пошло, мы кое-что поняли… Ой, как поняли, очень даже поняли!.. – стала она раскачиваться, словно старая ель под ветром, – ой, многое, многое поняли, Господи!..

* * *

Пришёл к Иисусу известный и за пределами Галелеево Паша-Каин. Павел Григорьевич Голеницын. Мужик вроде тщедушный, но крепкий, а главное колкий на язык, уж коли не в духе – лучше не подходи к нему. Люди, знавшие Пашу-Каина, в его ещё детские годы, уверяли, что уже тогда его лицо начинало приобретать черты старичка-хитреца с выражением не ехидной насмешливости, и с тех пор мало чем изменилось, ну, разве что пожёстче теперь.

Родился он в городке, некогда металлургическом, Вотчинске (ныне прозябающим без всякого производства), что отстоит в сорока километрах от Галелеево по Московской трассе, в нём и обрёл своё прозвище «Паша-Каин». А всё из-за того, что совершенно того не желая, выдал милиционерам своего старшего брата Толяна, обокравшего на вокзале инвалида войны: направил «ментов» в другую сторону – на развалины церкви, – вот там-то и повязали Толяна, отчего-то сменившего своё прежнее место укрытия, а Пашку ещё и похвалили за помощь правоохранительным органам. Брат его так и сгинул в колонии от туберкулёза. И сколько Пашка ни оправдывался, ни доказывал с бешеной яростью свою невиновность, но получил-таки эту чёрную кличку «Каин», которая и в село перебралась с ним, с которой и жил, как с родимым пятном, как с печатью на имени. Язвительный нрав его, во многом следствие той истории с нечаянной выдачей брата, между тем, ни чуть не препятствовал его заслуженной славе геройского храбреца, – и это несмотря на его весьма скромные физические показатели. Одним из самых ярких эпизодов Пашкиной отваги был без сомнения случай из его подростковой юности.

Городок Вотчинск делился по некой старой народной традиции на два отчего-то враждующие с незапамятных времён района: Заводской и Пролетарский (они же, в царские времена, рабочие слободки: Гурьевская и Троицкая). Паша, по факту проживания, принадлежал к «пролетарке». Как-то раз, в одну из по-летнему отрадных суббот, пролетарские подкараулили у стадиона с дюжину заводских пацанов, и, хорошенько отделав их, гнали аж до самого кладбища. Столь чувствительнейшая обида требовала от заводских не менее внушительного ответа. Спустя несколько дней, заводским удалось собрать своих отборных бойцов и двинуться прямо на суверенную территорию пролетарки, однако, прочесав её всю от и до, противника не обнаружили: так уж вышло, что именно в этот, томительно жаркий день, вся пролетарская рать загорала на пляже в пяти километрах от Вотчинска на реке Саже. И тут-то заводские наткнулись на Пашу-Каина, в одиночку пинавшего мяч на полянке у гаражей (не любил он купаться по причине телесной невзрачности), и вся их кипящая злость, искавшая жертву своей досаде – достались сполна ему одному, на его незавидную долю. Они окружили Пашу, – хищная воронья стая против тщедушного замухрышки-воробышка, – в злорадном предвкушении его унижения, его жалкой дрожи от ужаса, его слёзного моления о пощаде. Но не дождались. На вопрос: «Куда все ваши попрятались?» он, прищурившись от дымящей цигарки, ответил им, ничуть не вибрируя конечностями: «Вас всех сразу положить здесь или по отдельности?» Его долго пинали и били за столь неслыханную наглость и столь выдающуюся дерзость и удаль; он катался, как спущенный мячик – по траве, по земле, по асфальту (ещё и отмахивался!), и, наконец, оставили его, распластанного, с выбитыми зубами, перебитыми носом и рёбрами. Месяц он отлёживался на больничной койке, а когда немного поправился, пошёл провожать до дома девчонку, с которой в той же больничке и познакомился, жившую, как нарочно, в заводском районе; его сразу узнали и… не тронули.

За свой язык ему неоднократно перепадало, но Паша-Каин был верен себе. Семьи он так и не обрёл своей, хотя попытки делал, но не сложилось, да и кому бы, доведись такое, ужиться с этим перцем?

Попрепиравшись по поводу места в очереди с Фёдором, предупредившим его, что если начнёт распускать язык, то будет удалён в момент, и, отплатив на это фирменной ухмылкой, Паша-Каин, войдя в предбанник, подошёл к столу, и стал в упор рассматривать Иисуса…

– Вроде как похож и не похож… – говорил он с прищуром. – Неужто, Христос в натуре?.. Молчит. Смотрит. Может, и впрямь? Ну, здрасьте.

Фёдор с крыльца прогудел в приоткрытую дверь:

– Ты давай говори по делу, не устраивай тут!

– Федь, я тебя из рогатки стрелять учил, а ты подслушиваешь за мной, грех ведь, – попенял ему Паша-Каин. – Не трепыхайся шибко, всё будет в норме.

И дверь закрылась плотно, пискнув.

– Ты что хотел? – спросил его Иисус.

– Я сяду, ладно? – Паша-Каин сел на лавку. – Что я хотел? Поговорить, конечно. А то когда ещё приведётся вот так с Христом… Хотя, я не особо верю в эти сказки, мне всё равно – что бог, что чёрт, я с ними никогда не знался. Ты Христос? Пусть так, допустим.

– Ты сказал.

– Кто сказал, неважно. Я Паша-Каин, ты Христос. Договорились? Мне очень, очень любопытно, и я сюда пришёл не просто так, поскольку знаю, что такое жизнь, я ею нахлебался, но есть вопросы у меня. К тебе.

Паша-Каин, зачем-то выждал несколько секунд, и выдал:

– Только уж давай, я буду спрашивать, а ты ответь. Согласен? А если против, и не хочешь говорить со мной, тогда вон крикни Федьке, он меня отсюда выставит в два счёта. Так ты согласен?

– Говори.

– «Говори», позволил мне Христос! А я скажу, мне есть чего сказать… – он положил локти на стол, и спросил: – Ну, что, поглядел ты на нашу житуху, Иисусе? И как тебе? Не муторно? Иль всё, как надо?..

– Что именно?

– Что именно? А то именно, как люди живут – вот это. То, как мы тут все, я русских имею в виду, по уши в дерьме торчим, как ездят все на нас; как мы пред всеми виноваты за то, что всех кормили и спасали, теперь они над нами командиры; как на своей земле мы все рабами стали и должниками… А может, нам другого не дано? Ты скажи, может, всё так и задумано у вас, ну, там, у Троицы на Высшем, так сказать, совете? Я ж не знаю! Я кто? я Паша-Каин, когда-то кончил горный техникум, бывал маркшейдером в забоях, бывал в запоях, я тут у нас все шахты знаю в округе; сейчас на пенсии, вот время появилось, чтоб посмотреть на всё, на эту вот затею вашу под кодовым названьем жизнь… и с каждым днём всё больше думаю: на кой нам хрен она такая, какую нам назначил Бог, где русский – самый проклятый народ? Я много прочитал и передумал, и с мужиками про всё про это говорено и выпито без меры!.. Ты думаешь, с чего водяру русский глушит в таких количествах? Я тебе скажу сейчас, послушай. С того, что жизни нету настоящей на Руси для русского простого человека, и некуда ему деваться, ведь он не жид, чтобы мотаться по всему по свету, искать, вынюхивать, где плохо у кого лежит и можно поживиться чужим добром, а потому – где присосётся, там и родина ему, а коли что стрясётся, подхватится и переметнётся, но мы не как они. Мы русские, за что вы с нами так?! Мы на своём хребту такую прорвищу земли подняли – от океана и до океана, мы столько войн перенесли, зубами свои победы вырывали, костьми ложились, чтоб жила Россия, и чашу бед, которым нету дна, никак не выпьем до конца! Мы жилы рвали, чтобы рядом с нами не горевали те, кому мы сопли утирали, кого вынянчивали и обучали, с себя последнее снимая, себя не чуя… и всё никак не оставляют нас несчастья, всё лезут, всё не слезают с нас, за что?! Какой ещё народ такие жертвы приносил за право жить, жить этой скудной жизнью – за её скупой глоток?.. – Паша-Каин надвинулся на стол всей впалой грудью, – ты зачем сюда явился? В грехи нас носом тыкать, как щенков? Или утешать? Я вижу, ты не грозный, вижу, смотришь на меня такого по-человечески. А может, я тут зря наехал на тебя, может, от тебя всё это не зависит? и Бог тут ни при чём? Тогда прости, прости, что вырвалось, что я, как зэк чахоточный выхаркнул кровянкой правду-матку! Я ж не злой мужик-то, спроси хоть у кого, хоть вон у Федьки, да, противный, поганый на язык бываю, но не паскуда и не конченая мразь. Мне, дураку, невыносимо, что от дурной судьбины на русском теле уже живого места не найти – всё рвут и рвут на части! Так мало этого, ещё и душу убивают, травят ядом отчужденья самое, что есть в ней дорогое – простую нашу доброту и милость к людям, а без этого русский человек уже не русский! Друг друга стали презирать и предавать спокойно, уже привыкли не по-русски жить, уже живём, уж многим кажется, что так и надо!..

– Ты спросил, зачем я здесь, – произнёс Иисус.

– Спросил, и жду.

– Я пришёл, чтобы спасти русскую душу.

Паша-Каин оторопело смолк.

– Это правда?.. – видимо, потребовалось как-то переварить услышанное. – Заява, конечно, мощная, ничего не скажешь. Что ж ты раньше не приходил, чего ждал? Ждал, пока мы тут дойдём до последних судорог, что ли?.. Ты прости, что я вот так с тобой, ну, в общем, грубовато говорю. Наверно, нервничаю. Я ж не знаю, как это полагается с Христом, но на коленях точно не смогу, и с придыханьем тоже, я ж в церковь не хожу почти, хотя, крещёный. Говоришь, русскую душу спасать пришёл, эх, милый! – можно я так скажу? Эх, милый, да кабы так, да кабы бы можно ещё спасти!.. Уж не знаю, как ты задумал, и возможно ли такое чудо, но вот перед тобой на этом месте клянусь, коль Паша-Каин будет нужен – кем угодно, хоть, котелком, хоть, веником, хоть зубочисткой, я готов! а Федька знает, где меня найти…