и воскуриваю благовония.
Из лазурного-белого храма, где Зевесом
восседает гекзаметр в окружении ямбов, хорея,
Чьи дары за волшебной завесой
принимаю, благоговея.
Я – из храма поэзии,
каждый камень, колонна
Исступленно здесь мной оцелованны,
Здесь витают Гомер, Сапфо, Лорка
И русские маги слова сонмами.
Я из храма поэзии
не хочу уходить,
Поэтому не заканчиваю стихотворение,
И оно будет вечно трубить,
Что поэзии нет завершения!
Подмастерье в «цеху поэтов»
Пуля у меня в желудке –
Коготь железный дракона, –
Но не в меня пальнули –
В Николая Степановича Гумилёва.
І
«Огнезарая птица победы
(чуть) коснулась крылом и меня» 1
И я, точно мой вещий предок,
Отпустил на свободу коня,
Но к кудеснику или гадалке
Недосуг обращаться, чтоб
Знать в лесу, на опушке иль в балке
Пустят пулю мне в грудь или в лоб.
А пока огнезарая птица
И меня озарила крылом,
И погоны кавалериста
Золотым заиграли огнем.
ІІ
«на согретом солнцем утесе
нежится», спит молодая «пантера»,
и ей снится весна на Родосе,
где была она черной гетерой.
Босиком на камнях танцевала,
Белоснежный роняя хитон, –
Будто черное пламя пылало,
Голубой подчеркнув горизонт.
И мечтала на дальнем Родосе
Чернокожая диво-гетера,
Как на солнцем согретом утесе
Молодая заснула пантера.
ІІІ
«мне отрубили голову, и я
(весь) истекая кровью, аплодирую»,
«Палач» раскланивается гибкий, как змея,
Взмахнувши палочкой волшебною – секирою.
Я вижу, кровь моя размашисто, ветвисто
Течёт по солнцем обожженному песку,
С гуденьем сводов, пением и свистом
Выводит ярко за строкой строку.
Палач бледнеет. И взмахнув секирою,
Мне голову отрубывает вновь,
А я невозмутимо аплодирую:
Живой водою пишет моя кровь.
IV
«…я никогда не смог бы догадаться,
что от счастья и славы дряхлеет сердце».
Ради счастья я с Анной мечтал обвенчаться,
Ну а слава нашла нас в атаках на немцев.
Если б кто-то сказал, ни за что б не поверил,
Что от счастья и славы в сушёную грушу
Кавалер двух крестов, открыватель Америк,
Превратить может сердце и душу.
Счастье с Анной мне выпало адское,
Ну, от славы и мертвому мне уж не деться.
Лучше б мне никогда не пришлось догадаться,
Что без счастья дичает остывшее сердце.
V
«высокий, стройный, сильный
с закрученными русыми усами»,
Он гонок чемпион автомобильный,
Летающий еще на аэроплане.
А вечером, в кафе, где пурпур, позолота,
Шампанское с друзьями распивает он,
Рассказывая об опасностях полёта…,
Чтоб дама слышала поодаль за столом.
Она вздохнет, посмотрит замогильно,
Нагие плечи нежа соболями,
И он поклонится ей, стройный, сильный,
С закрученными русыми усами.
СТИХОЗОДЧЕСТВО
(вместо манифеста 2)
Поэт переживает различные стадии формаций человечества: от доисторических и древних до неокосмических эр. Он не просто представляет их, а поселяется в них и живет день, столетие или всего один лунный вечер, а затем возвращается в настоящее, как на базу, которая служит ему связкой всех времен. Здесь он может рассказать современникам и потомкам то, что видел своими глазами в иной эпохе. Непоэты не имеют права ему не верить: они там не были…
Иногда поднимается некий занавес и другое время или какая-то философская модель предстает поэту во всей очевидности, динамике, со своей неоспоримой логикой, и, если он успел зафиксировать откровение на бумаге, оно остается, а нет, то занавес упал, наступила непроглядность, и невозможно вспомнить, что же это было. Хуже, если записи откровений необъяснимо утрачены, их невозможно восстановить, т.к. это не вопрос памяти, а некоего сверхзрения.