Ярослава. Ворожея

Зара понимала это. Как и видела, что кругом него, такого любимого, разгорались колера дивные. Вот нынче, когда он тревожился за нее, свет вокруг него словно бы сиял ободом болотным, с седым окрасом. Переливался. И тотчас же гас, когда их взгляды встречались. Тогда друг улыбался, окрашивая пространство цветом спелой моркови, а потом – снова… Оттого Заринка разумела: Святославу дурно. Страшно даже, хоть он и храбрится перед нею. А сам того и гляди – обернется назад, да напряжется, когда почует не просто вой ветра – топот копыт.

И пока-то им встречалось всего несколько обозов – все купеческие, в земли Степи идущие. Да только как крупы лошадей сбивались в единую линию, сын старосты окрашивал свет кругом себя антрацитом.

И Зара темнела вместе с ним. Съеживалась, ожидая расправы. И считала удары сердца, пока очередной обоз не минует их на пустынной дороге.

Только расправа все не настигала беглецов, и оттого ожидание ее, такое тягостное, окрашивало пьяную свободу так же, как и Свята – страхом: липким, охряным, с помесью антрацита.

А версты терялись. Позади остался Камнеград и села, близ лежащие. Лесные Земли пропадали из виду, а охотник все не желал остановиться – ни на ночлег, ни на часовой отдых.

Обозы сменяли часто. В трактирах, на Пыльном Тракте оставленных, да в торговых домах, что у самих границ лесных. За алтыны, припасенные Святом, и за крупные перлы из украденных бус. Спали в них же, обозах этих, по очереди.

Им везло, когда нутро повозок оказывалось чистым да теплым, но большей частью то были открытые сани, в которых гуляла стужа. И тогда ни шкуры медведя, ни тепло тела друга не спасало Зарину.

Свят каждый раз просил прощения, когда в изнеможении закрывал глаза. Засыпал на пол оборота годины – большего себе позволить не мог. И просыпался еще более уставшим, чем прежде. А Зара все не унималась: за что? Это ведь по-за нее он нынче терпит лишения. Не спит и не ест нормально целую седмицу. А все одно чувствует себя виноватым. Стало быть, потому как мужик. Ведет ее за собою за руку, девку дурную, и тяготу чувствует. И, значит, Заринка была права, когда полюбила его. Пусть и вот так, безответно.

Зара крепко жалась к другу, пока тот дремал. Потому как в другое время, когда Свят не спал, позволить себе такой близости не могла – знала, что сердце его принадлежит другой.

А теперь вот он придремал. Опустил светловолосую голову на ее плечо, и колера кругом него снова переменились. Посветлели.

Обоз остановился. Лошади радостно заржали, предчувствуя скорую еду, а Святослав тяжело вздохнул во сне. Встрепенулся – и остался лежать на плече Заринки. И ей бы не будить его, дать покоя, да нельзя: обещалась.

А потому шептуха легко провела рукой по щеке, давно покрывшейся колкой светлой щетиной. Пшеничные волосы не ранили ладони, подобно отцовским, а только мягко покалывали, заставляя руку задержаться еще на миг:

– Свят, – Заринка тянула его имя нежно, словно пыталась продлить его сон, – Свят, проснись.

Охотник открыл глаза и улыбнулся ей на мгновенье, озарив свет кругом себя пурпурным, с перловым блеском. И тут же погас, оглядевшись по сторонам и уразумев, где находится:

– Приехали?

– Наверное, – девка огорченно кивнула, убрав ладонь с его щеки: – обоз остановился. Ты приказал звать тебя, коль случится задержка.

– Все верно, – кивнул Святослав, укрыв лицо в ладонях. Он устало потер глаза, и, сделав глубокий вдох, продолжил: – ты погоди здесь с минуту, не бойся. Я спрошу у людей, где мы, и тут же – обратно.

Заринка кивнула, хоть и не была согласна с таким планом. А все равно подчинилась. Так мамка ее учила. И отец наставлял – баба завсегда должна мужика слушать и следовать за ним, куда б ни повел.

Стала ждать.

Свят скрылся из виду, и девке почудилось, будто нет его целую вечность. А ведь всего-то пару минут миновало до того, как полог обоза снова откинулся, и охотник скомандовал:

– Выходи.

Он подал ей руку, и шептуха оперлась о широкую ладонь, что раскрылась для нее. А Свят сжал пальцы вокруг крошечной ладошки и не отпустил, не разжал руки. Повел ее за собой, по пути говоря:

– Мы у Огнеграда, что на Пограничье. Город старый, и больше напоминает не город вовсе, а перевалочный пункт. Здесь почти нет постоянных жителей – все купцы да воины. Беглецы что с земель Степи, что с Лесных. Ворья много и разбоя, а потому… осторожными быть придется. Да только и затеряться можно на время, а там –  поглядим. В Камнеград покамест нельзя, как и в Светломесто: там искать станут. Обождем здесь. Что скажешь?

Что сказать было Заринке? Она кивнула, соглашаясь со всем, что говорил ей Свят. Доверяла ему как себе самой, а потому и верила.

– В головные ворота не пойдем, там стража. Станут спрашивать, откуда и куда. Нас проведут дворами задними, через лазейку для охраны: я бусы отдал, – Свят виновато опустил голову, стараясь не глядеть на нее, – лишь под ноги, – коль Ворожебник тот мимо идти станет, у ворот скажут, что не видали нас. Быть может, то обманет его…

Заринка кивнула, прильнув к каменной стене города, а когда отворилась низкая герса, Святослав добавил:

– Мы задержимся не на постоялом дворе, – охотник остановился у невысокой избы, из которой валил дым, да щедро пахло хлебом. – В хате тетки одной. Говорят, она сюда бежала после того, как мужа ее казнили. Да и ей самой не лучше пришлось. Правду все сказать боярам просилась, оттого и осталась без языка – немою на всю жизнь. Потому и не болтливая она. и понимает многое. Вот только…

Свят замялся на мгновенье, прижав Заринку к деревянному откосу, чтоб укрыть от глаз чужих:

– Только… я сказал, что мы с тобою – семья, нареченные. Уж по-другому – никак. На брата с сестрой не похожи, а молодых она приютит. Сюда иногда такие приходят: кто ослушался родину, да в шлюб вступил без наказа семьи. И если ты против…

– Я не против, – согласилась Заринка, – понимаю все. Не боюсь, что обидишь меня. Уж коль хотел бы обидеть, давно бы сумел. Не думай об этом, Свят. Коль суждено нам вернуться в Светломесто, не скажем об этом никому. Забудем.

Охотник кивнул:

– Тогда хорошо. Пойдем.

И он открыл перед Зариной чуть накренившуюся дверь.

В сенях пахло теплым хлебом. Зерном, что покоилось в углу в невысокой кадке. Корнеплодами, оставленными в небольшой плетенке у входа. И травами душистыми, в которых основой – иван-чай. Увесистые сухие вязанки висели у потолка, а в них нитями плелся зверобой с мятою. Так, помнится, и матка Зарины сушила чай, чтоб собрать спелые листочки, да сразу кипятком обжечь. До взвара.

По небольшой лавке, оставленной у дальней стены, были расставлены несколько жбанов низких. И каждый из них укрыт холстиною чистой, да повязан пояском: знать, молоко со сливками баба берегла, на холод выставляя.

И хоть Свят говорил, что Огнеград – город Пограничья, Заринка отчего-то ощутила себя тут как дома.

В избе тако ж было привычно. Лавки, укрытые шитьем тонким. И все стежки пущены по льну, что добывают в Землях Лесных. Стебель его прочен, только коль выделать верно, тканина та будет и в холод греть, и в тепло прохладу принесет. Даром, что колеру простого, мышиного. А вот если выбелить…

Заринка склонилась над ручником, что лежал поверх других, и поразилась: цветы лесные, что мамка ее вышивать учила, в венке из рун охоронных. И центром всему – Бережа. Девка хорошо помнила этот знак, потому как еще в малолетстве выучилась его вышивать – чтоб отца в купеческой дороге защитить.

Посеред небольшой горницы стоял широкий глинобитный стол, деревом прочным выделанный. Чугунки глиняные – стопкой по полкам вдоль стен. Ложки деревянные да ножи острые в жбанах высоких. Чисто, справно все вокруг. И хлебом пахнет, как у матки.

Кислым, терпким, из полевой ржи. Да еще щами. Мясными.

Щи Заринка любила. И теперь вот вспомнились ей те, которые жена купцова дома готовила мужу, когда тот возвращался с торгов. И она, отцовская любимица, сидела подле него, подперев подбородок кулаком да слушая рассказы-присказки о дорогах дальних, ценах высоких. О разбое, что разгулялся на Пограничных Землях, да о Степи. О Степи Заринка особенно слушать любила.

Мыслилось ей отчего-то, девке дурной, что весь купеческий путь пригодами покрыт, и куда ни глянь – все диво. А оно ведь вон как получалось…

Теперь вот и сама Зарка оказалась на Пограничье, в землях чужих. И пригод с нее хватило – на целую девичью жизнь станется. А вот хотелось другого: дома, теплой маткиной руки на пшеничных волосах и отцовского нежного взгляда.

И вот тут, среди горницы чужой, рассказы купеческие больше не казались ей диковинными – все больше страшными, тревожными.

А перед нею вдруг возникла женщина зим сорока пяти от роду. Низкая да худющая, словно бы хлеб со щами не себе – другим готовила. Аккуратная. В платье льняном, белым передником укрытом.

С тарелками.

Улыбнулась гостям широко и махнула в сторону лавок.

Заринка улыбнулась в ответ. Подбежала к хозяйке, подхватив глиняные миски, да помогла расставить их на столе. Влила душистый капустный взвар в глубокие миски и помогла нарезать хлеб:

– Хлеб такой, как дома, – улыбнулась благодарно девка. – Словно бы матка пекла…

Она сказала и тут же осеклась. Подняла боязливо глаза на Свята и на тетку, что приютила их. Но те ободряюще кивнули, и девке стало легче. Не привыкла шептуха молодая прятаться да скрываться, да и норов у нее был не скрытный – еще в Светломесте люди хвалили ее за открытость души, за легкость мыслей.

Заринка посмурнела, вспоминая о том, как провожали ее из Светломеста. И внезапно почувствовала, как крепкая ладонь легла на пальцы, накрыв их что теплом, что силою своею. И стало ей на душе так легко, так светло, что все дурное тут же ушло из памяти.

А тетка Агафья с пониманием отвела глаза от двух ладоней.

Ели быстро. Путники давно не видали теплого угощения, да еще чтоб такого, как дома. Да и Агафья торопилась: не привыкла она подле людей быть.

Когда же вечеря закончилась, хозяйка дома собрала со стола с помощью Заринки и показала постояльцам узкий покойчик, что служил словно бы пристройкой к небольшой горнице.

В пристройке той всего-то и было, что широкая лавка, укрытая сенником. Из разноколерных холстин одеяло. Подушки, набитые птичьим пухом. Да лавка поменьше, что стояла под высоко расположенным окном. На лавке той – широкая ладья, наполненная теплой водой, и льняное полотенце, устроенное тут же, на стальном крюку.

Заринка с недоумением огляделась по сторонам. Но Агафьи уж и след простыл – она провела постояльцев в покои, а сама затихла на лавке в горнице. Только прикрыла за ними прочную дверь.

– Свят, – Заринка протянула имя охотника осторожно, словно бы боясь обидеть того, – мы будем спать разом?

Свят стыдливо отвел глаза:

– Скажи я, что мы с тобой – брат и сестра, это вызвало бы вопросы. В Пограничье не приходят братьями. Уж коль и появляется тут пара, так только от того, что дома не благословили союз. И мне показалось, что мы… ты не думай, я лягу на полу, возле лавки. И покой твой не нарушу. Умывайся, а я – после.

Заринка не стала спорить. Она зачерпнула полные ладони теплой воды и с наслаждением окунула в них лицо. А потом снова и снова, словно бы не веря, что вот это тепло – для нее.

Вытеревшись льняной холстиной, она скинула с себя плотный кафтан, и, оставшись в одной сорочке, забралась на сенник, укрыв себя одеялом по самую шею. Расплела косу пшеничную, зарделась, отвернувшись к стене. И расслышала, как у другой стены водою плещется Свят.

– Ты ложись рядом, – проговорила она, стыдясь своих слов, – не надо на полу. Захвораешь, а там, глядишь, и Мор подкинется. Ты ж – другом мне, да и устал, верно…

Она остановилась, не зная, что больше сказать. Стыдилась, что сама, девкой молодой, предлагает мужчине лечь рядом. И пусть не для услады, а все равно – стыдно. И боязно. Потому как никогда еще ни один хлопец не был с нею так близко.

Свят замер, и вода в его руках перестала плескаться. Он был благодарен Заринке за ее доброту, вот только боялся.

Близость девичьего тела манила его. И пусть шептуху молодую он принимал за сестру, а все одно – так близко к девке он прежде не был. В семье его другому учили: сначала в храм, а уж после на сенник. И Литомир, староста деревенский, выпустил бы об его спину целый веник из прочных прутьев лещины, коль узнал бы про другое.

Да только и на бревенчатом полу в студеную пору лежать – верная смерть. А потому и приглашение Зары он принял с благодарностью.

Лег осторожно рядом, стараясь держаться как можно дальше от нее, и прикрыл глаза. И ведь усталость была, и сон в руку шел, пока щи он ел духмяные. А как лег подле Заринки, сон словно бы девался куда.

А на смену ему пришли мысли: непрошенные. запретные. И как бы ни гнал их от себя Свят, да только не удавалось ему ничего. Мысли те заставляли его ловить дыхание девки, что лежала совсем рядом. Дышала ровно, словно бы спала. А вот горела сильно. Или… не горела вовсе, а то жар женского тела опалял охотника?

Свят впервые оказался так близко к Зарине. И на сеннике, дыша одним воздухом, он вдруг понял, как сладко она пахла. Домом, лесами, а еще… чем-то неуловимым. Тонким. Быть может, травами, что девки кладут под сенник, чтоб тот не прел. Или чем другим?

Аромат дразнил охотника, лишая остатков усталости. И Свят теперь уж ничего не понимал. Он ведь к ней по-дружески, по-братски. Вот и не глядел никогда в ее сторону, и иначе как сестрой Заринку не разумел, а тут…

Верно в селе мужики бают, что рядом с бабой сам не свой становишься.

Вот и он, Свят, видно, сам не свой стал.

Глава 2.

Кровь Мары была жидкой. Ярко-алой – та, что шла от сердца. И бурой – та, что воротилась к нему.

И тленом от нее не тянуло. Жизнью, сладостью, покоем…

Чародейка собрала ее на дно широкой ступки, а потом накинула на плечи лисью шубку. Кликнула рунников, да села в сани высокие.

Глянула в небо – в нем алтынной монетой золотой висела луна полная. Хорошо, благостно. Погосты по такой луне живы, и души сбегаются к самой земле, чтоб глотнуть воздуха свежего, а нынче…

Нынче Колдунья даст глотнуть им не только воздуха, но другого – сладкого. Наказ свой оставит. И, коль погубило то проклятье Мару, то и дитя ее в живых не покинет. А уж тогда и за Роговладом дело станет…

Вот только поспеть бы. Семь погостов – семь булл. Там, где души тревожны, не упокоены. А уж они искать станут, выполняя завет, да на запах крови пойдут. Беспокойная душа не ошибется, потому как ее вознаграждение – в исполнении завета.

Лошади шли спешно, суетливо. Запах крови их пугал, а близость Чародейки – и того больше. Да и что с них взять?

Колдунья кивнула руннику, что был на вожжах: приехали.

Старое место встретило их глухой обидой: древние боги жили здесь долго. Оберегали покой душ ушедших, да служили напоминанием живым. Связывали два мира меж собой, передавали устами каменными просьбы от тех, кто жив пока, другим – ушедшим. И как унесли их, связь разорвалась…

То ж было первое капище, что лишилось каменных изваяний. И, помнится, стоило это Чародейке дорогой цены. Нынче же…

Плотный пласт снега лежал на земле широким покрывалом – прочным, с ледяными медальонами на поминальных камнях. Белая земля с белыми же холмиками. Деревья, снегом убранные, кругом всему.

И только в центре места святого, где когда-то стояли боги старые, было темно. Оскверненная земля не покрывалась ни снегом, ни листом сухим. Зияла, словно бы дыра, и не затягивалась, подобно ране рваной…

Капище было древним. Пожалуй, одним из самых древних, что удалось найти ей, Чародейке. И частоколом, как подле городов больших, не обнесено. Словно бы голо, не досмотрено. Вот только боги старые приглядывать за местом святым умели. Нынче же…

На сей раз ее не встретила лента силы, что словно бы ластилась к ногам в прошлом. Ласкалась, поглаживая тонкую кожу, а потом обожгла болью острой. Ухватила зубами жадными, да стала рвать по живому. И только кровь рунника да наговоры Ворожебника остановили ее…

Колдунья до сих пор помнила, как старые боги привечают гостей незваных. Мертвому – мертвое же. И негоже плоти остывшей ступать на землю живых. Только камни высокие больше не покоятся здесь, а оттого и сила благостная ушла с места насиженного.

Тонкая ступня легко провалилась в снег, и Чародейка махнула рукой. На кончиках пальцев заискрились, задрожали болотного колеру нити, а под ноги бросился ледяной смерч. Прошел-очистил дорогу, и мягкие сапожки больше не утопали в снегу.

Могила с оставленной буллой была как все – с высокой снежной насыпью да поминальным камнем. И – Пламена это знала – под камнем тем девка лежала: молодая, глупая. Тоже вот поверившая словам мужским. И ласкам…

А потом и сошла в могилу по-за глупостью своей. Дура дурой. Только дурость та нынче Колдунье на руку.

Она остановилась подле снежной насыпи и снова заискрила силу на кончиках пальцев. Сосредоточилась, ощутив под кожей не просто эманации, но мощь темную, и направила посыл действа этого к старому камню.

Земля отворялась.

Поначалу медленно, лениво, словно бы не желая раскрывать что секреты свои, что нутро ледяное. И скарбы имела охоту держать при себе…

Скрипела, жалуясь на плоть мертвую, что покориться заставила.

А Чародейка усилила нажим. Послала в пальцы больше мощи, отчего нити силы стали не просто зелеными – яркими, плотными, только все ж холодными – ледяными даже. И свет, что лился вместе с ними, тоже был неживым. Однако ж, резким, мощным.

Колдунья ведала: попадись хотя б одно живое существо под нити эти, не сдюжило б: рассыпалось прахом, не успев осознать, что с ним сталось. А ведь раньше она не могла так. Но то ж раньше. А теперь вот ее сила вровень с богами старыми встала. И еще немного…

Земля поддавалась. Стонала от обиды, что беспокоят ее, старую, уж в который раз. И жалилась на то, что ныне даже на капище покоя не приждать. Пламена слушала ее. Понимала. Покой – дело такое – его сыскать вообще трудно. Даже на погосте.

Вот и ей погост не принес облегчения, заставив покинуть место святое змеею гадкою… Оттого и отворяла грунт дальше, не жалея, пока не показались в черном дне старые кости, а подле них – булла.

Свиток-проводник, кровью слышащего напитанный. Булла отводила от нее, Чародейки самой, взгляд Симаргла, а теперь вот девке покойной послание оставит…

Свернутая берестяная грамота – подобная тем, что отправлены по Земле Лесов с Мором Струпным. Тонкая, с кровавыми письменами-рунами, с силой колдовской. Она искрилась на дне могилы так ярко, что Колдунья нашла бы ее не только под пластом земли да снега – из мира другого видно было ее.

Пламена повела ладонью и снова послала поток темной мощи на дно. Булла встрепенулась, задрожала, и поднялась. Загорелась светом ледяным, а когда на нее кровь Мары попала, полыхнула багровым, словно бы живым. И Чародейка отшатнулась.

Впервые в ее руках мертвая кровь сияла светом живым, и от того ей становилось дурно, тягостно. От того, а еще от вопросов, на которые ответов находилось все меньше. И время…

Колдунья зашептала. На языке старом, древнем. Умершим, как почили все, кто помнил о нем. Шипящем, будто бы не девка вовсе говорит, – змея у ног вьется. А ведь и она, Пламена, когда-то была змеей, гадюшницей. Шипела тогда, шипит и нынче…

Булла слушала. Терпела шипенье и дрожала, приказу подчиняясь. Кровь сладкую пила, вкус запоминая, и искала что вкус этот, что запах среди живых. И вот тогда, когда продолжение этой крови откликнулось, вспыхнула огнем алым.

А Пламена все пела. Песнь-обещание. Шептала берестяному свертку, чтоб передал он хозяйке своей, девке молодой да глупой, что крови сладкой много. Ее найти только и выпить. До дна…

И она снова села в сани, потому как до восхода солнца ей бы еще на шесть капищ поспеть…

***

О том, что муж ушел, Ярослава догадалась сразу – каюта словно бы опустела вмиг.

Ни тепло медвежьих шкур, ни нагретое за ночь ложе не могли согреть ее. А вот морской холод дотягивался, проникая что под толстый мех, что под кожу саму. Холодил ее, заставляя щериться мелкими мурашками. Видно, оттого и сон больше не шел. Да и вообще…

Ярослава повернулась на бок и осознала: эта ночь стала первой после Соляных Копей, когда видения не мучили ее. И тогда, знать, Дар – ее лекарство. От ворожбы и глаза дурного, от всего…

Знахарка потянулась и глянула в окно.

Заря едва занималась. Однако и она не была такой, как дома. Та, что в Светломесте, помнилась Ярославе ружовой, с пламенными лентами едва родившегося солнца. Эта же… все так же блекла, как и то, что наокол.

Здесь, на море, все виделось Яре другим, чем на Земле Лесов и даже в Копях. День и ночь лишались границ – существовало лишь серое месиво из сизой воды и стального неба, пенистых волн да воя северного озимка.

И только когда небо не затягивало дымчатым туманом, Ярослава могла разглядеть звезды. А вот они подле большой воды были такими же, как и дома: яркими, блесткими. Только созвездия над ее головой, казалось, рассыпаны по-другому.

Яра вспомнила, как муж учил ее читать по небесной карте. И ведь слыхала она о таком, да не думала, что и сама сможет.

– Видишь эти семь звезд? – Спрашивал Дар, указывая рукой в бездонное небо. – Это – Семь Разбойников. В Степи верят, будто один из небожителей, славный и лихой Асмет, привязал к железному колышку двух драгоценных коней. Любимых. И разбойники эти, числом семь, кружатся наокол лошадей тех норовистых, да пытаются украсть…

Он тянет из широкого жбана духмяный взвар, что на травах да меду замешан, и глядит на Яру:

– В Степи нынче хорошо. Пора льда и снега скоро уйдет, и на землю вернется тепло. Его проведет из Подземного Шатра старый бог, что хранит жар земной в сундуке высоком – зимой и на земле-то мерзло, а уж под ней… Оттого-то и ворует тепло у людей старый бог, и уносит его под землю, чтоб согреться…

Дар осторожно проверяет ладони Яры, и, убедившись, что с нею все в порядке, снова рассказывает:

– Здесь, у Моря Северного Ветра, другие легенды. И сказы детям на ночь иные говорят…

Яра исподволь разглядывает мужа. Снова ловит себя на мысли, что наглядеться на него не может: Соляные Копи научили девку, что потерять добытое можно разом. В одну минуту. Оттого-то и ловит она каждое движенье степного воина, что подле нее не степной вовсе.

Нынче, в долгом странствии, его волос отрос, а борода отпустилась. И ведь все так же темен он, а нет-нет, да и глянется в нем лесное. То ли в глазах карих, больших, что в Степи не водятся. То ли в лике, что успел выгореть на соленом ветру.

Его нос прям и ровен, а губы полны. И черты лица правильны, красивы. Знать, в отца пошел, потому как в том – кровь древняя, мощная. Взрощенная лучшими девками Княжества в утробах своих. А вот волос – маткин, и норов степной угадывается в движеньях…

Дитя толкается. Несмело, осторожно, словно бы пробуя знахаркин ответ на вкус: аль не понравится ей? Но Ярослава счастлива. Она кладет руку мужа под тяжелый тулуп – аккурат на оберег рукотворный, коим обвязан живот ее, и малеча снова ведет ножкой. А ворожея с интересом заглядывает в глаза мужу, и, касаясь губами губ, просит:

– Расскажи ему…

Дар на миг замирает. Его лицо, закаленное суровыми ветрами Степи, на миг становится по-детски чистым, умиротворенным. Осторожная улыбка поначалу касается глаз, а потом и на губах расцветает:

– Говорят, Большая Аити Карху, – шепчет муж, – живет на небе давно. С сотворения мира. – Он указывает рукой все на те же семь звезд, и снова продолжает: – У моря верят, будто бы она сама его и сотворила, опрокинув в ссоре с сестрой, Малой Аити Карху, небесный ларец, что скрывал драконов и гидр, псов гончих…

Ночь холодна и свежа. Морозна. А Яре вот не холодно, пока она подле мужа. Кругом все так же пахнет морем и солью, и, пожалуй, ночью запахи становятся острее. Ночью отчего-то все острее…

– Разбежались-разлетелись они по небу и замерли: что дальше будет. А сестры остались. Помирились, стало быть, каждая о своем помня. Да только не заманишь зверей дивных назад в ларец. И нынче гуляют они по небу, глядя, как люди смертные решают дела свои простые. Моряки верят, будто бы спустятся что гидры, что твари другие на землю, если в том нужда будет…

Поселение моряков, что держат не избы даже – кожаные юрты у самой воды, – осталось далеко. А они вот с Даром ушли. От бездны соленой, катергон волнами укачивающей. От людей Степи и Моря, нынче живущих разом. От того, что их ждет впереди…

Муж увел Ярославу к деревьям, что здесь отходят вглубь земель. Стоят наособицу, воды студеной боясь, а потому и кажется, что не у моря – на Земле Лесов. Знать, чувствовал он, что жене его тяжко, как скучает она по местам родным, да по людям, оставшимся за множество верст. И обнимал крепко – не за плечи, как раньше.

Здесь, вдалеке ото всех, он мог обнять ее нежно, бережно. Лаской несмелой одарить. Да ладонью шершавой провести по щеке нежной, разгладив меж бровей морщинку новую. И забрать губами вопрос, что у самых ее губ:

– А ты во что веришь? – Спрашивает Яра. Она заглядывает мужу в глаза. Пристально, протяжно. Видно, ей и вправду хочется знать, во что верится степному воину. А вот губы не уводит, надеясь на новый поцелуй.

Дар еще осторожнее обнимает свою ворожею, что стоит подле него на земле чужой. Он уж тревожится, не замерзнет ли та. Но здесь, вдали ото всех, ему хорошо. И ей хорошо – Дар знает это точно. Оттого и решает задержаться, одарив свежим теплом:

– Я? – Дар думает и, погодя всего минуту, отвечает: – В тебя. В дитя крепкое. Что вернемся мы с братом домой, а там…

Муж замирает, верно не до конца веря в то, что вернутся они…

– Что там? – Яра волнуется, задавая вопрос, что так мучит. И Дар знает это. Ей страшно, что он отвезет ее в земли чужие, да забудет как о ней самой, так и о дитяти. Народом Степи другие порядки заведены, и Ярославе, верно, это известно. Но он рожден не песками желтыми, а оттого и подчиняться не станет.

Дар улыбается, целуя ворожею в самый нос. Подхватывает на руки, стараясь быть бережным, и несет в невысокую юрту. Укладывает на мех белых песцов и накрывает собою:

– Мы. Я большего не желаю…

И Яра понимает: муж не лжет ей. Ему и вправду будет ее хватать. Ее и сына…

В каюте послышался громкий голос Дара, и катергон качнулся. Накренился словно бы, заскрипел. И Ярослава поняла: они отбывают. Знахарка плотнее укуталась в меха звериные и закрыла глаза: там, на палубе, среди моряков и воинов степных, в этот час ей не место. А, значит, она дождется мужа здесь. Согреет ему ложе, чтоб тот смог на время забыть о своей печали. И если так, то выбираться из теплых шкур не стоит. Вот и дитя притихло, укачавшись танцем волн, и, значит, можно ненадолго забыться…

Ярослава не помнила, как уснула.

Понимала только: пространство изменилось, искажая что каюту из темного дерева, что утренние тусклые звезды, заглядывавшие в небольшое оконце. Запахло предивно, сладко.

Яра любила сласти, а вот этот запах ей был не по душе. И нутро от него сворачивалось, словно бы пытаясь скрыться. А за тем и дитя растревожилось, все больше толкая мамкину утробу, да только как разбудишь ту, что и не спит вовсе?

Сквозь дивный сон знахарка рвалась из каюты, чтоб увидеть мужа, предупредить: неладное творится. И… не могла.

А запах становился все сильнее.

Медуница…

Сладкая трава, что росла в Земле Лесов. Да только то – летом, а нынче – зима. Морозно, студено даже, и на море непогода чуется лишь сильней. А медуница не исчезает.

Дитя в утробе беспокоится все сильнее. А пространство меняется.

И стоит нынче знахарка не в каюте, а на капище старом, полузабытом. Почти таком же, как то, что оставила она в Светломесте – с изваяниями богов древних, что души детей своих берегли.

Да только на погосте этом ни одного камня исполинского не осталось – Ярослава чуяла это. Отголоски силы таяли, шумели мягко, напоминая, кто здесь был хозяином. А вот самих богов унесли – выкорчевали подобно траве сорной.

И Ярослава поняла: дурно это, нехорошо. Потому как защиты капище лишилось, а с нею – и покоя для душ умерших.

Яра обернулась.

Низкие холмики, занесенные снегом. И камни могильные со знаками обережными почти не видны. Да только одна могила черным зевом раскрыта. И страшно Ярославе, а поделать ничего не может: так и стоит пред нею, исхода ожидая.

А в могиле той копошится что-то. Хрипит, сердится.

И земля стылая ледяными комьями летит наружу. А с землею – плоть старая, истлевшая.

Приступ дурноты накатывает на Ярославу горячей волной, и она сгибается пополам, отплевываясь горькой жижей. А то, что рвало мерзлый грунт на куски, затихает. Успокаивается словно бы. И ворожея уж думает, будто бы ей будет дано покинуть дурное сновидение, как тонкая ладонь, измазанная чернотой земли и праха, хватается за снег у ее ног.

Яра задыхается. Сердце пропускает удар, а потом колотится с удвоенной силой. Снова замирает и снова дрожит. А вторая ладонь хватает воздух у ее ног.

И тогда показывается хозяйка.

Ярослава не разумеет – чувствует, что перед нею – нечто гиблое, неживое. А ведь Крайя учила ее не бояться мертвяков, потому как они никому уж вреда не принесут. Да только от этой вот страшно…

За рукою – рука, и пальцы истлевшие, костлявые цепляются за землю стылую подобно звериным. Оставляют когтями длинными рваные раны, и земляной плоти – Ярослава чует это верно, – то не по нутру.

За снежной насыпью появляется голова, и волосы девичьи длинные в косы тугие вплетены. Косы едва держатся на черепе, потому как и кожи-то на нем уж едва осталось. А вот глаза…

Застыли, вытекли да сгнили давно. И нынче в них живет мрак.

Мертвая девка скалится островками зубов старых. А потом и вовсе хохочет, хоть и смех этот выходит не смехом вовсе – стоном.

Слюна цепочкой кровавой тянется по снегу белому, которого меж ними с Ярославой почти не остается.

Она ползет подобно змее, и Ярославе становится ясно: девка гадюшницею стала. Да только что заставило ее покинуть Лес Туманный? Что за ворожба позволила ей миновать оковы плоти?

И мертвячка отвечает:

– Ворожба та темная, Ярослава, – девка вновь отплевывается, поднимаясь в рост со знахаркой молодой. – И стоит дорого: жизни и покоя. Воли, что уснула вместе со мной. А нынче вот и нет у меня ее, воли этой. Подвластна я силе темной. Знаешь, ее ведь, мощи этой, всегда мало. Она истрачивается, истончаясь в мире живом…

От неупокоенной смрадно тянет, и Ярославе едва удается избежать нового приступа рвоты. А та лишь продолжает:

– Ты пахнешь ею, – она ведет носом и удовлетворенно сглатывает. Однако ж вязкая нить слюны все одно покидает кривой рот и падает на землю, – маткой своей, а кровь ее сладка.

Девка медлит. И руки тянет в сторону Ярославы, словно бы пытаясь ухватиться, да отчего-то не может: