Четыре соглашения
Первое мощное воспоминание из моей новой жизни было такое. Маленькая субтильная женщина в джинсиках и с лицом алкоголички стояла у входа в краевой онкологический диспансер и выла в голос, задрав голову к небу. Что она искала там, наверху, какой справедливости алкала? В другой ситуации я бы, наверное, чиркнула по ней взглядом и быстрее отвела глаза. Но мой день не задался, и я с горечью рассматривала ее. А потом запихнула руки в карманы своих джинсов и, сгорбившись, пошагала на трамвайную остановку. Там, отойдя в сторонку и отвернувшись, я тихо хлюпала носом, глядя в землю, все так же держа руки в карманах. Слезы мои были женскими, а поза мужской, потому что мне нужно было укрепиться. Впереди меня ждала борьба, и я это очень хорошо понимала.
Августовский денек был хорош, тёпел и ярок, осень приближалась. И теперь надо было как-то переварить вероятность того, что у меня рак.
На то чтобы осознать, что у меня – возможно, лишь возможно! – онкологическое заболевание, мне понадобилось два дня. Естественно, я рыдала, скрытно, по ночам, но отчаянно. Отчаяние вызывала мысль: «Но как же так, у меня же маленькие дети!» С решения навсегда ампутировать этот вопль из башки и начались мои соглашения с самой собой. Получилось их четыре, как мушкетеров у Дюма.
Первое. Мысль «А-а-а-а, у меня дети!» была объявлена табу. Как только эта изуверская фраза начинала вертеться в голове, слезы текли рекой, а посему – я ее запретила как заведомо зловредную. Иначе пришлось бы сразу ложиться в лужу слез и самоубиваться. Ага, щаз. Ампутируем.
Второе. Пожалуй, это было не соглашение, а осознание. Я поняла, что смерти как абстрактной категории я не боюсь. Вот так, скажем вместе, скажем громко: я не боюсь умирать! Поймите правильно, конечно, внутреннее напряжение вызывала у меня вероятность тяжелых физических страданий, но разве мы не женщины, разве за годы супружеской жизни, вынашивания и рождения детей, посещения гинеколога и общения с бурлящими кухонными котлами мы не притерпелись к боли? Ну, вы поняли: помирать так помирать, что такого-то? Однако резкий протест вызывала мысль о преждевременной смерти. Смерть в моей ситуации еще лет двадцать казалась мне чертовски преждевременной. Да что там – позорной капитуляцией, бегством с полей родительских сражений!
Отсюда логично вытекало третье – тоже не совсем соглашение, скорее заявление: в ближайшие годы я не умру, я буду биться за каждый год, за время.
И четвертое. Моя жизнь не может стать болезнью и только болезнью, наоборот – болезнь должна скромненько вписаться в мою жизнь. Скажу сразу, что в реальности жизнь все же прогнулась под болезнь, но в целом у этой парочки получалось сосуществовать вполне благопристойно.
Вооружившись соглашениями будто амуницией, отложив стенания на потом, я стала ждать своей очереди на биопсию. Звучат все эти лозунги бодро, но душевный покой мне не снился, потому что по ночам спала я отвратительно. Мне даже впервые в жизни невролог выписала антидепрессанты. Правда, пить их я не стала, и, как оказалось, правильно. Все чудесным образом изменилось, стоило только оформиться в стационар.
Бабурукинские девочки
С Наташей и Оксаной мы поступили в отделение в один день, вместе ждали операции, одновременно ее дождались, а потом, соответственно, «вылеживали» результаты анализов и врачебный вердикт. Оперировал лысый душка Бабурукин. Так благодаря волшебной фамилии лечащего врача наша самопровозглашенная группировка получила локальное название «Бабурукинские девочки».
До определенного времени личность Бабурукина меня не слишком волновала, правда, как-то сами приметились пристальный тяжелый взгляд исподлобья, немногословие, сдержанное спокойствие и бережные прикосновения к моим шейным и прочим лимфоузлам. Мужественный мужчина. Внутренний филолог во мне немедленно выловил медицинскую семантическую подоплеку имени-отчества (Виталий – от латинского «жизнь», Валерианович – ох, немало этой настойки выпила и вынюхала я за свои дюже зрелые годы) и начал втайне подвывать: «Вылечи же меня, о мудрый лысый Бабурукин, назвался Валериановичем – так лечи!»
Спаслось мне на пыточной кровати в железную клеточку, которую не сумели смягчить четыре матраса, как на трехзвездочном курорте. Почти на две недели я выпала из радостей семейной жизни (тут любая яжемать должна проникнуться моим счастьем) и получала чистейшее, никакой умственной деятельностью не замутненное удовольствие от малосодержательного трёпа, еды и чтения любовных романов – про английских герцогов и виконтов эпохи Регентства. Наверное, сказалась на моем сне близость Бабурукина и прочих врачей. Мысль «Раз я уже тут – помереть не дадут» определенно обладала психотерапевтической силой.
Результаты биопсии мы ждали в среду, а если очень подфартит – к обеду вторника. Без пяти два во вторник я вышла из здания: подъехало такси, чтобы везти меня домой, где временная свобода и приятный, такой же малосодержательный трёп с подругой Машкой. Но как только машина двинулась с места, раздался звонок на мобильный – от Наташи. Бабурукин искал меня и попросил передать, что завтра к половине восьмого я должна быть на месте.
Ехать дальше и провести оставшийся день в состоянии безмыслия? Иллюзии, что этот притворяющийся беззаботным день будет длиться и длиться, что все тяжелое мы можем оставить на завтра? Или вернуться?
Я испугалась очередной бессонной ночи и попросила таксиста развернуть машину.
Бабурукина я нашла в коридоре, он как-то по касательной посмотрел на меня и пригласил в ординаторскую. А там в течение двух минут произошло следующее.
Виталий Валерианович проговорил: «Диагноз подтвердился». Я не знала, что сказать, но по дурной привычке не смогла промолчать и выдала: «Офигеть». «Не офигеть, а неходжкинская лимфома, – жестко поправил врач. – Лечится посредством химиотерапии, побочные эффекты – тошнота, рвота, общее недомогание, выпадение волос. Завтра начнем. Вы согласны? Подпишите согласие».
Подпись была поставлена, потом я сказала что-то типа «всего доброго» и… никак не вспомню: то ли слегка поклонилась с непроницаемым лицом, как Георг фон Шлоссер, офицер Абвера и аристократ в седьмом поколении, то ли не было этого, а просто я себя так чувствовала. И вышла.
С подругой мы встретились на крыльце супермаркета и вместо приветствия я почти закричала: «Машка, у меня лимфома!». И вдруг у Машки потекли слезы, глаза как-то потускнели, на лице появилось недоуменное выражение. «Оно что, вот так и происходит – просто, по-бытовому?» – растерянно спросила она.
А всегда ли должно начало новой жизни сопровождаться звоном колоколов или боем тамтамов?
Наутро в семь тридцать я была в отделении и, вновь выловив Бабаурукина в коридоре, попросила его пройти в ординаторскую. У меня, верите ли, появились вопросы к лечащему врачу. От Виталия Валериановича веяло чем-то бодрым, выспавшимся, деятельным, и он не стал дожидаться, пока я сама неестественно спокойным голосом зачитаю свой недлинный список с бумажки. А после того как дал ответы, отвернулся чуть в сторону и пробурчал даже не мне, а, скорее, себе под нос: «Мужика тебе хорошего, и все пройдет».
Я всегда была туповата в межполовых делах и заставила его, бедненького, повторить реплику. А потом, тоже скорее себе, чем собеседнику, негромко проговорила: «Да я же вроде как замужем. А-а-а-а… Хорошего». А так как у меня в семье все действительно было далеко от идиллии, я с интересом и уважением уставилась на врача: надо же, мудрый целитель дамских душ – в самую суть зрит.
Сопалатницам я сказала, что Бабурукин прописал мне химиотерапию и мужика хорошего. Свежие, необремененные дурными мыслями женские мозги работают без сбоев, и Оксана сразу же радостно возопила: «Так это он под хорошим мужиком себя подразумевает!» Тут в моей голове щелкнул переключатель, и внутренний филолог возопил не тише Оксаны: «Таки да! Долбанем Эросом по Танатосу!»
Я взбодрилась, оживилась и все оставшееся время госпитализации решала жизненно важный вопрос: со стороны врача это был легкий, неосторожный и необдуманный подкат или действительно одна из стратегий лечения, основанная на сермяжной правде жизни? Перед выпиской я даже всерьез обдумывала, не всунуть ли свой номер в «чайно-конфетный» прощальный набор. Бог пронес, и столь неуклюжего жеста отчаяния я не совершила. Но до сих пор испытываю к Бабурукину нежную благодарность за то, что его случайная реплика запустила во мне программу, нацеленную – нет, не на выживание – на жизнь.
Врачи и Мышка-Терминатор
Врачевать – значит заговаривать, вы же знаете об этом?
Ответственность за первые волшебные превращения моего тела я храбро возлагаю на Наталью Геннадьевну. Когда к химиотерапии подключили биотерапию, она предупредила о том, что первое введение биопрепарата по нормам должно длиться шесть часов. Посмотрев на меня своим фирменным взглядом поверх очков, Наталья Геннадьевна растянула губы в забавной полуулыбке и, то ли извиняясь, то ли стремясь обрадовать, оповестила: «Ну, он ведь из мышек».
Ах вот оно что. Антитела, полученные из мышей и вводимые в кровь человека. Чуждый белок. Ну что ж, в мышку – так в мышку. Зато я обогатила свой небогатый запас шуток жемчужиной: «А добрый день, позвольте представиться: я, отныне немножко мышка».
Следующим вкладом Натальи Геннадьевны в изменение меня стало направление на установку порт-системы. По схеме лечения лимфомы биопрепарат вливается долго – около двух с половиной лет. Даже самые мощные, повсюду выходящие на поверхность вены не возликуют, если в них будут бесконечно тыкать иглой и вливать высокотоксичную «химию» и биопрепараты. Моя одинокая хилая венка в левой руке взывала о помощи, и было ей отвечено.
Представьте себе круглую, а в разрезе – трапециевидную, титановую розетку диаметром около двух сантиметров с резиновой прокладкой вместо отверстий для вилки. Отходящая от «розетки» силиконовая трубочка вставляется в яремную вену. Игла прокалывает кожу и прокладку, щадя вены, и лекарство попадает сразу в кровь. Это и есть порт-система, внутренний катетер, который вживляется в верхнюю часть груди на время проведения терапии.
В торакальном отделении началась следующая серия больничных приключений. Там я в очередной раз думала о даре, который опустили в мою протянутую руку боги медицины: среди врачебного состава и медицинского персонала диспансера мне лично не встречались плохие люди – грубые, равнодушные, относящиеся к своему дела на «отпились». Ах, какие сестрички кололи мои руки, а потом – «розетку»! Красотка Светочка, ставившая мне первую «химию» в отделении онкологии головы и шеи и вполголоса говорившая: «Да не слушайте вы Евгения Михалыча, он зря стращает, эту «химию» вы даже не заметите!» Расчудесные Ольга, Любовь и Надежда в дневном стационаре. Врач в торакальном – Ирина Викторовна, с доброй улыбкой и внимательным взглядом, которая разговаривала с нами так, что на душе становилось светлее.
Операция по установке порта проводилась под местным наркозом. Хирурга я впервые увидела, только попав на операционный стол, и пресветлый образ Максима Константиновича сложился в мозаику из трех фрагментарных впечатлений: визуального (глаз над маской), тактильного (хирургических манипуляций) и звукового (тихого уверенного голоса, проведшего меня от начала к концу, время от времени предупреждая о странных ощущениях). Человек, который разбирался с моим телом в течение получаса, мне очень понравился. Сама же операция – не особенно: больно не было, однако я лежала и тоскливо ждала, когда процедура подойдет к концу. Гаже в моей жизни была только промывка гайморовых пазух. После физических страданий приходит облегчение, а то и экстаз оттого, что боль закончилась. Отвращение, которое испытывает человек, претерпевающий и осознающий хирургическое вмешательство в изначально совершенную целостность его тела, компенсировать сложнее.
Как бы то ни было, благодаря чуткому вниманию Максима Константиновича прямо со стола новая я – с титановым «оком» справа от сердца – вступила в следующую стадию эволюции: Мышка-Терминатор.
Когда стало понятно, что завершение манипуляции близко, я решила нелепо пошутить: «Что, очень подпортили зону декольте?» Врач негромко усмехнулся: «Чуть-чуть. Потом сделаете себе красивую татуировку». «Тогда уж лучше бантик гвоздиком прибить», – пробормотала я.
Теперь на моем теле есть три шрама. Первый – на правой части лба, еще с детства, второй рубец остался на правом шейном лимфоузле, а третий – на груди, такой же правый, как моя правая рука, которой я пишу. Но я не буду срезать их, делать тату или прикалывать бантики. У меня красивые грудь и глаза, с ними я не пропаду в жизни.
Как видите, положительный настрой во мне правил вполне. Он подпитывался сведениями, полученными от психотерапевта, которого я посетила единожды после первой «химии», чтобы слегка развлечь себя.
У человека, узнавшего о своем онкологическом диагнозе, поведала мне Ольга Васильевна, всего две стратегии выстраивания дальнейшей жизни: позиция жертвы и позиция хозяина. Задача психотерапии, как я поняла, заключается именно в том, чтобы переключить тумблер с режима «ах, бедная я овечка, врачи будут мучить меня страшными ядами, и роковая погибель – судьба моя» в брутальный рев «я хозяин своего тела, и сейчас мы тут все порешаем». Для этого используются различные методики вроде аутотренинга и коротких положительных высказываний (радостно лыбясь в зеркало, повторять: «Я выздоровлю и буду счастлива!»), визуализации (во время введения химиопрепаратов представлять себе в красках, как целебное вещество медленно проникает в кровь и – хрям, хрям, хрям! – пожирает злобные клетки) и прочая, прочая, прочая. В общем, сплошное позитивное мышление, ЗОЖ и овсяная кашка по утрам.
И тогда я изобрела для себя формулу «20+». Как минимум двадцать лет деятельной жизни в вечном сияющем «сейчас». Нет ни прошлого, оно невозвратимо, ни слабо предсказуемого будущего.
Лишь посмотри вокруг. Как бел и искрист снег после ночного снегопада, как спокойно небо; чист, вкусен и напоен свободой воздух, как легко он пробуждает мысль и порождает радость в теле, если оно не болит.
Неужели весь этот высокий удивительный мир заслуживает соседства столь мелкого и трусливого чувства, как жалость к себе?