Сапоги, вечно сапоги
Да что же такое эти сапоги, если я три раза в двух строках упомянула их?
Когда сапоги и собаки были большими, а я маленькой и веселой, у меня писались стихи – преимущественно про лямур и смысл жизни. Там, в том невозвратимом розово-голубом с бирюзовой крапинкой, родилось еще не самое худшее мое стихотворение, а в нем – четверостишие:
Где, щурясь в ливне солнечного света,
Смеются сыновья больших дорог,
И бежевая пыль дороги в лето
Хранит следы их замшевых сапог.
Романтическая метафора вольного путника, двигающего ногами Землю, конечно же, подразумевала в данном случае совершенно определенного прототипа. Тот конкретный тип знает про сапоги, если помнит. Симптоматично, что никаких сапог, тем более из замши, у него отродясь не было – всё лишь отражения, наложения, сублимации восхищенного девушкиного сознания. У моих поэтических экзерсисов, посредственных, но, признаем, вполне филологических, было ровно семь преданных ценителей, однако и это сакральное число не воодушевило меня на производство даже самого самиздатовского сборника.
Когда же много-много лет спустя размеренный ритм жизни (тик-так, чик-чирик!) в силу понятных обстоятельств сменился набатом, мне сразу захотелось рассказать миру все, что я о нем когда-то сочинила. За пару-тройку месяцев привыкнув к мысли о своей болезни, я заскучала и решила выпустить в свет, что было наваяно некогда: научную монографию на основе кандидатской диссертации и книжку юношеских стихов.
Взор любого взявшего в руки сборник под названием «Я здесь живу» услаждала милейшая картинка: приоткрытая дверь в славный домик наподобие дачного, трава и яркое крылечко, а также туфли-тапки-сандалики, жизнерадостно наваленные у двери. А в отдалении от общей кучи разновозрастного обувного хлама – невысокие бежево-песочные мужские сапоги, небрежные и чуть высокомерные.
Мощно обусловленная культурой обувь, прошедшая все круги человеческой истории, вернулась ко мне за полгода до того, как у меня нашли рак. Впервые за несколько лет сладостного материнского плена мне посчастливилось выбраться на чудеснейшую научную конференцию, посвященную юбилею Беллы Ахмадулиной. Именно «посчастливилось» – не могу описывать другой лексикой хлопок кокона, в котором я тогда дозревала и определенно перезрела. Весенняя Таруса, старинный городок с особым даром втягивать в свою сонную круговерть художников и поэтов, удивительные новые знакомства, мыслепорождающая вязь ученой дискуссии – кому из университетского сообщества не знакомы эти и подобные им явления полной жизни, проживаемые выдох и вдох? После научного простоя хотелось написать хорошую статью. И вдруг оказалось, что Ахмадулина, вытянувшаяся к небу струной и парящая во облацех Звука и музыки, природы и времени, дружбы, – размышляла о сапогах, да немало!
Отношения между исследователем и его объектом не всегда похожи на любовные, но тайные артерии разрастаются все глубже и вширь и незаметно меняют состав крови того, кто вглядывается. Я далеко не сразу поняла, что название для потока слов, при помощи которого я пытаюсь отрефлексировать перемену в жизни («Нетаянный дневник»), – это полусознательный оммаж Белле Ахмадулиной, автору лирико-прозаического дневника «Нечаяние».
Есть в моей маленькой историйке о Беллиных сапогах невесомая, но значимая подоплека. Пока я увлеченно писала статью «Сапог – всегда сосед священного сосуда»: заметки о сапогах в творчестве Б. Ахмадулиной», на дне сумки валялось направление в отделение профилактики онкодиспансера. Ко времени возвращения из Тарусы его трехмесячный срок вышел, и я благополучно забыла о необходимости превентивного обследования. А вспомнила в сентябре. У меня предсказуемо возникли вопросы, направленные на самое себя: а что, если?… Знай я тогда об уже протекавшем – совершенно точно! – процессе деления чуждых клеток, что бы было? И признаюсь себе, что не в силах отречься от краткого сияющего мига бытия, да и никакого «если» мне не надо. Иногда выбор – это непосильная ноша.
Две героини вывел Милан Кундера в своем романе «Бессмертие», два шаржевых портрета. Одна женская фигура, струнно-тонкая и вертикально вытянутая вверх, обращена лицом книзу и изучает нечто под ногами или, может быть, внутри себя. Другая, плотски растекающаяся и щедро оснащенная внизу, устремляет мечтательный взгляд в бело-голубые выси. Оба портретных оттиска – всего лишь оценка и видение персонажа-мужчины, сформированные по отношению к близким ему женщинам. (В собственной трактовке сюжета могу ошибаться, но перечитывать недосуг и неохота.) В той оценке, как и во всем романе, отчетливо звучит голос пола, Эроса.
Совсем недолго жило во мне желание оторваться и написать целый параграф на тему «Что я думаю о сексе и его роли в победе над смертью», но музыка играла… кхгммм… недолго. Поплясав вокруг уникальной в своей изощренности мысли о том, что секс переоценивают и недооценивают одновременно, похвалив себя за авторство афоризма «Секс валяется под ногами – женщине, чтобы заполучить его, нужно лишь нагнуться», я содрогнулась от панорамы и открывающихся бездн. И передумала писать о сексе.
А сапоги-то остались. Весьма и весьма поношенная пара обуви.
Какими шагами, как измеряем мы почву, из которой прорастаем и созданы? Сами ли давим землю и неосторожно попавшихся под ноги, сгибаемся ли под грязным прессом чьих-то страшных черных подошв? Мы крепко стоим на земле, но наш взгляд устремляется в небо – за что человеку дарована располовиненность, от коей, похоже, даже в смерти не укрыться? Все это чертовски увлекательные, соблазнительные вопросы.
И все это лишь великая иллюзия. По крайней мере, так мне кажется сейчас.
Из всей роты вопросов грозным орудием выступает только один – главный, всем известный и, по сути, давно опостылевший: в свои ли сапоги ты влез, по силам ли тебе долгая и многотрудная дорога в натянутой на тебя кем-то обуви… (Ох, держу пари, и это чья-то цитата.)
Наступают времена испытаний, и мы, рабы своего бессознательного, либо обрушиваемся и растираемся – сами, сами! – в тлен из-за кажущегося нам непосильным груза, либо начинаем пристально внимать тихому голосу, идущему изнутри.
Пой мне песню, дорогое бессознательное, я тебя внимательно слушаю.
Пещера волшебника. Сон
И был мне сон.
Когда он спустился прямиком на мою макушку в те далекие и беззаботные доилюхинские времена, я села в кровати, широко распахнув глаза от изумления: мне приснился рассказ, законченное художественное произведение с топорно обозначенным персонажным рядом, неяркой сюжетной канвой и многозначительным финалом. С названием. Как и в любом сне, ощущения в нем были мощными, плавными, тягучими, а логические связи – полустертыми. Внешность главного героя повторяла характерные черты актера популярного сериала про врачей. Что я дословно выловила из магического котла онейрического пространства, так это название «Пещера волшебника», да ещё фразу одного из персонажей: «Тоже мне, Просперо нашелся…». (Самое интересное заключалось в том, что шекспировскую «Бурю» я никогда толком не читала.) Остальные визуальные и умозрительные образы для меня не вербализировались – тогда.
А вот сейчас будет очередное нападение художественной действительности. Терпите или наслаждайтесь – кому что ближе.
Они шли гуськом, след в след друг за другом, стараясь не запнуться о короткие железные шпалины и не теряя из вида маячивший впереди белобрысый коротко стриженый затылок. Вокруг возвышались шлакоблочные стены, валялись доски и непонятного назначения штуковины, в целом пейзаж промышленной зоны глаз не радовал.
Семеро шли, думая о восьмом. Марусино сердце замирало и мельтешило в предчувствии какого-то колоссального откровения. В начале маленькой колонны пробирающихся сквозь серость и хлам отсвечивали на полуденном солнце волосы Быкова, и это белесое пятно властно тянуло к себе взгляд Маши. Ей был виден затылок, а в глазах стояло лицо – неопределимое и переменчивое, как коричневая вода у мостика, засыпанная осенним мусором с ив. Прищуренные глаза Быкова, они то отливали тусклым металлом, то кололи рыбьим холодом. При ближайшем рассмотрении в радужках обнаруживались ржавые каре-зеленые крапины, в каком-то романе, то ли любовно-авантюрном, то ли историческом, о таких сказано: червивое яблоко. Только где, где это было? Ах да, вот же оно: «Анжелика», мерзавец граф де Вард. Неприятные глаза. Но зрачок затягивал, как бездна, а из бездны гляделась в нее тайна, сладкая и пугающая одновременно. Никакого полового влечения, но не думать невозможно.
Тем временем проторивание тропы по индустриальному бездорожью закончилось: компания подошла к обшарпанной двери в серой стене. Быков чуть повернул голову, чтобы следовавшие за ним смогли увидеть один блеснувший глаз и скривившийся угол рта, и вполголоса бросил (если можно бросить, говоря сквозь зубы):
– Добро пожаловать в мое убежище.
А потом, помолчав, добавил:
– «Шумом полна обитель, но вечно молчит обитатель…»
Парни и девушки немного нервно, но дружно хмыкнули. Они пришли поглазеть на причудника, Маруся клялась и божилась, что знакома с настоящим уникумом, и вот он, этот Волшебник, а волшебств покуда никаких не наблюдается. Из необыкновенного только пафос и позерство.
Быков распахнул дверь и зашел первым, даже не пытаясь изображать радушного хозяина, расшаркивающегося перед гостями. Из коридора, темным провалом открывшегося перед группой, пахнуло влагой, но не плесенью непроветриваемого заброшенного помещения, а просто водой – близостью грота. Постепенно острота свежего запаха угасла, затем и совсем сошла на нет, остались лишь пыль, известка, кирпичная крошка – сопутствующая аура строительного тлена.
Коридоры сменяли друг друга. Шли не молча, но переговаривались между собой очень тихо: боялись нарваться на холодный, высокомерный озырк Волшебника. По крайней мере Маше во всем легчайшем шепоте удалось определить одну только фразу Владика, сказанную с приглушенным раздражением:
– Тоже мне, Просперо нашелся…
За очередной дверной аркой вдруг открылось грандиозное серое помещение. Под высокими потолками тянулся анфиладой ряд окон, сквозь которые сочился розоватый свет. В центре зала располагался бассейн, впечатляюще объемный и пустой, один из мальчиков подошел к его краю и плюнул внутрь: на дне валялись куски извести и черно-белые комья старых газет. Вслед за Быковым, один за одним, вся компания ступила на длинную сторону прямоугольника. И когда первая точка из восьми достигла середины пути, воздух беззвучно завибрировал. Маруся шла замыкающей и увидела, как шагавший впереди Быков стал медленно поднимать левую руку.
Вода запузырилась по стенкам высохшего бассейна и начала понемногу скапливаться внизу, скорость ее пребывания все росла, а потом резко зашумела, и в воздухе огромного промышленного цеха повеяло грозовой влагой. Шедший впереди рванул руку вверх, и массив воды бесформенной глыбой плавно взмыл к потолку и, клокоча и переливаясь, завис в воздухе. Капли воды застыли на ресницах, мешая видеть, но никто не догадался их отереть. На долю секунды замерло всё – время, вода, сердце. А потом с гулким грохотом вода вернулась в бассейн и стала с тихим шипением всасываться в стенки. И, наконец, совсем пропала – только комья газет и известка, сухие и пыльные, валялись на дне, как полминуты назад.
Тук, тук, тук, тук… Кровь застучала в ушах, пол слегка покачнулся, поехал в сторону, и Марусе показалась, что сейчас она упадет туда, вниз, рядом с газетами. Пришлось ущипнуть себя за внутреннюю часть ладони.
Кто-то из парней тихонько втянул в себя воздух, и опять же Владик, он почему-то оказался из всех самым громким, несколько истерично выкрикнул:
– Это что такое было, что за копперфильдщина?
Быков равнодушно взглянул на него, отвернулся и проговорил:
– Идти осталось недолго.
И двинулся в новую дверь. Винтовая лестница за нею уходила вниз, и человек, ведущий юношей и девушек по тоскливому серому лабиринту, спускаясь первым немного поодаль, как будто становился все ниже ростом. И тут у Маши, которая шла за ним, случилась галлюцинация. Сначала пропал затылок, за ним и все тело Быкова резко исчезло из вида, а потом появилось на следующем пролете. Он как будто стек вниз по лестнице, словно грязная вода или тень.
Маруся стремительно обернулась к шедшим вслед удостовериться, что не она одна видела этот оптический эффект. Но ребята были заняты перешептываниями и, судя по всему, ничего не заметили. Спуск продолжался, а потом все вышли в плохо освещенный коридор.
Завернув за угол, Быков застыл у дверного проема и стал копаться в кармане, будто нащупывая ключ. Семь пар глаз внимательно разглядывали дверь, за которой скрывалось убежище странного человека. Дверь отличалась от всего, что они видели в здании, как стрекоза от мошки – она была выкрашена в кирпично-красные и темно-бирюзовые цвета и инкрустирована бронзовой рейкой. Крышка от шкатулочки, а не дверь. Волшебник достал старинный резной ключ и собрался было всунуть его в скважину, как что-то произошло. Маруся, стоявшая сзади Быкова, увидела, как напряглась его спина, а потом, сделав два шага вбок, бросила взгляд на смазанный полутьмой быковский профиль. На лице хозяина ключа застыло отсутствующее выражение – он смотрел в себя, как будто кто-то неожиданно позвал его по имени.
– Я сейчас, – сказал Быков, развернулся и стал удаляться в дальний конец коридора.
Маша посмотрела на своих оторопевших согруппников, слов просто не было. Потом слова появились. Несносный паршивец, вел по черти каким сломай ноги буеракам, привел хрен знает куда! Оставил в темноте! Что она теперь должна им всем сказать?! Да как он смеет так с ними поступать! С ней поступать!
Народ начал потихоньку отходить от шока и нелепости ситуации, некоторые вытащили смартфоны.
– Не ловит, – с общим разочарованием выдохнули в один голос Арина, Катя и мальчик, чьего имени Маша не запомнила. Она потопталась на месте, а потом решилась.
– Ждите, я попробую догнать этого текучего гада, – сказала она и, пока никто не сообразил ее остановить, зашагала в темноту.
За ближайшим поворотом стало понятно, что уйти он мог только в одну сторону – по разрушенной лестнице, ведущей наверх. Маруся время от времени чертыхалась, запинаясь то о торчащие разломанные кирпичи, то о камни, затем начали попадаться даже толстые корни, невесть откуда взявшиеся здесь. Потом в ступенях появились зияющие дыры, сквозь которые виделся черно-зелено-коричневый фон, видимо земля, над головой замелькало кусками небо, а через пару-тройку минут лестница и вовсе превратилась в хлипкие доски, наваленные на камни. Пришлось спуститься на четвереньки и ползти. Стало трудно и страшно, лоб покрылся испариной, руки затряслись. Казалось, еще чуть-чуть – и путь станет намного опаснее, и тогда всё – и доски, и камни, и она сама – полетит к едреням. Но тут, слава Богу, Марусино восхождение закончилось, и удалось, наконец, выпрямиться и отряхнуть руки.
Она обнаружила себя стоящей на полуоткрытой каменной площадке, стены которой были источены временем, испещрены отверстиями, а через проемы, напомнившие ей старинные развороченные взрывом бойницы, открылась дальняя панорама. Маруся выглянула наружу сквозь одно из окошек и поняла с облегчением: всё, догнала. Быков был там, снаружи.
Из «бойницы» открывался вид на обычный чуть ли не крестьянский двор (он был не далеко и не близко), покрытый изумрудной травой. Неужели грядки? И вправду, черные полоски грядок соседствовали с деревянными одноэтажными постройками – определенно сараюшками. Быков стоял у одного из хлипких фанерных зданий в окружении нескольких фигур в бронежилетах и с автоматами. Видно Маше было хорошо: вот белобрысый Волшебник суетливо машет руками, пытаясь что-то объяснить, вот его собеседник перебирает пальцами правой руки по предплечью левой, – слова и выкрики до нее не долетали, и Маше казалось, что она смотрит фильм, у которого убавили звук. Быков стоял к ней спиной, лица не было видно, но говорили руки и плечи, лопатки вскидывались в панике и опускались, как укороченные крылья, извивался позвоночник. Эта спина безмолвно тряслась, клялась, молила… А потом звук раздался – автоматной очереди. Тот, кто стоял к ней спиной, упал, а остальные бесстрастно смотрели на повалившийся в низкую траву темный куль. И стали не торопясь покидать двор.
Оглушенная собственным внутренним криком, она сползла по стене на пол и закрыла руками лицо. Что это было? Что это?! Чертово дурилово от претенциозного фокусника, грандиозная мистификация, как и все в этом каменном месте, отражающемся в эхе, тенях, разводах на воде, или не до конца понятая реальность?