Временно недоступен. Сборник рассказов

Они пошли в ближайший ресторан, который вот-вот должен был закрыться, но, послушный негромкому указанию Царькова, повременил и ещё добрый час выдавал запоздалым посетителям закуску и выпивку. В тот раз Сергей удержался, не ушёл в запой. Вообще пить больше не хотелось. В его жизни появилось то, без чего все прошлые годы казались прозябанием, напрасной тратой сил, а сам он, как мотор, работающий на холостом ходу, как компьютер в режиме ожидания, пропадал без дела.

Это было мгновенное сближение, будто они шли навстречу друг другу на космических скоростях и, влекомые магнитным притяжением, закружились вихрем, сплелись и полетели дальше вместе. Уже потом Серёга понял, что летел только он, и только его закружило вихрем, а Игорь Альбертович продолжал идти своим обычным курсом, разве что скорости прибавил, получив мощный заряд в свои батареи-аккумуляторы.

Они вдруг стали неразлучны, и никого это не удивляло. Не знаете, где Веселов? Так у Царькова. Потом даже не спрашивали, сразу звонили в кабинет зама, когда нужен был электрик. Но вскоре и это отпало, Сергея назначили главным аналитиком порта, и хотя никто не знал, «что это такое и с чем его едят», как-то быстро сообразили – правая рука Альбертыча. Его поселили рядом с шефом в крохотной каморке, переделанной из матросской каюты, с круглым окном-иллюминатором и откидной койкой, на которой иногда, задерживаясь допоздна, Серёга ночевал.

Теперь он всем был нужен и с необъяснимой радостью слышал отовсюду: Веселов… спросите Веселова… Веселов пусть решает… Не то чтобы это щекотало его самолюбие или питало гордыню, нет, просто в этой востребованности он видел устойчивость своего нового положения, своей настоящей жизни. Как он существовал без этого раньше, невозможно было представить! Сам чувствовал, как расцветает, молодеет, наливается силой, и все это замечают, и завидуют, и признают.

Мир вокруг него в одночасье похорошел, даже к Верке возникло забытое притяжение, что-то вроде медового месяца. Она тоже стала на глазах расцветать, какие-то блузки с волнующими рюшами каждый день меняла, готовила любимый Серёгин борщ и по ночам не приставала с упрёками, не поворачивалась обиженно спиной, а, распустив по цветастой наволочке окрашенные пеплом волосы, трепетно ожидала, соблазняя запахом пряных духов.

Сын ловил каждое его слово и не выпрашивал подарков, а ожидал волнительного рассказа, как его отец – в который раз! – «порешал проблему»: расширил место стоянки, пресёк ночной «левак», договорился с пожарным инспектором и спас маленькую пристань, оснастка которой не вписывалась в нормы.

Деньги считать перестал, вернее, отсчитывал и фиксировал все расходы, а остаток приносил Игорю Альбертычу, и тот уже, тоже не считая, делил кучку пополам, как обычно делил пачку документов, с которыми предстояло работать. Но доли всегда хватало с лихвой, и Сергею было немного совестно перед стропальщиком Севой, чья самая большая зарплата была в разы меньше. Тот, видимо, не был в курсе финансовых рек, довольствуясь хорошей премией, которую не без основания приписывал стараниям Сергея, благодарного Севке за ту правильную фразу, с которой всё началось…

***

– Кто здесь Веселов? Вы Веселов? Говорить можете? К вам следователь.

Какой ещё следователь? Почему следователь? Если это касается тех денежных пачек, то просто передавал, не считая…

– Та-а-ак… Веселов Сергей Петрович, я правильно понимаю? Да вы лежите, не волнуйтесь, у вас, возможно, сотрясение. Ответите на пару вопросов? Можете просто кивать, если говорить трудно. Вы знали о готовящемся нападении на Царькова Игоря Альбертовича? Тише-тише, просто да или нет.

Какое ещё нападение? Ос-с-споди, что с ним?

– Жизнь Царькова вне опасности, а вот вам, я вижу, досталось… Скажите, в пятницу, примерно в час ночи, вы были на даче Царькова в Теребенино? Соседи слышали, как какой-то мужчина кричал, потом раздался звон разбитого стекла, они вызвали полицию. Это вы кричали и разбили балконную дверь?

Так вот откуда порезы на руках… Возможно, и кричал… Последнее, что вспоминается, как он отходит от двери кабинета, за которой… Что-то там было, он слышал. Игорь с Сашкой, новым водителем… Кричали? Нет, не кричали, только придушенный голос новичка: «Да Альбертыч, чёрт, мы так не договаривались!». И хрипло в ответ: «Щ-щ-щенок, щ-щ-щенок…».

– Значит, не припомнили. Ну, ничего, пока выздоравливайте, я завтра зайду.

Провал, полный провал. Между тем коридором перед дверью кабинета и кроватью в психушке стёрто напрочь. Ну и чёрт с ними! Игорь жив, а это главное.

Но всё же кое-что из памяти выплывало, возможно, более раннее. Как Сашка выскакивает из кабинета с криком: «Я мигом, шеф!». Пробегает мимо, тараща оловянные глаза в белёсых ресницах и будто не замечая Сергея. Его обезьянья подвижная мордочка с фасонисто выбритой тёмной растительностью вокруг пухлого, розового рта омерзительно подёргивается от усердия.

Сергей тогда многозначительно постоял на пороге, как бы сомневаясь, стоит ли вообще после этого заходить, и отрывисто спросил: «Куда ты его?».

– Да за пивом, – благодушно протянул Игорь, по диагонали развалясь на кожаном диване и свернув штопором свои немыслимые ноги.

– К бане? – Сергей был нарочито немногословен, но зашёл и сел на своё место у окна.

– Ну! Шведов надо как-то обламывать, а то достали… бюрократы…

Такие операции они проводили вместе и пиво покупали по дороге, но Сергею показалось унизительным говорить о бане, и он зашёл с другого конца. Что с Матти Сундквистом, стармехом «Виктории», он уже поговорил: кэп не против двойных документов, но просит гарантий стоянки по времени. Игорь оживился, заискрил глазами, и к концу беседы как-то само собой получалось, что можно обойтись и без бани. Но тут Сашка просунул в дверь голову: «Порядок, Альбертыч!», Игорь, не прерывая фразы, кивнул, и стало ясно, что баня всё же будет. Без Сергея.

И тогда он зачем-то сделал вид, что торопится, забыл, мол, о важном деле, и выбежал на лестницу. Лишь оказавшись в машине, задышал, всхлипывая: «Щ-щ-щенок, щ-щ-щенок!», – и без звонка двинул на Приморскую, к Лариске. Там, как водится, устроил скандал в ответ на очередную попытку обсудить его развод и переезд на её квартиру, потом сбежал без документов и денег, забытых вместе с пиджаком, дома чего-то набезобразил и был отселён на холодную лоджию. Во сне нырял в лесное озеро Бездонка, где толща воды, поначалу тёплая, резко сменялась на ледяную и одновременно обжигающую. Где когда-то хотел утопиться…

Тут он вспомнил, как стоял на перилах моста, кричал и пытался прыгнуть. Что-то постыдное выкрикивал, грозился покончить с собой. Это было совсем недавно, возможно, и вчера. Северный мост, что на выезде из Таворска, там ещё перила такие широкие. А дно каменистое и глубина метра три. Кто-то держал его за ноги, ругался страшно. Верка? Нет, парень какой-то… Наверно, Антон. Значит, напился до чёртиков, раз с моста… Скорее всего, не прыгнул. Ну, конечно, не прыгнул, иначе бы лёгким сотрясением не отделался.

И вдруг, как прожектором, высветило: Царьков же прогнал его! С работы уволил. Вспомнил, как в отделе кадров Лидочка… Лидия Евгеньевна придвинула лист и прошептала: пишите. Он знал, что ему надо писать, но злость, такая злость душила! Засмеялся, как в плохой пьесе: ха-ха-ха, – и сказал, что ничего писать не будет. Хотите уволить – увольняйте, хотите по статье – да пожалуйста! Лидочка глаза опустила, и все в комнате тоже в бумаги уткнулись, а он что-то ещё на выходе брякнул про задницу: лижите, мол, сами…

Что там говорил следователь? На Царькова готовилось нападение, а он, Сергей, будто бы лез через балконную дверь и спугнул бандитов. Кричал и бил стёкла. Да, точно, бил, потому что дверь была закрыта изнутри! Он стучал, кричал, а они не открывали. Затаились и не открывали. Игорь с этим щ-щ-щенком. Слышали, как он кричит, стучит и молча выжидали.

Сергей вздрогнул: кто-то стонал близко, совсем рядом. И вдруг понял: это он сам стонет от раздирающей боли в груди. Потом что-то захлопало, зашаркало, с двух сторон хватало за руки, перевернуло на бок, тыкая тупыми иглами, и боль волнами спадала, нестерпимый, режущий свет померк, наступила тишина. И в этой благостной, спасительной тишине чуть скрипнула дверь и, подрагивая от сквозняка, голосом Игоря произнесла: «Ну, что, едем?».

Конечно, едем! В Гурзуф на пять дней. Знакомиться с работой Ялтинского торгового порта. Ну, это по бумагам, разок всего и прокатятся, остальное время… Двухкомнатный люкс с видом на море, кафе на пляже… В сентябре там отлично, не жарко, а море ласковое, тёплое, волна как подымет и несёт, несёт…

Первый вечер, запах эвкалипта и чего-то сладкого. Тьма стрекочет в открытое окно. В комнате неясно белеет покрывало. Стрелка часов равномерно отсчитывает томительно-счастливое время… Душ затих, и теперь слышен голос, напевающий по-женски высоко: о, соле, о соле мио!.. И вот, наконец, он – стоит в проёме двери: фарфоровые зубы в улыбке, трогательно-покатые плечи, полотенце на бёдрах. В этом доме найдётся чего-нибудь выпить? И белки глаз у самого лица: ну, давай, что ли, на брудершафт!

Потом… Сергей совсем не помнит, что было потом. Казалось, этот первый вечер так и тянулся до самого отъезда. На обратном пути, в салоне самолёта, где их почему-то рассадили по разным местам, и это обескураживало настолько, что казалось преступным замыслом… Этот их двухчасовой разрыв, как будто они поссорились или специально решили отдохнуть друг от друга… Хотя и не ссорились, и только-только начали привыкать к новому, по крайней мере, Сергей, наконец, нащупал верную тональность… Этот двухчасовой пространственный разрыв, как оказалось, был первым шагом к окончательному разрыву.

А тут ещё в порту неприятности: в их отсутствие чуть не случился пожар, вернее, пожар случился – загорелся склад в шестом блоке, но чудом удалось обойтись без пожарного расчёта и не фиксировать… Ремонтировали по ночам, так что Серёга сразу окунулся в дела и лишь издали наблюдал, как Игорь садится к Сашке в машину, и они надолго, иногда с концами, исчезают. Лица обоих напряжены, будто в ожидании большой беды.

***

С того пожара всё покатилось под уклон. Сергея стали дёргать по электричеству, а потом он уже сам выполнял свои прежние обязанности, с удивлением обнаружив, что на его место никого и не взяли. Совещания разом кончились, но кабинетик, матросская каюта рядом с Игорем, оставался по-прежнему за ним, только Серёга там старался бывать пореже, чтобы не прислушиваться к тому, что делается за стенкой.

Иногда его просили зайти к Альбертычу, и Сергей неуверенно, будто опасаясь застать врасплох, открывал дверь и, убедившись, что Игорь один, входил с вопросительным лицом, без улыбки глядя шефу куда-то между глаз. Обычно Царьков звал посоветоваться, но всегда начинал с какой-нибудь Серёгиной оплошности, так что дальнейшая просьба воспринималась как то малое, чем эту оплошность можно прикрыть.

Но всё же порой, теперь уже крайне редко, Игорь сам заходил в его узкую каюту, разваливался на койке и, нарочито раздражаясь, жаловался, что всё достало, здоровье ни к чёрту, грозился бросить порт и свалить куда-нибудь в Швецию, где его уже давно ждут и место греют. И вдруг, как бы выдохнув злой пыл, произносил голосом обиженного мальчика: «И в бане я давно не был», на что, дрогнув нутром, как от предательского удара, Серёга неторопливо, словно нехотя тянул: «Баню?… баню можно…», – ожидая продолжения. И услышав в ответ: «Ну, так займись!», – ещё некоторое время прикидывался тупым, угрюмо спрашивал, что брать, покупать ли мясо для шашлыков, как будто впервые получал такое задание.

А сам внутренне ликовал, на Сашку-водителя, сунувшегося было в поисках шефа, даже не глядел и со словами: «Ну, я пошёл», – деловито покидал свою «каюту». И потом, когда они уже подъезжали к берёзовой роще, за которой в просвете облетевших деревьев зеленела крыша дачи, а сбоку, слегка на отшибе, проглядывала труба бани, Сергей, будто не замечая руку Игоря на своём плече, хозяйственным голосом уточнял разные мелочи. Оба понимали, что уходят последние капли обиды, что вот-вот они встретятся глазами, и вздохнут, и полетят…

Сергей провалялся три дня. Не просыпаясь, что-то ел и даже во сне с кем-то разговаривал. Опять приходил следователь, задавал вопросы, он подписывал протокол, но потом ничего не помнил: что спрашивали, что подписывал. На четвёртый день открыл глаза и обнаружил сидящего рядом Севу, лучшего стропальщика, который радостно заулыбался и, видимо, продолжая начатое, сообщил, что Сергея хотят восстановить на работе, что новый зам о нём уже наслышан и не против.

– А что с Альбертычем?

– Так они свалили, вроде как в Швецию или Норвегию.

И по этому «они» Серёга понял, что Игорь уехал с Сашкой. Дальше уже не слушал, растравляя себя подробными, сменяющимися картинками. Потом разом нырнул в глубокий сон, а когда выскочил на поверхность, на месте Севы сидела Верка с выражением скорбной заботы на лице. Они уже полгода как развелись, и бывшая жила гражданским браком с вдовцом Петром Осиповичем.

Верка ушла от Сергея вскоре после его увольнения, отягощённого длительным запоем, когда его новые «маленькие друзья» обчистили квартиру: вынесли музыкальный центр, компьютер Антона, а, главное, лисью шубу, на которую жена копила два года.

Сергей продолжал жить в её квартире, поскольку идти ему было некуда, а у вдовца имелась небольшая двушка. Но Антон постоянно подъезжал с разговором, начиная каждый раз с вопроса: «Ну, как там, батя, дают тебе комнату в общаге?», – а потом нудил, что пора освобождать хату, и всякий раз, когда заставал отца пьяным, грозился вызвать ментов.

И вот теперь Верка сидела возле кровати и говорила, говорила… Что его выписывают, что Петя скоро прибудет с машиной, что Антон со своей Кристинкой уже перебрались в квартиру.

– А куда меня?

– Пока в общежитии койку дали, но ходит слух, что тебя возьмут на прежнее место, тогда через год получишь комнату, – без выражения, как затверженное, произнесла бывшая супруга.

Когда медицинские формальности были утрясены, и он, одетый в брюки сына и свою старую замшевую куртку, с плохо выбритым лицом и пакетом вещичек в руках, стоял под аркой приёмного покоя, подъехала белая Волга с Петром Осиповичем. Они погрузились и двинули.

Сергея вдруг охватило беспокойство, как будто в больнице он оставил что-то важное, без чего его никуда не возьмут, не пустят и даже разговаривать не станут. А Верка всё повторяла и повторяла: общежитие, койка, комната… общежитие, койка, комната…

Ишь, зубы заговаривает, соломки подстилает… Лишь бы пристроить его никому не нужное тело! Прислонить к дверям, чуть раздвинув для равновесия ноги, и шагать дальше с сознанием собственной доброты и зря потраченного на него времени. Идти и не оборачиваться, чтобы не видеть, как его тело шлёпнется на асфальт. Душа умерла, и ему не больно…

Игорь уехал с Сашкой в Швецию – не больно!..

Возле универсама Сергей попросил тормознуть – сигареты кончились – и, делая вид, что не слышит Веркиного: «В бардачке есть пачка!», – проскользнул в отъехавшие двери. Он и сам не знал, куда бежит, просто возникла уверенность, что надо начать всё заново. Совершить серьёзный шаг, доказать всем, и в первую очередь самому себе, на что он способен.

Проскочив торговый зал, Сергей вышел с другой стороны здания и сразу попал на автобусную остановку. Даже не взглянув на номер, вскочил в первый подъехавший автобус и только тут обнаружил, что маршрут пригородный, идёт до самого Каменца, посёлка, где прошло его детство.

С этой минуты приподнятое и даже торжественное настроение не покидало его. Он наблюдал в окно золотое и багряное полыхание деревьев, всматривался в дорожные указатели, как будто названия деревень: Запруды, Матицы, Бредино, – таили в себе некую подсказку.

Каменец открылся сразу, и Сергей догадался: вырублен весь лесной массив на краю посёлка. Заноза сожаления лишь на миг уколола сердце, он почему-то знал, что его лес жив. Тот заповедный лес: сосновый на песчаных и гранитных холмах, берёзовый между полями, низинный еловый с весёленькими, ярко-зелёными топями болот – этот лес цел и невредим. И там, в глубине леса, его ждут.

Широким шагом, совсем не похожий на пролежавшего в больнице неделю, Сергей шёл по утоптанной лесной тропинке, переходил осыпи по выступающим корням сосен, и закатное солнце грело спину. Теперь он хорошо знал, куда идёт и что собирается делать. Вот же она – Бездонка! Там, слева, они с мальчишками разжигали костёр, справа тянулась болотистая прибрежная полоса: с кувшинками, остролистом и пахучей таволгой. Сверху полянка казалась маленькой, и ему не верилось, что два класса могли разместиться в походном бивуаке, разжечь костёр, поставить палатки.

Вскоре он забрался на скалу, откуда в недостижимую глубину, вытянув перед собой загорелые руки, прыгал, летел вниз головой Олешка. Это было в далёком детстве, где днём и ночью пели птицы, и одуряющие запахи предвосхищали смену времён года. Где прошлого не существовало, а будущее простиралось до самого горизонта, нетерпеливо отодвигая его границы…

Сергей снял башмаки, стащил и аккуратно сложил одежду, прижав её для надёжности камнем. Солнце садилось, лишь отсюда, с уступа, был целиком виден гигантский багровый диск, предвещающий ветреную погоду. Высота не пугала, хотя он стоял на самом краю, и рядом не было никого, кто мог бы одним движением бровей запретить прыжок. Сергей шмыгнул носом, вдохнул полной грудью, слегка подпрыгнул и дугой полетел вниз.

Он чувствовал, как сложенные ладони рассекли воду, но продолжал дышать, и это не удивило его. Из глубины навстречу плыли мириады огоньков, напоминающих небесные созвездия, а за спиной отгорало красное марсианское солнце. Я лечу, подумал он, прежде чем темнота ночи поглотила пылающий диск, прежде чем пришло понимание, что душа жива, душа бессмертна…

И высокий мальчишеский голос запел, взмывая всё выше, выше: о соле, о соле мио!..

Брейк данс форева!

Марго шла по набережной Фонтанки и думала: если загорится зелёный свет, она перейдёт дорогу и направится в Муху, на выставку дипломных работ, если красный – свернёт налево, к Инженерному замку, а там по Садовой, Невскому… задаст круг и домой. Впрочем, ей, как Алисе из Страны Чудес, было всё равно, куда идти, лишь бы куда-нибудь попасть. Куда-нибудь ты попадёшь с этим «перекати-поле», – сказал ей Мартовский Заяц, точнее, Игорь, теперь уже бывший муж. Так он презрительно называл Сашика и имел на то основания.

Вот где теперь этот Сашик? Вторую неделю ни слуху, ни духу. Хотя… она ведь решила, что всё, это в последний раз. Только решать можно что угодно, а на душе – выжженная равнина. Там ничто не приживается, и разум скользит вдоль. Самое верное средство уцепиться за жизнь – работа. Но в «Олимпе» сейчас такая война, каждый имеет мнение и её, обесточенную, норовит в своё мнение затянуть.

«Олимп» – продюсерский центр Игорька, явление новое, никаких правил. Поэтому артисты натащили свои: интриги и подставы. Только один человек, Никита, равнодушен к баталиям. Смотрит на Марго громадными чёрными глазищами и молчит. Такой молчун. Но если слово скажет – значит, продумал и решился обнародовать. Ей он в первый же день обнародовал: «Какая ты красивая…». Но мог бы не тратить слова – сразу понятно: завис. И теперь при встрече каждый раз так зависает – молча смотрит, провожая взглядом. Говоря школьным языком: пыльным мешком огретый.

Никита руководит группой «Квадра мобиле», смесь танца и цирка. Игорь говорит: перфомансы – очень перспективное направление. Звуковики неделю крутят: «Брейк денс, брейк денс форева!», ребята репетируют. Их четверо: две девчонки и два парня, совсем юные. Один впереди и скороговорки какие-то выдаёт – рэп называется – рыжая девчонка на полу лихо брейк крутит, остальные сзади подпевают-подтанцовывают. Всё время меняются, и свет мельтешит, словно прожектором ловят беглеца. Короче, нервное зрелище. Марго ему так и сказала, когда спросил: «Как тебе?». Это была вторая адресованная ей фраза.

Когда-то Никита Клименко был восходящей звездой театра, буквально выбивался в герои. Не удивительно: антрацитовые глаза, смоляная грива, эдакий мужественный и пластичный Маугли. Седая прядь – как намёк на страдание. Никиту любят обсуждать, жалеют, сочувствуют. Это потому что в опале. Будь он на коне – изошлись бы злобой.

Но Марго в стороне. На его спектакли не ходила, сплетен не слушала. Но не слушать – не значит не слышать, кое-что поневоле просачивается. Про женитьбу на театральной партнёрше, размолвку с её родителями, вынужденный развод. И к сыну-то его не подпускают, и из театра, где хозяйничают родственники жены, выставили…

Ещё издалека Марго увидела, что выпадет зелёный. Значит, налево, в Муху, подумалось отчего-то тоскливо, и она нарочно замедлила шаг. А когда подошла к светофору, мигающему жёлтым, грудь сдавило невнятным предчувствием, и она вопреки своему решению пошла направо, по Пестеля. От этого волевого импульса сразу поднялось настроение.

Марго любила жизнь, и всё в этой жизни ей нравилось. Даже преодоления трудностей, даже болезни, если не очень серьёзные. Жизнелюбие удерживало её на плаву при любых обстоятельствах. Раньше всегда удерживало…

Дом, где жил Клименко, возник неожиданно. Как-то ночью Володя, шофёр центра, развозил их после концерта по домам, и Никита вышел здесь, у этого жёлтого здания. Да, вот и его парадная, вторая после арки. Если бы ещё знать номер квартиры… Семнадцать – услужливо подсказала зрительная память. Эта цифра с двумя поперечинами, раз увиденная в бумагах секретарши, так и стояла перед глазами.

Впрочем, зачем ей Никита? Спит ещё, наверно, после вечерней репетиции. Но невнятное предчувствие кивало: иди, иди, а ноги сами несли к парадной. Третий этаж, вот и дверь с россыпью кнопок и фамилиями на табличках, – значит, коммуналка. Но его фамилии нет. Зато есть безымянная голубая кнопка.

Дверь открыла пожилая женщина с неприветливым взглядом и молча, шаркая тапками, двинулась обратно по коридору, а на повороте не глядя стукнула в дверь. Марго вдруг растеряла всю свою решимость и несмело сделала шаг, другой. Что означает этот взгляд и молчание, и безучастный стук? Ей вдруг стало страшновато, будто за этой ободранной дверью кто-то затаился и поджидает таких вот бесбашенных девиц. С чего это она решила, что помнит номер его квартиры?

В тот момент, когда она уже собралась повернуть назад, что-то звякнуло, дверь приоткрылась, и в проёме возникла голова с чёрными взъерошенными волосами. Седая прядь прикрывала левый глаз, а правый, распахнутый, манил неподвижной глубиной. Секунда, и Марго уже в комнате, а Никита в спешке накрывает диван клетчатым пледом.

Ну, конечно, спал, а она разбудила. Что теперь скажет, зачем пришла? Глупо, как же всё глупо… Вот тебе и предчувствие – получите, распишитесь. Никита вроде бы не удивлён. Подходит и молча гладит по голове. С улыбкой придвигается уже вплотную, чуть не прижимается. От него пахнет сонной постелью одинокого мужчины. Марго узнаёт этот запах, так же пахло от Сашика, когда он исчез в первый раз, и она отыскала его на даче у друга. Забавно, но и Сашик тогда ничуть не удивился её появлению. Они, мужчины, все такие спросонья: податливые, ко всему готовые.

Марго ухмыляется своим мыслям, и Никита птичьим движением наклоняет голову набок, тянется губами. Что ж, раз сама пришла, придётся целоваться. Будто понимая вынужденность её согласия, замирает на полпути и берёт за руку. Вот уже обе ладони в его руках, и он по очереди целует каждый палец, то и дело вскидывая свои глазищи. Как бы вопрошая: а так? а так можно? У Марго кружится голова, ноги дрожат, и слабость разливается по телу…

Да что же это она делает?! И почему, почему он ведёт себя так, будто назначил ей свидание и теперь нетерпеливо идёт к цели. Но ведь никакого свидания он не назначал, а если и назначал, то не ей! Марго оказалась здесь случайно, ещё четверть часа назад даже не планировала, и номера его квартиры не знала, вообще в эту сторону не собиралась идти.

Вдохнув побольше воздуха, Марго преодолела морок, вывернулась из крепких рук, и уже через несколько секунд бежала вниз по лестнице. Всё это время прислушивалась, вдруг окликнет, вдруг погонится следом. Но за спиной стояла такая обречённая тишина, что на миг ей показалось, будто квартира вымерла. Так в одночасье взяла и вся вымерла.

Марго сбавила шаг и тут же услышала, как хлопнула дверь парадной. Кто-то снизу шёл по лестнице и дышал тяжело, с присвистом. Она глянула в пролёт: медленно, с явным усилием поднимался старик, и даже сверху была видна его широкая, густая борода и длинные волосы: всё седое, выбеленное. Несмотря на летнее тепло, на нём была стёганая куртка-ватник, за спиной рюкзачок защитного цвета. Вот старик повернул на площадку второго этажа и встретился с Марго взглядом. Её даже в жар бросило: снизу на неё смотрели Никитины отчаянные глаза. Старик остановился и молча её разглядывал, потом облегчённо вздохнул и, пряча усмешку, опустил черепашьи веки.

– Вы… отец Никиты? – догадалась Марго и тоже почему-то облегчённо вздохнула.

– Я… я здесь живу, – старик окинул её внимательным взглядом и, как бы спохватившись, уточнил: – Вернее, иногда заезжаю. Живу я в Меритиницах, на Псковщине.

Он сделал пару шагов и остановился, явно пытаясь что-то сказать. Рот был полуоткрыт, губы беззвучно шевелились, морщины лба напряглись. Наконец, выдохнул чуть слышно: «А вы что же, убежали от него?». Марго молча кивнула.

– У него такая особенность странная – цепенеет, когда влюбляется… – отец Никиты чуть улыбался в длинные, как у моржа, усы. – Небось, не удерживал, не просил вернуться?

Марго мотнула головой. Не удерживал, нет… но ведь он пытался… пытался…

– Что вы, он без вашего согласия пальцем не тронет, такой нежный, даже робкий становится, – ноздри старика трепетали, будто, глядя на Марго, он представлял своего незадачливого сына.

И вдруг коснулся её руки. Ладонь, бугристая, привыкшая к сельскому труду, чуть дрожала: «Вы бы вернулись… Поймите, я старый человек… я вижу, что вам плохо. И ему сейчас очень плохо… Но вы сильная, у вас всё получится, а он ведь может и пропасть…». И совсем уже по-свойски взяв за руки, неожиданно заговорил со сдержанной горячностью: «Он своих ребят бросит, вот увидите. Какие-нибудь заграничные гастроли ему предложат, в Эмираты, к примеру. Или обучать аэробике где-нибудь на Крите. А это обернётся услугами платного танцора или тренера на пляже – толстых коров пасти».

Марго тут же вспомнила, как одна из девочек, кажется, Таня, круто танцующая брейк, говорила напарнице, что шефу зарубежную поездку предлагают, если что-то там сложится. Выходит, отец уже в курсе и не одобряет.

– Ему ни в коем случае нельзя терять группу, – продолжил старик уже спокойнее, – И подскажите Никите, чтобы задний край подиума немного поднял, градусов на пятнадцать. Этого достаточно, чтобы Танечкин номер эффектно смотрелся из зрительного зала.

Заметив её удивление, усмехнулся: «Думаете, раз я стар, так ничего уже не смыслю в современных танцах? Я ведь интересуюсь делами сына, вот и…».

– А почему вы сами ему не скажете? – удивилась Марго.

Вообще-то он прав: брейк данс не столько танец, сколько акробатические трюки, прямо на полу. Зрители наблюдают как бы сверху, стоя вокруг небольшого пятачка, куда по очереди выскакивают танцоры. Только с галёрки можно оценить технику, и то при условии, если смотреть в бинокль. Надо же… поднять край подиума – это никому не приходило в голову.

– Меня он не послушает, а тебя – обязательно, – перешёл он вдруг на ты. Но Марго этого не заметила, прикидывая, как преподнести идею Игорю, от которого всё зависит. Он-то её никогда не слушает.

– А главное: пусть вернётся в театр. Он ещё может взлететь, народ его не забыл, а лет через пять и духу не останется. Есть две площадки, где его возьмут вместе с группой, – старик закашлялся, отчего лицо пошло пятнами, достал из внутреннего кармана таблетку и, посасывая, сердито забормотал: «Только он в свои силы не верит, в себя не верит, думает, что никому не нужен… Да, если ему не помочь, будет не нужен! Его постановки и его ребят приберут к рукам, а он останется не у дел!».

Последовал новый приступ кашля, но старик замотал головой, как бы призывая не перебивать, и, пшикнув в рот баллончиком аэрозоля, несколько секунд сипло глотал воздух. И вдруг зачастил, придвинувшись так близко, что Марго отчётливо видела редкие зубы, щёки в красных прожилках, пегие кустистые брови: «Ведь чем, я думаю, всё кончится? Заболеет он. Инфаркт или инсульт накроет. Если выживет, заберётся в какую-нибудь глушь, там себя похоронит, убедит, что сельская жизнь по нему, на пенсию нищенскую будет перебиваться, пока какая-нибудь жалостливая пейзанка не возьмёт его к себе. Он ей старые номера „Театрального вестника“ будет показывать с фотографиями молодости, а сам… не сможет даже шнурков завязать!».

Отец Никиты умолк, совсем по-стариковски пожевал губами и, как бы продолжая беззвучный спор, вскинул на Марго удивлённые глаза: «Сын, говорите? Да его сын – вот увидите! – станет известным актёром. Непременно станет при такой генетике и с поддержкой родни… Только про отца он даже не вспомнит, вычеркнет из своего круга!».

Концовку старик произнёс уже шёпотом, руки его тряслись. Он то и дело дотрагивался этими пляшущими руками до Марго, как бы останавливая её, не давая уйти.

– Хорошо, я попробую, – тоже шёпотом пообещала она, – только давайте вместе…

Старик закивал китайским болванчиком и приглашающим жестом пропустил её вперёд. В квартире по-прежнему царила тишина. Марго дошла до двери комнаты и потянула за ручку. Никита стоял на том же месте, где она оставила его, где он целовал ей пальцы. Стоял и улыбался, будто она не сбежала, а вышла на минуточку…

Оглянулась: ни отца, ни шагов на лестнице… Вот дед, как незаметно исчез! Её вернул, а сам наутёк. Одно непонятно: откуда Никитин отец узнал о её приходе, если она сама об этом не помышляла? И опасения насчёт сына как-то уж категорично высказал, и советы давал вполне конкретные. Вот только не сказал, как эти две киностудии называются, которые Никите обрадуются. Надо будет у Игорька спросить.

Никита по-прежнему глядел на неё сияющими глазами и молча улыбался. За его спиной мелькали разноцветные пятна: это беззвучно работал видик, показывая вчерашнюю репетицию. И – удивительное дело: прожектор света больше не нагнетал тревогу, его заменили мягкие софиты. Ребята двигались слаженно, провода микрофонов не путались под ногами, потому что никаких проводов не было. Радиомикрофоны, догадалась Марго. Всё же он уломал Игорька…