Глава VII
За чертой усадьбы. Пруд и долина на полях
В первый же день водворения в Шахматове мы обошли все уголки сада. Пройдя по нижней дороге (см. «Сад»), мы открыли калитку, которая ее замыкала, и перед нами открылся неожиданный вид: за калиткой оказалась неправильная узкая аллея, которая круто спускалась вниз среди заросли сосен, елей, берез и кустов. Она вела к пруду и кончалась у обрыва, переходившего в луг, который шел до самой воды. В конце аллеи была скамейка, с которой открывался вид на пруд и видна была шедшая по левому краю его плотина, заросшая травой и кустами. За плотиной поднимались большие деревья; ниже и левее их, у лужайки, виднелась группа толстейших елей, а еще левее – заросль ольшаника. В тени этих деревьев был проход на дорогу, которая шла к колодцу. За прудом поднималась так называемая Малиновая гора, поросшая лесом, за которой кончались в правой стороне наши владенья, примыкавшие с того края к казенному лесу Праслово.
В пору нашего водворения в Шахматове пруд был невелик, а, по рассказам старожилов, по нему когда-то ходили лодки и в одном месте был островок. Он обмелел после того, как срубили сосновый бор, покрывавший Малиновую гору, о присутствии которого в старину свидетельствовали огромные пни, торчавшие у самой реки. Теперь же поднималась на месте бора чаща совсем молодого лиственного леса, перемешанного с елями, а пруд неудержимо мелел с каждым годом. Плотина была сделана в широкой его части, там, где выливался из него ручей, шедший издалека, со стороны Праслова, но во время половодья плотину всегда прорывало. Мы несколько раз ее чинили, но безуспешно, и наконец бросили это бесплодное занятие. В первые годы нашего шахматовского житья еще можно было купаться в пруду и в нем водились караси; в последние – пруд усох наполовину, но в пору весеннего половодья, когда он наполнялся, а ручей вздувался, образуя целые водопады, уже из сада был слышен гармоничный шум бегущей воды. Летом ручей тихонько бежал по песчаному ложу, пробираясь по камушкам, а около его прозрачных вод цвели в изобилии незабудки. Старожилы говорили, что именно из того соснового бора, что сведен был с Малиновой горы, и построен был, помнится, Богенгардтом тот шахматовский дом, в котором мы жили.
Пруд лежал в глубокой долине, по одному краю которого бежал ручей, осеняемый столетними елями и березами. С этой стороны поднималась Малиновая гора, а с другой – крутой склон шахматовского холма, поросший могучим еловым лесом. Правее пруда долина становилась все уже и уже и постепенно зарастала чащей молодого ольшаника. В одном месте, где склон был менее крут, еловый лес расступался, давая место лужайке, по которой вилась тропинка, шедшая вверх и приводившая к большому лугу, о котором будет сказано ниже. Несколько кудрявых дубов и берез, росших в полугоре <?> близ тропинки, отмечали это место, выделяясь на темной зелени елок.
Колодезь
Совсем другой вид был за нижней дорожкой. С этой стороны шахматовский холм спускался вниз большой луговиной. На верху холма, поблизости от нижней калитки, разбросано было несколько сосен, а дальше до самого низа шел цветистый луг, где в год нашего прибытия в Шахматово виднелись чуть заметные березовые кустики. Впоследствии из этих кустиков выросла целая роща, что и видно на снимке, сделанном в 1894-ом году, т. е. через 19 лет после покупки Шахматова. По крутому спуску этого холма мы с сестрой Асей, тогда еще девочки, очень любили кататься. Мы ложились на траву параллельно забору и скатывались вниз до самой дороги, шедшей внизу под горой. Эта дорога вела к колодцу, который был расположен левее пруда, на краю небольшой лужайки, поблизости от ручья. К этому месту выходила одна из дорожек, спускавшихся с Малиновой горы. Колодезь представлял собой родник, обделанный в сруб с деревянной крышкой. За ним поднималась чаща молодого ольшаника. Близ ручья и на лугу виднелись целые заросли царицы лугов (или донника). Ее желтовато-белые метелки на высоких стеблях с темной зеленью издавали сладкий и пряный запах, а у ручья цвели незабудки. По ту сторону начинались вскоре чужие владения.
Отдаленность от дома колодца и трудность подъема в гору на обратном пути с тяжелой бочкой воды представляла большое неудобство. Не раз принимались мы рыть колодезь в других местах, но из этого ничего не вышло. С нижней дорожки сада, а еще лучше с той скамейки, которая стояла у забора сейчас за садом, была хорошо видна дорога к колодцу и слышно было поскрипывание колес. Старый работник Гаврила, нанятый, помнится, в год нашего водворения в Шахматово, все еще жил у нас, когда мальчику Блоку было лет пять. Фигура Гаврилы в синей рубашке, шагавшая за лошадью, которая везла водяную бочку, то и дело виднелась на дороге, и маленький Саша, который считал Гаврилу очень важным лицом, называл эту дорогу Гаврилиной. Название это осталось за ней до конца нашего шахматовского житья. Набрав воды в колодце, Гаврила потихоньку отправлялся обратно и, обогнув холм, въезжал на «Собакин двор», как всерьез называл наш двор маленький Саша Блок, считая, что самое интересное на дворе – это собаки, жившие там в разных закоулках у амбара.
Соседи
На границе нашей усадьбы, там, где выбегает в поле гудинская дорога, росло несколько старых берез. На зеленом пригорке под садом около пограничных берез любила сидеть наша прислуга за чаепитием или кофеем, с песнями и разговорами. Сюда же приходили по вечерам гудинские «ребята» побалагурить и поухаживать за девушками. Направо от дороги шли цветистые луга соседнего имения. Шагов за триста от нас дорога разветвлялась и сворачивала вправо к помещичьей усадьбе, земля которой подходила вплотную к шахматовской. От нас видна была только группа старых лип, заросль ольхи и березы, да какой-то сарай. Отсюда и начиналась «усадьба чья-то и ничья», упоминаемая в «Возмездии». Выражение это не только поэтично, но и буквально верно, т. к. за время нашего житья в Шахматове владельцы усадьбы менялись три раза, а бывали периоды, когда она стояла заброшенной и там никто не жил. Имение это называлось Никольское. Когда мы приехали, оно принадлежало помещицам Трегубовым. Гуляя по соседнему лесу, который виден был с Гаврилиной дороги, мы с сестрой Асей встречали иногда двух старушек в темных ситцевых платьях, но знакомства с Трегубовыми наша семья не водила, т. к. новых связей в деревне мы вообще не заводили, находя, что их довольно и в городе.
Именье Трегубовых, по словам старожилов, составляло когда-то третью часть большого поместья, принадлежавшего одному и тому же владельцу, фамилия которого, если не ошибаюсь, была Богенгардт. Кроме Никольского, было еще Верхнее и Нижнее Шахматово, Верхнее – наше, а Нижнее подходило к нашей земле с другой стороны. Усадьба была поблизости от реки Лутосни, на низком месте, близ деревни Осинки. Эти три именья были, как мне говорили, даны в приданое трем дочерям. Самое маленькое было Нижнее Шахматово (60 десятин земли), которым владел в наше время купец Зарайский, а потом его наследники: дочь и зять Анкудимов. Мы там никогда не бывали. В Никольском бывали в то время, когда там никто не жил. Один только раз мы с матерью посетили помещицу Портнову, которая была купеческого звания. В именье был живописный спуск в сторону Гудина, под горой с другой стороны протекал ручей, а, самое усадьба много уступала нашей. Там был небольшой сад, состоявший из одних елок, и длинный одноэтажный дом, перед которым виднелся цветник, где разведены были розовые пионы и еще какие-то многочисленные цветы. Все вместе было как-то неуютно и мрачно, но луга и лес были прекрасны. Наш сад был разбит, вероятно, Богенгардтом, после него, если не ошибаюсь, именье перешло в руки купца Толченова, чьим именем называлось то поле, выходившее на Подсолнечную дорогу, где паслось наше стадо, но почему именно ему присвоено было это название, я не знаю.
Орешник
Сейчас за двором в стороне Гудина начиналась налево от дороги большая лужайка, в конце которой была роща под названием «Маршешников лес». У самой дороги был чисто еловый лес. У подножия толстых развесистых елей виднелись моховики и плеши, засыпанные хвоей. Под елками у дороги и у забора, замыкавшего рощу на границе владений Зарайского, находили мы в конце лета и осенью сотни белых грибов. Дальше от дороги ели попадались все реже. Здесь росли главным образом березы и осины, а на опушке, огибавшей луг под прямым углом от линии елок, была густая заросль орешника. Мы начали осмотр леса с этой опушки. Высокие кусты густого орешника сразу бросились нам в глаза. Тут же нашли мы впервые и ландыши. Под этим впечатлением мы с сестрами, а за нами и родители, стали называть эту рощу «Орешником». Тем более, что мы еще не знали тогда ее настоящего названия. В дальнем конце рощи был одинокий дуб, очень толстый, кучерявый и свежий, который рос у самой опушки.
Дорога, шедшая со стороны Гудина, пересекала двор и выходила с другого конца в сторону станции. Налево от нее, сейчас за двором, виднелся обширный луг. Это было так называемое гумно, по двум сторонам которого под углом к дороге шли хозяйственные постройки. По линии, ближайшей к двору, видна была задняя стена скотного двора, конюшня и небольшая баня, на другой стоял ряд сараев: ближе к дороге большая рига, в которой держали сено, а впоследствии молотили рожь и овес, затем небольшой сарай и овин с током для молотьбы. В глубине гумна поднимались, стоя рядом посреди луга, две большие стройные ели, под которыми стояла скамейка. Гумно было красивое место. За уютной банькой виднелась группа одичавших яблонь и вишен, которые росли в углу сада за огородом. Две сторожевые ели были так велики и обособлены среди луга, что по ним за много верст можно было узнать шахматовскую усадьбу с той стороны.
Луг шел и дальше. За скамейкой он понижался к тому месту, где были дубы и тропинка (см. выше). Левее гумна он тянулся за садом, постепенно переходя в чащу больших деревьев, сливавшихся с еловой рощей, которая спускалась по склону крутого холма в долину пруда. Слева лужайка упиралась в ту заросль, среди которой шла аллея, приводившая к пруду.
На гумно выходили ворота скотного двора, через которые выпускали скот на дорогу и дальше на пастбище. По обеим сторонам дороги шла околица, которая отгораживала гумно, поле, луг за двором и пашни, которые занимали пространство в несколько десятин направо и налево от дороги. По выходе со двора направо росли за околицей несколько старых черемух и елей. Сюда примыкало поле, расположенное за флигелем, амбаром и остальной частью двора и доходившее до опушки орешника по той его линии, где рос одинокий дуб. Большая часть этого поля была под картофелем, а сейчас за амбаром виднелись клубничные гряды, обнесенные частым плетнем с калиткой. За этим полем начиналась большая лужайка, которая доходила до самой пашни, немного отступая от которой шел ряд высоких елей, посаженных, вероятно, с целью защитить это место от северо-западных ветров.
Еловая роща, спускавшаяся по склону холма в долину, кончалась приблизительно против того места, где начиналось Праслово. Здесь скат был значительно ниже и менее крут. По плоскогорью, постепенно идущему вверх по обеим сторонам дороги, и были расположены пашни. Со стороны долины к ним примыкали лужайки, к которым, то отступая, то приближаясь, подходил частый еловый лес. Он был гораздо моложе рощи над прудом и несравненно ниже по качеству. Когда мы водворились в Шахматове, он был еще молодой. На самом дальнем его участке, за последней пашней, на пригорке была поляна, среди которой стояла одна высокая елка, а молодой ельник перед ней расступался так, что с этого места открывался далекий вид за пределами Шахматова. Наша усадьба видна была с задней стороны: за пашнями виднелись сараи, а из-за них торчали верхушки двух больших елок, что росли на гумне. Этот вид не раз рисовал впоследствии Блок. Правее поляны и дальше за нею еловый лес начинал мешаться с ольхой и березой. Он доходил до самой дороги, на правой стороне которой был тоже небольшой участок нашего леса. В этом месте дорога была ужасная, и приходилось ехать шагом, экипаж переваливался с боку на бок, попадая то в одну, то в другую глубокую колею, ветки деревьев хлестали по лицу так, что приходилось отстранять их руками, – но это продолжалось не больше десяти минут, после чего лошади выезжали на открытое место.
Приблизительно посредине той части дороги, которая шла по открытому пространству до леса, стояла у дороги скамейка, с которой открывался перед лицом сидящих вид на лесные дали, с другой стороны виднелись дальние деревни, раскинутые на высоких холмах, а на самом горизонте, на западе – бобловский лес.
Этот горизонт с «зубчатым лесом» зарисован был Блоком в 1899 году с пометкой «4 июня с горки»[26] и с вопросительным знаком, как бы ставящим под сомнение, действительно ли этот лес, замыкающий горизонт, есть бобловский, т. е. менделеевский, лес, вблизи которого жила «в своем терему» она, властительница всех его дум в те отдаленные годы. Конечно, не раз сидел на этой скамейке одинокий поэт и, всматриваясь в горизонт, сочинял приводимые ниже строки «Стихов о Прекрасной Даме»:
Там, над горой Твоей высокой,
Зубчатый простирался лес…
На дальнем золоте заката
Стоял стеной зубчатый лес…[27]
Ты горишь над высокой горою,
Неподвижна в Своем терему…
Итак, на дороге стояла скамейка. С этого места хорошо было следить за экипажем, отъезжающим на Подсолнечную. Сначала видно было, как он въезжает в лес, постепенно пропадая из глаз в лесной чаще, немного погодя он опять появлялся на открытом месте за лесом и сворачивал влево. Три, четыре секунды его еще было видно, потом он окончательно исчезал из виду, но долго еще слышался звон колокольчика.
Еще лучше было ждать приезда близких или гостей, сидя на той же скамейке. Долго, бывало сидим мы молча и напрягаем слух. И вот звякнул вдали колокольчик. Едут! Едут! Немного погодя видно уже, как из лесу показывается морда коренника с дугой, под которой болтается колокольчик, а затем и вся тройка, которая спускается в небольшую впадину и затем быстро въезжает на наш пригорок. Тут мы уже срываемся с места и бежим к дому, чтобы встретить там долгожданных гостей.
Прогулки за пределами Шахматова
Излюбленным местом прогулок поблизости от усадьбы был казенный лес Праслово, куда отправились мы в первые дни по приезде. Туда можно было пройти двумя путями. Дорожка, шедшая от колодца на Малиновую гору, приводила через лесную заросль к границе наших владений. Один лес переходил в другой. В первые годы нашего пребывания в Шахматове легко было заметить, где кончается Малиновая гора и начинается Праслово, потому что Малиновая гора представляла собой чащу высоких кустов вперемешку с лужайками, а прасловский лес был старый. Мы предпочитали другой путь по нашей долине, мимо ручья, по лужайкам. Прасловские ели стояли высокой стеной, а перед ними стлался ровный зеленый луг, упиравшийся в травянистые скаты шахматовского холма. Вскоре нашли мы удобный проход из долины в Праслово. Тут было уютное местечко, которое мы сразу заметили. Чуть отступая от леса, лежал у ручья большой серый камень плоской формы, на котором могло усесться несколько человек. У меня сохранился рисунок пером, сделанный отцом, изображающий камень со всем, что его окружает, и самого отца, сидящего на камне, и собаку Буяна. У камня стояли громадные развесистые ели, нижние ветки которых лежали на моховинах. Под ними мы поздним летом неизменно находили несколько великолепных белых грибов. Пройти в лес не всегда было удобно по причине болотистой почвы, но в сухое время мы проходили легко и попадали на лесную дорогу. Здесь было темно и прохладно, хвоя засыпала все пространство между деревьями, травы почти не было, но в одном месте мы набрели на ландыши. Они были здесь не такие, как в орешнике. Там водились низкорослые с круглыми цветами и светлой листвой, здесь же были высокие с удлиненными цветами и темной листвой. Описанная мною дорожка в первый же раз привела нас на широкую поляну, где мы всегда сидели на поваленных деревьях и пнях. Она заросла густой цветистой травой, вокруг нее по опушке стояли вперемешку с елями высокие кудрявые осины такой толщины, каких я не видала в других лесах нашей округи.
В Праслове вообще были редкие по высоте и силе деревья. Мы очень полюбили эту веселую и залитую солнцем поляну, выводившую на простор и на свет из таинственного и молчаливого сумрака леса. Здесь было много цветов и певчих птиц, между тем как в еловой гуще водились только совы, ястребы и другие хищники. От этой поляны шло множество лесных дорог, выводивших на Подсолнечную дорогу и в другие места. Лес тянулся на много верст, и в нем легко было заблудиться. Впоследствии мы узнали многие из этих путей и еще одно место, где рос на поляне одинокий ясень, большая редкость в Московской губернии, где морозы не дают развиваться этому дереву, так часто встречающемуся в Ленинградской губернии и в самом Ленинграде.
Малиновая гора хорошела на наших глазах по мере вырастания леса. В какие-нибудь десять лет она превратилась в густой смешанный лес, где преобладала береза и было много крушины, орешника и т. д. Она тоже была изрезана лесными дорогами. Скоро изучили мы все ее поляны, заповедные грибные места и т. д. На одной из сыроватых полян Праслова цвели по веснам толпы высоких купальниц. Очевидно, именно это место, где попадались там и сям и обросшие мохом упавшие деревья, навело впоследствии Блока на мысль об его стихотворении «Золотисты лица купальниц» (II-ой т. «Твари весенние»).
Глава VIII
Тетя Соня
Чуть ли не первый, кто приехал к нам в Шахматово, была знаменитая тетя Соня, известная под этим именем не только в широком кругу родных, но и знакомых. Это была старшая сестра нашей матери, Софья Григорьевна Карелина, единственная незамужняя из семьи Карелиных. В молодости она была некрасива: рыжеватые гладкие волосы, бесцветные глаза, длинное лицо с выдающимся подбородком и худощавая фигура, к которой очень не шли тогдашние моды, с обтянутым лифом и кринолином. Но в старости она пополнела, черты лица ее смягчились, волосы стали белы, как снег, а лицо приобрело такое милое выражение, что никому и в голову не приходило, что оно когда-нибудь могло быть неприятно. Все, знавшие ее только в старости, были уверены, что она была в молодости очень красива. Высокий рост придавал ей известную величавость, маленькие, красивой формы руки и ноги говорили о породе. Часто бывает, что некрасивые, но добрые люди, проведшие очень хорошую, чистую жизнь, к старости хорошеют. Так случилось и с тетей Соней. Она всегда была очень добра, но в молодые и в зрелые годы у нее был тяжелый характер, который еще обострился под влиянием неудачных романов и неуспехов в жизни. Сестры ее одна за другой вышли замуж и разъехались по России, она же осталась одна в деревне с матерью и хозяйственными заботами. Правда, мать она обожала, а деревню любила, не прочь была и от хозяйственных забот, но по зимам тосковала в своем углу, а бывали тяжелые годины, когда мать уезжала и она оставалась в своем Трубицыне одна-одинешенька.
Тетя Соня была одних лет с моим отцом, следовательно, в год покупки Шахматова ей было 50 лет. В то время она приобрела уже свой прекрасный старческий облик. При этом пользовалась хорошим здоровьем, прямо держалась, быстро ходила, голос у нее был звонкий, зубы белые. Мы встречали ее всегда очень радостно. Она часто приезжала на своих лошадях прямо из Трубицына, которое было за 70 верст от Шахматова в соседнем Дмитровском уезде; вид у нее был старомодный, как и весь ее склад и понятия. Некоторые стародевические слабости не мешали ей быть бесконечно милой и симпатичной. Сняв свою старую шляпу и тальму, то и другое таких фасонов, каких давно никто уже не носит, она начинала весело болтать и в то же время ласково со всеми здороваться. Ее преобладающей чертой была бесконечная доброта и доверчивость: все у нее были хороши, красивы и милы. Почувствовав симпатию к новому человеку, она в ту же минуту наделяла его прекрасными качествами, которых часто у него не водилось, и оставалась в уверенности, что он очень ее полюбил. При этом она отличалась жизнерадостностью, из всего на свете делала праздник и часто приходила в восторг. Разумеется, Шахматово ей очень понравилось. Она мигом все осмотрела и нашла, что все у нас прекрасно. Она очень радовалась, что «мои Бекеточки», как она с нежностью нас называла, приобрели такое хорошее имение. Ко всякой домашней работе она с радостью спешила присоединиться. Если она заставала, например, своих племянниц за чисткой апельсинов для компота к обеду, она немедленно восклицала: «Апельсины чистить? Ах, как весело! Давайте я буду с вами».
Как все Карелины, она обладала даром слова и юмором, но чаще других сестер пересыпала свою речь французскими словечками и фразами, – в таких случаях, когда прекрасно можно было сказать то же самое по-русски, часто буквально переводя русское выражение совсем не в духе французского языка. Это была одна из ее слабостей, которая ничуть не мешала ее милому облику. Любовь свою распространяла она на всех, но особенно любила маленьких детей. Когда мы ходили с ней гулять в Гудино, она разговаривала со всеми бабами, причем делала нам в сторону замечания на французском языке в таком роде: «Mais il у a deux jolies femmes ici»[28], – а если завидит на руках ребенка, сейчас его подхватит, начнет ласкать, подбрасывать и петь ему какую-то веселую песенку, вроде следующей: «И шумит, и гудит, словно ветер идет» и т. д.
Ее везде любили за ласковость, доброту и веселость Прислуга сразу начинала чувствовать к ней симпатию. Молодежь к ней всегда льнула, потому что она сама ее любила и входила в ее интересы. Кроме того, она рассказывала массу интересного из времен своей молодости, а знакома она была с такими людьми, как Боратынские, Дельвиги, Аксаковы, Чичерины, а позднее и Тютчевы. Немного слишком любила она царскую фамилию, титулы и прочее в таком роде, но все это выражалось совершенно наивно и пропадало в избытке ее прекрасных качеств. Она была не только исключительно добра и щедра, но еще и в высшей степени независима и благородна. Получая после отца какую-то ничтожную пенсию вроде 13 рублей в месяц, она жила на доходы с имения. Трубицыно было значительно больше Шахматова. В нем насчитывалось десятин 300. В именье был хороший строевой лес и пойменные луга. Жить можно было, не делая долгов, но тетя Соня не умела соблюдать экономию. Не то чтобы она роскошно жила или наряжалась, нет, обиход ее был скромен: простой, хотя и не грубый стол, очень умеренный, так как ела она очень мало, простые платья, сшитые или своими руками, или у дешевой портнихи. Держала она то одного, то двух работников, скотницу и трехрублевую бабу для домашних услуг. Лошадей и коров бывало и несколько. Шесть баранов, да десятка два кур, гусей и уток – вот и все ее хозяйство. Не очень аккуратно платя жалованье, она много тратила на подарки. Поедет, бывало, в Москву за пенсией и навезет всяких обнов: ситца, платков, табаку и т. д. Она охотно раздаривала и то, что было у нее в доме. Получит, например, в подарок от богатых соседей старый ненужный им тарантас, а сама снимет со стены одну из копий в золотой раме с известной картины, нарочно заказанной когда-то хорошему художнику, и пошлет с обратным. Мать моя каждый год посылала ей из Шахматова то мешок овса или ржи на посев, то мешок картофеля. Тетя Соня примет дар с благодарностью, напишет милое письмо: «Спасибо, друг Лиза, уже как ты меня разодолжила» и т. д. А там, смотришь, в один прекрасный вечер показывается на дороге телега, а поверх ее торчат какие-то непонятные предметы: оказывается, это тетя Соня прислала нам со своим работником живого гуся и живую индюшку к именинам нашей матери (5 сентября ст. ст.). Помню, что гуся этого долго держали, должно быть, откармливали, ему было, вероятно, очень скучно одному, и он частенько отправлялся гулять по гудинской дороге, очевидно, ища подругу. У нас жила тогда кухарка Устинья, ловкая костромская баба приятного вида, которая обожала этого гуся: «Красавец ты мой», – говорила она ему, высунувшись из окна кухни, под которым он гоготал, ожидая подачки, а когда он уходил, отправлялась его искать и сама приводила его обратно.
В другой раз тетя Соня приехала прямо из Трубицына в тележке, к которой привязан был сзади молодой доморощенный конек – роскошный подарок специально для верховой езды одного из моих племянников. Помню, как тетя Соня, легко соскочив с тележки, достала из-под сиденья хлеба и стала сейчас же кормить им конька. Так-то отдаривала она натурой за полезные дары моей матери. Но деньги водились у нее редко. Время от времени сводила она какой-нибудь лес и на полученные деньги платила запущенные налоги, жалованье прислуге и проч. У нее было много друзей, которые все ее очень любили, и время от времени она ездила то в знаменитую Мару – именье Боратынских в Тамбовской губернии, о котором потом рассказывала преувеличенные чудеса, то в Премухино к Бакуниным и т. д. Она была очень общительна и всякому развлечению радовалась, как дитя.
Не обладая блестящими способностями моей матери, она была все же очень и очень приятной собеседницей: ее живость, уменье рассказывать и запас интересных воспоминаний делали ее разговор очень привлекательным. Доброта ее проявлялась в очень серьезных случаях. Так, если нужно было походить за трудной больной, друзья и родные часто поручали ей это дело, и она, бросив все свои дела, уезжала в Москву и по целым месяцам выносила причуды своей душевнобольной племянницы или трудный характер морфинистки, оставленной на ее попечение родственниками больной. Если какая-нибудь бедная родственница оказывалась лишенной последних средств, ее брала к себе на иждивение именно тетя Соня; случалось ей и поворчать на свою жилицу, и даже ее обидеть, но кров и пищу давала ей все же она, а не другие родные. У нее вечно жили какие-то старушки, которым некуда было деться. А то вдруг явится из провинции друг детства без места, в дырявом платье и без копейки в кармане, и по ее приглашению живет у нее подолгу в ожидании места, которое должно свалиться ему с неба, пока он благодушествует на ее харчах. Из ее писем к бабушке Блока Бекетовой видно, что наша мать тоже немало помогла тете Соне в ее заботах об этом беспутном «Мите», у которого было даже где-то разоренное имение. Она присылала тете Соне для него то деньги, то старое платье. С добродушным юмором описывала тетя Соня, как принимал заботы о нем беззаботный друг детства: «Второго июля 1899 года, Трубицыно. – Была весело встречена своими сожителями» (по возвращении из Шахматова). «Митя очень доволен макферланом (т. е. разлетайкой моего отца), а сюртучок маловат, но нашли большие запасы, дело поправимое, он, впрочем, ни за что не благодарил, но сказав: „Это, пожалуй, что очень кстати“, – надел и ушел гулять. Потом портной принес отлично сшитое все новое платье, – повторилось то же, нарядился, показался и спереди и сзади – и ушел. Съездил к Троице к Фоминскому (муж хорошей знакомой сестер Карелиных). Тот по крайней доброте своей взялся обо всем хлопотать за *** – и землю ему продавать, и место приискивать, и наш Митя снова преисполнился высокомерных надежд и мечтаний, предоставив все Фоминскому, а сам растянулся на зеленом оттомане и с утра до ночи читает Эберса „Уарду“, – кушает, гуляет и почивает после обеда три часа сряду, вечером играет в преферанс с Пелагеей Лукиничной (другая иждивенка) и знать ничего не хочет, в Москве брать место в губернском правлении, кажется, раздумал, ибо диваны мягки, в окна пахнут розы, кушанье в известные часы готово, а он в лежке чуть ли не сутки напролет и в ус не дует» и т. д.
Но сшить все новое старому другу и продолжать его содержать тетя Соня могла, конечно, только благодаря щедрому дару нашей матери, которой пишет в письме от 7 июля того же года: «25 рублей твои, благодетельная фея, получила. Безмерно благодарю». Бабушка Блока, которая с 1890 года много работала в журнале «Вестник иностранной литературы», пользовалась всяким случаем, чтобы из своего заработка помочь и тете Соне, и той бедной родственнице, которая у нее жила, посылая той небольшое, но ежемесячное пособие.
Живя в своем Трубицыне, тетя Соня коротала долгую зиму чтением и шитьем. Тут тоже помогала наша мать: она подписывалась для нее на журнал «Вестник иностранной литературы» и дарила ей бесчисленные приложения к этому изданию. Зимой тете Соне часто приходилось туго: ее одолевало безденежье, которое особенно чувствовалось при вечных ее постояльцах. В таких случаях она продавала обыкновенно какую-нибудь лишнюю лошадь и кое-как справлялась. А нередко и тут выручала ее щедрая сестра: то пошлет ей ящик провизии, то просто денег. Нелегко жилось тете Соне зимой, особенно с тех пор, как умерла ее мать и она взяла к себе бедную родственницу, которая была ей очень не по душе; но с наступлением весны она совсем оживала и писала нашей матери письма, полные самых восторженных изъявлений радости по поводу расцвета природы и своего благополучия. «У меня просто рай теперь, куда ни взглянешь», – пишет она 7 мая 1899 года. «Сад выметен чисто, огород посажен, крупные кисти черемухи, зеленый лист всюду. Благоухание чистейшего воздуха – и веселые лица нарядного народа в нынешний год, сытого и довольного, все пашем, сеем. У меня вчера два прелестных жеребеночка родились – и как это все весело, мудро и даже красиво в природе устроено…» И дальше: «Я здорова и очень деятельна снова и 24 часов мне мало на мое милое хозяйство, очень интересное и в большом порядке содержанное, несмотря на малые средства». Хозяйство ее само не так уже хорошо, как ей казалось при ее розовом взгляде на вещи, но она его действительно очень любила и, не в пример нашей матери, проводила целые дни в полях и в лесу, сама наблюдая за полевыми работами. У нее было много лугов, и она за право пасти у ней стадо (крестьянам соседней деревни Якшино) очень дешево, с небольшим числом подсобных поденщиц, снимала и убирала свой сенокос, вывозила навоз и т. д. С крестьянами она была в наилучших отношениях, чему способствовало и обхождение ее, и доброта, а также то, что она многих лечила. Один раз она спасла от смерти мужика, которого пырнула рогом корова. За ней приехали вечером зимой из небольшой деревни, и она, захватив с собой нужные инструменты и материал, села в дровни и сейчас же отправилась куда следовало, а на месте храбро зашила мужику живот и спасла его. Случалось ей и детей принимать у баб, и мало ли еще что.