Я ликовал, я старался не думать о том, что мое сердце саднило. Это вот когда не рана такая, знаете, а когда царапина, но в нее все время что то попадает. Вот если на руке, то ты обязательно полезешь мыть посуду, и туда попадет термоядерное моющее средство, и ты немедленно взвоешь от боли. Или решишь налить на нее что-то, продезинфицировать, и туда попадет спирт и будет щипать. Или забудешься, заденешь, пойдет сукровица. Ну, в общем, так себе ощущения, ребята, так себе. Но я держался. Я был мужественен. Я чувствовал себя героем. Все было отлично, я улыбался, я горланил песни громче всех, все было отлично. Только вот, внутри прекрасного энергичного меня, поющего песни и поддерживающего друзей бегущей строкой ползала мысль: «Ты Её никогда не забудешь». Змеёй она выползала из краешков моей улыбки, впивалась в извилины моего мозга, сосала сердце. «Ну какой идиот»,– думал я,– «никогда в жизни у тебя не будет такого приключения, никогда ты больше, офисный клерк, компьютерная мышь, ты не будешь петь хором «Раскуууудрявый, клен зеленый лист резной», утопая по пояс в этой страшной, отвратительной жиже, никогда ты, несчастный, не испытаешь ничего подобного в своих каменных джунглях, никогда, никогда, никогда». «Никогда ты Её не забудешь», – эхом в моей голове отзывалась все та же рептилия. И, в общем, я плюнул. И решил, как пойдет, так пойдет. Из этой жизни невозможно самовыпилиться, а те, кто это сделал, проживают всю ту же бесконечную ситуацию на девятом круге ада, поэтому – не вариант. Я смирился. Ну что делать, каждый страдает в этой жизни по своему, если суждено всем страдать, ну так какая разница, от чего? Смирись и всё, пойми, что все страдают в разной степени, разгребай свою жижу резиновым сапогом и просто старайся не зарыдать в голос: вот и весь секрет жизни. Я хотел утонуть в моей печали, намотав уныние на плечи, как шарф – но мне не дали это сделать. Мне напомнили, какое сокровище я вывозил из этого леса в каменные джунгли. Моя Точка Безветрия была со мной. Месиво из жижи и грязи, потоки глины, вопли людей, проклинающей все и вся – всё это не могло вывести меня из моего равновесия. В моей Точке Безветрия было чисто, она сияла белизной и небесной чистотой, и в ней я находился. Я передвигался вместе со своей Точкой Безветрия: в моей голове продолжал шуметь ветер, сиять звезды, светить солнце. Я нес её в себе, и в тоже время она окружала меня, как невидимый шар, как купол, и я точно знал, что я был под её защитой. Меня не могли ранить, меня не могли убить: со мной невозможно было ничего сделать, ведь моя Точка Безветрия была внутри и снаружи: она защищала меня и я был ей благодарен. Я слился с ней, она была моей кожей. Пуленепробиваемой кожей. Кожей, против которой человечество не смогло изобрести ни одного оружия, ни одного снаряда. Я был всесилен.
Почти мне ударил в нос запах гари и почти одновременно с этим раздалось тарахтение мотора. В самый эпицентр жижи ворвались несколько тракторов. За рулем сидели местные жители: трактористы с опухшими, пропитыми напрочь лицами, на которых была выписана вся их нелёгкая жизнь, и я сейчас без иронии или осуждения. Мне стало сразу нестерпимо, стыдно жаль их. Народ воспрянул духом. Один из трактористов, с выбитым передним зубом, разухабисто закричал: «Садитесь, подвезем!» Ленчик звонко ответила тоненьким голоском: «А сколько стоит?». Ответ убил всех: «Десять тысяч!»,– радостно закричал один из водителей. «Ого» охнула Ленчик и, покачнувшись, чуть не упала, если бы ее вовремя не подхватила рука Сашки. «Нажиться на чужих проблемах решили, уроды», – процедил Колька сквозь зубы. Режиссер громко крикнула: «Какие же вы люди после этого?». Беззубый выплюнул окурок сигареты и радостно просипел: «Дык вы ж москали, у вас денег мноооого!». «Вот козлы»,– присовокупив матерное слово, выругался Лысый и вытер пот со лба. К нашему ужасу, мы увидели, как кто-то из ребят из соседней компании сел в кабину к трактористам, выложив две красных пятерки. Трактористы засияли как начищенные самовары и развернулись в сторону спасительного холма, где нас ждали автобусы. «Я думаю, 10 тысяч это бюджет всей деревни за весь год», – задумчиво пробормотал Колька. «За два года»,– мрачно добавил Лысый. «Неплохо они наварятся на нас сегодня», – грустно пробормотала Наташка. Ленчик внезапно встала и сказала: «Я больше не могу. Ноги просто не передвигаются. Я не могу их больше вытаскивать из жижи». Я хотел сказать что-то подбадривающее, но в этот момент с холма разнесся дикий и отчаянный вопль: «Валераааааааааааааааааааааааааа!!!!!!!». Он раскатился мгновенно по всей равнине, среди тысяч усталых парней и девчонок, потерявших надежду на скорое возвращение домой. Как вообще можно было объединить такое количество абсолютно друг другу чуждых, усталых людей? Как мгновенно их можно объединить без политических пафосных обещаний и лозунгов, без псевдопатриотизма? Я не знал ответа до этого момента. Один беспечный похмельный раскатистый крик парня, потерявшего ночью своего друга, смог это сделать. Это было похоже на чудо: как тысячи измученных, голодных, замерзших людей, услышав этот дикий крик, обернулись на холм и почти одновременно расхохотались. Никогда в жизни, ни до, ни после, я не видел подобного. Этот отчаянный вопль несчастного, до сих пор упорно взывающему к своему пропавшему в бескрайних лугах и бесплатном алкоголе дружбану, смог объединить нас всех. Не всем режимам и политикам это удавалось, а ему удалось. В толпе раздался хохот, улюлюканье, шутки – прибаутки и свежесочинённые песни про нашего героя. Мы воспряли духом и бодро похлюпали вперед, и даже Ленчик забыла, что она только что умирала и побрела со всеми. Моя Точка Безветрия опять горячо обняла меня. Я находился в вакууме, в огромном белом шаре. Внутри меня не было правых, не было виноватых, не было войн, крови, грязи, болезней, не было несправедливости. В моей Точке Безветрия никто не насиловал женщин, не бил детей и не унижал стариков. Моя Точка Безветрия была зоной всепоглощающего счастья. Как ровный белый свет, заливающий космические корабли, она освещала мою душу. Я находился на вершине спокойствия, правые и виноватые ничего не значили для меня, я никого не осуждал, я никого не ненавидел, я никого больше не ждал. Я просто собрался в одной Точке Безветрия в огромном вакууме. И я мог спокойно быть в нем. Я мог спокойно существовать среди людей: наполненных ядом людей, наполненных болью людей, наполненных желчью, наполненных ненавистью, в том числе и к себе, наполненных разрушением, наполненных скорбью, наполненных завистью, наполненных отчаяньем, наполненных жаждой причинить близкому зло, наполненных жаждой убийства, наполненных жаждой насилия, наполненных злобой, наполненных слезами, наполненных горечью, наполненных сожалением, несчастных людей, наполненных грехом. Я мог теперь быть среди них, но они больше не могли влиять на меня.
Я включил горячую латиноамериканскую мелодию у себя в мозгу (батарейки на смартфоне нужно было экономить, осталось одно деление) и даже чуток стал подергивать плечом в такт, вытаскивая одну обляпанную грязью ногу за другой, и мы даже ускорились, и можно сказать, прошли пик тотального психологического отчаяния, как увидели их. Прекрасные обнажённые девушки, заляпанные глиной, танцевали в полной тишине. Их обнаженные тела были полностью покрыты этой грязью, на всем теле не было чистого кусочка. Как красиво, как вдохновенно они двигались в каком-то своем, известном только им темпе. Я ущипнул себя: происходящее казалось сном, чьей то фантазией. Кто-то из организаторов натянул маленькую веревочку и повесил табличку «Идет перфоманс», и вот, все сгрудились у этой таблички и как будто не было этих изнурительных километров в глине, гляше, отчаянии, грязи. Как будто мы не вымокли и устали. Как будто мы не боялись столбняка. Как будто мы могли поднять ноги еще и еще бесчисленное количество раз: нет. Я чувствовал, что все мои жизненные силы ушли на перемесывание ногами этой глины, как теста. Но из теста хотя бы можно испечь пирожки, а я месил эту грязь, эту глину бессмысленно, почем зря. Девушки танцевали в полном молчании не потому, что зрители так устали, что готовы были лечь в эту глину и тут же уснуть. (Хотя и поэтому тоже, наверное). А потому, что в этом кромешном ужасе, где все плыло, хлюпало, проваливалось, пачкалось, где было холодно и голодно, где грязь проникала всюду, где она правила балом, невозможно себе было представить, что кто – то будет заниматься искусством. Невозможно. Эти сотни, тысячи людей мечтали о горячем чае и проклинали тот день, тот час, ту минуту и секунду, когда они приняли решение идти в этот поход. Этот потоп грязи и глины перечеркивал для них все эти чудесные, счастливые 14 дней, проведенные в райском отрыве. И вот они увидели, как кто-то в этой отчаянной ситуации продолжает творить. И они офигели. Просто офигели, и я офигел вместе с ними. Мы все молчали. Мы все вместе переживали вместе этот опыт. Это покруче, чем когда ты видишь, как одуванчик пробивается сквозь асфальт и цветет: ярко, нагло, весело. Девчонки танцевали так, как будто не было этой многотысячной толпы вокруг, уставшей, замерзшей и только что ненавидящей все и вся. Девчонки танцевали так, как будто они были продолжением этих прекрасных четырнадцати дней, в отличие от нас, которые уже успели загрузиться мыслями о мегаполисе, работе, ссорах с коллегами и родными. Они, полностью заляпанные грязью, были чище всех нас. Они танцевали как беспечные дети из Рая. Мы же уже чувствовали на себе дыхание мегаполисного ада. Я на секунду прикрыл глаза и увидел слева от меня белый развевающийся сарафан, Её веснушки на груди, хохочущие глаза, и мне буквально на одну световую вспышку света показалось, что Она парит над этой всей грязью и, хохоча, показывает на меня пальцем. Это видение было настолько реальным, что я на секунду вдохнул запах Её волос, почувствовал жар Её молодого тела, нагретого солнцем, услышал переливчатый звон колокольчика Её смеха. Еще несколько дней назад я упал бы в грязь прямо тут и начал бы рыдать от несправедливости судьбы: было очевидно, что мы больше не увидимся. Но моя Точка Безветрия не позволила мне расстроиться. Я почувствовал, что всему свое время, и если Она мне не встретилась сейчас, то из этого следует лишь только то, что время не пришло. И, возможно, мне предназначена другая женщина или не предназначена вовсе никакая, но менее счастливым я от этого не стану. Ведь со мной есть моя вечная и прекрасная Точка Безветрия. Как будто сама Природа смотрела на меня сейчас, своими глубокими глазами, полными сочувствия, любви и понимания. Она видела меня, застрявшего в этой глине, запачканного, замёрзшего, мокрого насквозь, посреди тысяч таких же отчаявшихся людей, и Она не отводила свой взгляд от меня. Она не убирала свою руку, поддерживающую меня. Она не давала мне провалиться в тоску отчаяния, в мою привычную бездну для неудачников, куда я годами выплакивал все свои душевные слезы, в эти бездонные соленые озера из моих слез: Она твердо сказала «Не время», и я притих. Я не бросился навзничь, не стал бить руками, выпрашивая себе то, что не было положено, сетуя на небо: нет, я знал, что у меня будет все, что нужно и что я счастлив и буду счастлив до конца моих дней. Почему? Знал и всё. Да, так просто. Я слушался мою Точку Безветрия. Я находился в ней в полном равноденствии, в полном доверии, волшебной простоте и искренности. Я искренне любил это небо, эту реку, это солнце, эту траву и этих несчастных людей. Да, я физически был по колено в этой глиняной гляше, но я был выше душевной грязи. Я никогда не был идеален, и за мной, как за всяким человеком, водились разные грешки и пристрастия. Но это все равно что оказаться голым на суде с руками, наполненными ворованными каштанами: ты не сможешь отрицать, что ты их не воровал, но после пережитого и воровать больше не захочется. И я не хотел. Я хотел быть таким же чистым и прекрасным как моя Точка Безветрия. Мне не хотелось разочаровать ее, она молча смотрела на меня. Мы были единым целым. Наверное, на планете были люди лучше, сильнее, талантливее меня. А я просто умел тихо и нежно любить все, что находилось вокруг меня. И с точки зрения Точки Безветрия, это было достаточно, чтобы парить в центре ее сферы. Мы подружились. Вокруг меня стенали люди, проклиная грязь, глину, погоду, организаторов и день, когда они решились ехать на этот грёбанный фестиваль. Я же шел абсолютно счастливый. Это я вам говорю, что шел. У меня же было ощущение, что я просто летел. Я летел, и потоки грязи расходились передо мной сами собой. Сердце мое пело. Я больше не мучился. Тело мое слегка трепетало от потоков ветра. Внезапно я увидел обляпанный грязью сапог, застрявший в гляше почти по самое горлышко. Я оглянулся в поисках владельца и увидел в двух метрах почти полностью заляпанную девчонку в черном пуховике и с рюкзаком, она стояла цаплей и безуспешно пыталась кому-то дозвониться. Я вытащил сапог и прошлепал к ней, она повернула ко мне свое опухшее от слез и заляпанное грязью лицо и тут я узнал Её. И в этот момент Причина моих страданий издала какой-то пищащий звук: Она одновременно как-то совсем по-бабьи всхлипнула и закричала: «Какого…?! Где ты был ?! Куда ты вообще делся?! Так долго?! Где шлялся, я тебя всюду искала!» Я так опешил, что рот мой счастливо растянулся от уха до уха, как будто у меня на лице не было никаких мышц, серьезно, от уха до уха, и я так и стоял с одним сапогом в руке, когда она уже начала колотить мне в грудь и орать «Отдай сапог, хватит измываться! У меня нога затекла!». Я поставил ей сапог, поддержал Её, чтобы она запихнула туда свою маленькую ножку, при этом неловко ткнулся ей в ухо. Хотя хотелось сожрать целиком и полностью. Моя! Моя! Не знаю, как она восприняла мой «клевок»: как поцелуй или попытку ударить носом, мне было все равно. Я продолжал молчать и глупо улыбаться. Белым сарафаном и не пахло – Мечта всей Моей Жизни была по уши в грязи, как и все мы. Она одела сапог, хотела что-то сказать, но вместо этого упала лбом в мою грудь и начала как то по детски всхлипывать, что-то бессвязно бормоча. Я судорожно нашел платок в карманах, пытался ей подсунуть, но его не взяла. Ее колотило и она кричала прямо в мою грудь, какое я чудовище и бессовестная скотина, что я бросил ее, что она искала меня все эти дни и никак не могла найти, что ждала после спектакля, что она знает, что в любовницах у меня ходит много тощих актрис, что я донжуан и все такое, и я засунул платок обратно: я сам был огромным носовым платком для Неё. Я был счастлив. Мое тихое кудрявое счастье нашло меня. Моя Точка Безветрия молча поглотила нас обоих. Моя Мечта сразу же перестала плакать, удивленно посмотрела на ровный белый свет вокруг, потом на меня и спросила: «Что это?». «Так теперь будет всегда»,– ответил я и мы пошли.
Посреди грязи, стонов, криков и проклятий, мы медленно передвигались в огромном сияющем шаре, залитым белым равномерным светом, в моей Точке Безветрия. Нам было море по колено.