Поэтому в моей шевелюре нет ни одного седого волоса. Поэтому у меня нет ни одной морщины. Я был рабом чисто технически. На самом же деле я был свободен. Мне было жаль всех этих людей, отсиживающих ненавистные часы с 9 до 18, и, более того, больше этого времени, делающие вид, что они трудоголики, сумасшедшие рабочие наркоманы, готовые ради карьеры отдать свою жизнь в полное распоряжение капиталистам – владельцам завода. Да что там отдать? Они продавали душу, по глупости своей, продавали ее за чистую фигню – за мифическую карьеру, за плюшки, которые им пообещал владелец завода. Много раз я видел, как какого-нибудь начальника отдела, которому все кланялись, перед кем заискивали и лебезили, который сидел каждый вечер до полуночи, орал на подчиненных, злобился, зажимал отпуск подчиненным, краснел, потел, гневался, взыскивал все ошибки в работе, никому не прощал недочетов, увольнял, смещал, снимал по три шкуры с людей, которого ненавидели, которым восхищались, который не видел, как растут его маленькие дети, и забыл, когда в последний раз спал с женой: его увольняли разом, подсидев, внезапно, неожиданно, и он стоял со своей видавшей виды чашкой, вперив свой взгляд в стену на пустой офисной кухне, полностью охренев. Выбросив столько лет жизни на споры, склоки, разборки, офисные войны, кичась своим положением начальника, просиживая дни и ночи за тем же столом, с той же лампой, вдруг узнать, что все это было зря. Что такие же, но молодые, рвачие до карьеры тебя объехали, обставили, объегорили, сплели свои подковерные интриги, и вот ты один, и тебе можно не дорабатывать последние две недели, и вот тебя как бы и нет. Такая куча лет коту под хвост. Все сражения, которые ты выигрывал, оказались вдруг не важными, весь расклад фигур уже ничего не значит, ведь кто-то просто взял и перевернул всю доску с шахматами, и они рассыпались, и прыгают теперь по ступенькам, ведущим вниз: черные, белые.... Но лучше остановиться так, чем прийти в один прекрасный день в любимый офис, сесть за свой рабочий стол и умереть. Вы скажете: «Не бывает такого?». А я знаю пару случаев.
Да, мы терпим офис ради денег ( и это нормально), мы работаем с 9 и до поздней ночи ( перерабатывать –нормально (слышу злобный смех твоего начальника), мы работаем до самой смерти (умереть за офисным столом – что может быть лучше?), но у каждого из нас есть свой предел. И когда мы подходим к этому пределу, все становится не важно. После каждого такого изнуряющего дня, когда мы вкалываем, как одержимые, до ночи, когда терпим мракобесов-начальников, наш предел над нашими головами начинает дрожать и наполняться. В один «прекрасный» день он разверзнется над нашей головой, и станет мучительно поздно. Не обманывайте себя. Вы просто хотите быть хорошими. Вы просто хотите быть героями. Вы просто хотите оправдать тот беспредел, что творится в вашей жизни. Вы просто хотите ткнуть пальцем на своих знакомых на соседних галерах: «А чо я то? Я как они». Но это плохая идея. Потому что каждый человек сам несет ответственность за свою жизнь. Я не хочу никого оправдать или обвинить. Каждый из вас имеет право петь себе любую песнь самооправдания прямо в уши. Но чу! Вы слышите этот тикающий звук? О нееет, это не бомба, заложенная в основание вашего офиса, нет. Хотя вам и хотелось бы, да? Это секунды, минуты и часы вашей жизни, которые пролетают мимо вас со скоростью звука. Это ваша жизнь, которая не случилась у вас. Это ваша прекрасная, счастливая жизнь, которая прошла мимо. Это все ваши упущенные возможности и счастливые случаи: в каждом сухом щелчке секунд ваша великолепная молодость, ваша энергичная зрелость, ваша мудрая старость. Ни-че-го. Только серый металлический офис. Только серый день. Толкотня у кулера. Вопли шефа. Отвратительный кофе. Дергающийся глаз. Боль в правом виске. Галеры. Галеры. Галеры. Тик – так. Тик-так. Тик…
***
Москва создана для тощих и нищих актеров, бегающих с кастинга на кастинг в лихорадочных попытках получить роль. Питер создан для томных актеров, желающих красиво выпивать, тосковать и искать петлю. Но сейчас не об этом.
Я поехал в Питер, чтобы немного успокоиться, собраться с мыслями. Тем более, я планировал туда поехать с августа месяца, а сейчас стоял февраль. «Ха-ха, -скажете вы, -ну и лентяй, полгода не мог собраться». «Ха-ха,– грустно отвечу я,– я работал как проклятый, пахал на своих галерах, и каждую субботу я мог только амёбно лежать на диване, задрав свою голову наверх и глядеть на потолок. Не было сил. Совсем». Я раньше все удивлялся, почему, блин, москвичи на предложение встретиться выходные, болезненно морщатся, и заученной скороговоркой бормочут: «Ой, а давай, может в будни заскочим по-быстрому в то самое кафе, где в прошлый раз»,– и отводят взгляд. Я знаю, почему это происходит. Потому что ненасытное жерло Москвы продолжает жрать энергию из людей даже по выходным. Но эта «еда» итак уже достаточно обглодана воплями шефа, пробками, орущими детьми, истеричной женой, отсутствием денег и общей суетой, что в выходные среднестатистический москвич может лежать брюхом кверху на диване и изредка посасывать пиво или лениво тащить в рот кусок пиццы поувесистей. В выходные москвичи не в состоянии соображать или быть активными. Они исполняют роль тушканчика на кушетке, отъевшегося тушканчика. Поэтому всегда нужно говорить:«Давай в четверг на полчаса после работы в центре», и вы сразу же увидите, как засияет лицо вашего собеседника. Потому что вечер в четверг уже потерян. Потому что утром жена уже устроила скандал. Кот с ночи обоссал любимые тапки. Ребенок сказал что всегда любил больше маму, но новый огромный набор «лего» может исправить эту ситуацию. Шеф уже наорал. Бухгалтерия высосала кровь. Так что ничто уже не может испортить вечер четверга. И бутылка пива с вами в центре и жареная картошечка выглядят просто спасением.
Я поехал в Питер, думал, что я там развеюсь. Я думал, питерская шаверма усладит мой язык, потешит мой желудок, горячий кофе с круассанами на Невском придаст мне жизни и бодрости духа. Пить я не собирался, я же не пью. Я хотел взбодриться душой, я хотел почувствовать себя лучше, хотел вырваться из закольцованных кругов ада Москвы, бесконечной выматывающей гонки, где нет проигравших, потому что проигравших, как правило, выносят вперед ногами. Загнанных лошадей Москва привыкла пристреливать.
Черный Питер встретил меня моросящим дождем: глобальное потепление брало своё. «О, не так уж и плохо» – подумал я, идя по Лиговскому и рассматривая старинные здания. «Мммм, не так уж и плохо», – подумал Питер, откусывая от меня первый кусочек души. Первый кусочек был свеж и сочен, как у зазевавшегося москвича, думающего, что он приехал в феврале в рай, этакую «Северную Венецию». Ха-ха. Трижды «ха-ха». Я зашёл в свою жалкую дешевую гостиницу со слышимостью дыхания соседа за стенкой. Женщина, похожая на немку – госпожу из ролевых игр на пенсии, с поджатыми губами долго объясняла мне, за что в этой гостинице последует немаленький штраф в 5 тыщ. Выходило, что за всё. Мимо на второй этаж пробежала молодая парочка, хохоча, и, когда они брали ключ со стойки ресепшена, я четко расслышал: «Отель строгого режима, хаха». Меня поселили под самой крышей, в комнатке, размером со спичечный коробок, разумеется, ничем не похожей на фото с букинга. Я бросил сумку на пол, открыл форточку и решил покориться судьбе: понял, что не хочу скандалить за обмен номера и связываться с этой строгой седой женщиной с поджатыми губами. «Садо-мазо» не были моими любимыми играми. Я бросился было на кровать, но, не пролежав и пяти минут, желудок издал жалобное урчание. Я был голоден, это ясно исходило из контекста. Дрянной отелишко располагался в дворах набережной Фонтанки, и великолепные шаверминские и булошные были совсем рядом. Я шел под дождем и разглядывал витрины на Гороховой, одна была наряднее другой, одна другой. В Москве все, что могло убить малый бизнес, уже убило, и сетевики отожрали друг у друга пространство, пригодное для продажи – все витрины были одинаковы. Тут же нет, тут всякий сверчок хвалил свой шесток, в каждой из витрин виднелись румяные булки, ароматный кофе, завлекающая шаверма, но. Но ни в одной из них мой желудок не желал останавливаться. «Меня отравят, глупый мой хозяин»,– пищал он,– «а значит, и тебя. Незнакомая еда, незнакомая еда, что же нас ждет, как я хочу в московский «Блинник», да что ж такое, откуда такой безумный выбор еды?!» Я пожал плечами и зашел в ближайшую булочную. Набрал того, что выглядело сытным и вкусным и сел пировать. И что же? Ни одно блюдо из еды не показалось мне вкусным. Возможно, это была энергетика далекой, трагичной и страшной блокады (невозможно спокойно есть, зная, что на этом же месте умирали от голода люди), или мое больное воображение, или отличная от московской, вода, но я не смог придаться чревоугодию, от слова совсем. Желудок подавленно молчал. Мы вышли с ним в полной растерянности на Гороховую. Чревоугодие было моим любимым грехом, что же случилось?
Питер не давал ответов. Он громоздился над моей головой черными крышами, похожими на склеп, дышал на меня сыростью, распахивал мое пальто внезапным ветром. Мы явно были с ним не на одной волне. Влюбиться в Питер по уши летом. Кататься на корабликах по каналам. Целоваться и танцевать ночи напролет. Пить вино, захлебываясь, ничем не закусывая, как будто тебе 18, а тебе именно вечные 18 в этом городе… Гулять во время белых ночей по набережным, дышать этим воздухом вечных влюбленных, любоваться зеленой листвой, молодыми деревьями, цветами, золотом Петергофа..попасть в фонтан – шутиху….Промокнуть насквозь, и чтобы девчонки над тобой хохотали заливистым смехом, похожим на колокольчик….
Но в феврале Питер был похож на склеп. Он был чёрен, возвышался надо мной, как гриб, как чёрный гриб. «Нет мне нигде пристанища», – подумал я и поплёлся к какому то кафе с огромными окнами с видом на Неву. Максимально непринужденно заказал себе бокал красного вина, отхлебнул его и почувствовал, как Питерское знакомое алкогольное тепло разливается по телу. Сразу же город стал мил, дружелюбен и смутно знаком. Я сидел за столиком, отхлебывал вино и смотрел на черную Неву с тающими огнями. Я не знал ответы на мои вопросы, но и вино не спешило мне давать на них ответы, оно просто позволяло забыть эти вопросы. В это кафе… Впрочем, кого я обманываю? Это была забегаловка для полунищих, павших духом людей. В эту забегаловку ближе к вечеру стали заходить местные забулдыги. Это я их так называю, наверняка это были уважаемые местные творческие личности с большим потенциалом и блестящим будущим…Дым поплыл между столиками, барный угар заполнил помещение. Я сидел и молча напивался. Вся моя московская жизнь в этом темном, мрачном, февральском городе, казалась сном. Без извечной московской гонки за баблом и пусканием пыли в глаза, кем я был..? Кому я был нужен? Одиночество слегка прихватило мне горло, слегка, не полностью, как в сексе: чисто для удовольствия. «Не хватало еще мужской скупой слезы»,– хмыкнул я. Боже мой, упасть бы сейчас в большую мягкую женскую грудь и забыть все, как страшный сон, страшный сон. «Наверное, Достоевский сидел так же каждый вечер и напивался, а потом строчил свои нетленки»,– подумал я, и попросил еще один бокал. Нет. Лучше бутылку. Бутылка всегда лучше, да. Вывалился в равнодушную питерскую морось, пьяный, стыдный. Побрел, пошатываясь, к мостику с золотыми львами. Внутри плескалась теплота. Боли не было, её больше не существовало. По крайней мере, бесы из бутылки уверенно мне нашептывали, что её нет, а я, дурак, верил.
Наутро мне было стыдно, стыдно, неприятно, болела печень, болел желудок, болела голова, болело всё. Во рту была такая сухость, что не помог литр минералки, припасенный ещё в первый день. Я был не самым лучшим образцом для подражания в это утро. Сел на кровать, уставился в большое зеркало на шкафу. Из него на меня смотрел парень с серым цветом лица, со следами попойки и синими подглазниками. Не было ответов на мои вопросы. И не было вина, чтобы залить эти самые вопросы и никогда уже не вспоминать.
Едва я вернулся в Москву, как у меня украли смартфон. Это произошло аккурат на второй день после очередного космического падения рубля и объявления кризиса. «Ни раньше, ни позже»,– подумал я. Но у московских воров, видимо, тоже начался кризис и они думали иначе. Что? Я слышу ваши возмущенные крики: «Растяпа!», «Сам виноват!», «Надо было смотреть в оба». Ребята, расслабьтесь, вы просто не знаете московских карманников. Я попал в час пик в маршрутку, в самую толкучку. Почувствовал несколько легких ударов в спину и в бок, естественно, обернулся на них. В этот момент меня, скорее всего и обчистили. Я не почувствовал ни единого шевеления в области сумки, ничего. Московским ворам нужно вручать «Оскары» за актерскую игру. Я даже перекинулся парой фраз с парнем, который контролировал эту огромную толпу на входе: помогал зайти и выйти пассажирам, кричал симпатичным девушкам: «Да вы точно влезете, заходите!». Стопудово, он был в банде. Я ещё как то пытался с ним шутить, что-то сказал. Боже, какой я идиот! Я не понял странное смущение и молчание парня после моих шуток, но после, сопоставив всё, я осознал, что в этот момент он как раз чистил мою сумку, облегчал ее содержимое от дорогого смартфона. Вор, хохочущий над твоими шутками, и в ту же самую секунду обворовывающий тебя, так близок к поцелую Иуды. Ведь можно было и не смеяться над моей шуткой, если ты грабишь меня в ту же минуту, а? Перебор по моему, не? Одно преступление тянет за собой второе.
***
Наступала ночь над поверженным Вавилоном, я вышел в чернильный туман. Я был дерзок, я был герой. Ветер играл с куском летящей бумаги, если прищуриться, то моя Братиславская была похожа на Бронкс, опасный криминальный район в Нью-Йорке. Здесь мой читатель улыбнется, а я должен признаться, всегда был не прочь пожрать в фудкорте стоящего рядом ТЦ. В 2000е это был центр гламура, но потом население обнищало, все перестали покупать дорогие шмотки и ТЦ превратился в корабль – призрак. Дорогие ресторанчики: «Mangia la pasta sbrigati prima di rubare» и «M;n;nc; sushi» позакрывались, остались более близкие основному населению России – «Блиночек» и «Картофан». Я не хотел. Я просто шел мимо. Запах. Запах жареного теста. Ну что может быть проще, и чем то он привлекателен людям сквозь года? Почему именно он вызывает жировые складки? Не буду лукавить и ходить вокруг да около. Сквозь какой-то туман я услышал вопль «Сударь!» И вот я вижу себя оплачивающим 2 огромных блина на кассе и отвратительно сладкий квас, от которого слипаются все внутренности. Нет, ну до чего правильная политика сего заведения! Каждый человек, постоянно терпящий унижения от своего самодура – шефа, который решил, что этот человек у него в рабстве, с удовольствием потянется туда, где его назвали господином-сударем-королем, это к бабке не ходи. На этом незамысловатом слове «сударь» из русской истории и создана империя этой компании по продаже блинов. Потому что «доброе слово и кошке приятно», а русскому человеку – тем паче.
Я сел за обшарпанный столик. Мои жировые складки увидели 2 блина и упали в обморок. «Это для настроения», – объяснил я офигевшему мозгу. Боже мой, как же я вру, вру, вру! Я никому ничего не объяснял. Я просто начал жрать. «Так вот, почему он такой жирный», – воскликнет догадливый читатель, и, по старой русской традиции, кинется бодишеймить меня. «Позвольте»,– отвечу я. «Я жру блины в трудные моменты жизни, в то время как остальные бухают, курят, нюхают кокс, курят траву, колются и занимаются беспорядочным сексом. Что притих, читатель? А что делаешь ты, когда тебя прижмёт? А? То – то же…» После блинов я почувствовал себя лучше. Безусловно, лучше, как бы укоризненно ты бы сейчас на меня не смотрел, мой читатель. Пойди и сделай себе блины, а потом мы поговорим. На сытый желудок коммуникация удивительно доходчива.
Так мы остановились на том, что во время репетиций я чувствовал себя королем, а вот сидя на протертом скрипучем офисном стуле – ну так себе. Любой поворот стула вызывал скрип. Я знал, что начальство скорее удавится, чем купить для меня новый, поэтому я исхитрился поворачиваться за бумагой так, что стул почти не двигался и так адски не скрипел. «+10 очков Гриффиндору!» – скажете вы, и будете правы. Я научился жить двойной жизнью. Вот я вполне себе естественно улыбаюсь на тупую, тупейшую шутку шефа, вот я кокетливо подмигиваю секретарше, так, как будто она меня интересует, вот я пропускаю коллегу у кулера и поддакиваю: «Эх, работы завались!». Вот я на совещании, с жаром выступаю у презентации с лазерной указкой, тычу в наши цифры, говорю, что продажи падают, если мы немедленно не сделаем так, как гласит мой гениальный план. Вот я с нетерпением и радостью обсуждаю предстоящий корпоратив, хотя это последнее место на планете Земля, куда бы мне хотелось тащиться. Ненавидел ли я своих коллег? Ну что вы! Просто всё это время я думал: как бы мне получше сыграть, что мне одеть на спектакль, как выйти к зрителям, как подать свою реплику, как отрепетировать наконец тот блин момент поворота на сцене, чтобы я не заваливался на бок, что мне сказать режиссеру, если этот скотина шеф меня задержит хотя бы на пять минут, взял ли я сегодня степовки и те штаны, в которых удобнее всего танцевать степ, помню ли я текст роли, и где вообще моя флешка с музыкой к этюду…Моя вторая творческая жизнь казалась мне важнее и лучше, чем мой офис. Творческие люди казались мне небожителями, в то время, как работающие в офисе – слепыми толстыми кротами, роющими свои бесконечные кротовские норы, полными бесконечных, пустых, никому на фиг не нужных, бумаг. Сейчас, дорогой читатель, работающий в офисе, ты возьмешь свой старый томагавк и понесешься на меня с улюлюканьем. Не спеши это делать, друг мой. Я всего лишь хотел счастья. Мы так часто несчастны в этой жизни, на этой планете. Так часто. Я хотел быть счастлив, я хотел, чтобы кровь бурлила по моим жилам, а не текла тонкой струйкой, еле заметным ручейком. Только не этим вот, едва бьющимся пульсом, из-за которого офисные работники едва поднимают ноги. Замечали ли вы, как шаркают банковские работники, когда подходят к своей стойке в банке? Как они еле плетут свои ноги, как цвет их лиц сливается с сине- серо-зелеными стенами банка, практически без отличий? Это делают даже молодые, из старых же при ходьбе вообще вылетает труха. Этих биороботов, доживающих свой век, можно встретить в любом офисе Москвы. Приметы? Полное отсутствие жизненной энергии. Бледный сине- зеленый цвет лица, вялость и слабость движений, вечные перекуры, сплетни на кухне, подсиживания, мелкие пакости коллегам, ярко выраженная злоба и ненависть к тем, у кого зарплата чуть больше, кто одет чуть лучше, у кого смартфон последней модели, кто лучше провел выходные; лень, апатия, кофе ведрами (ни хрена, кстати, не помогающий), ненависть к супругу/жене, вялые заигрывания с секретаршей, раздражение от собственных детей, нежелание ползти по вечерам домой, ибо семья обрыдла, слухи, осуждения, недовольство жизнью, и в то же время, любая возможность похвастаться новой тачкой/костюмом/отдыхом в Ницце, но после легкой эйфории всплеска зависти коллег снова падение вниз, во мрак «Дня сурка», лени, монотонного усыпляющего мерцания монитора, перемежающегося воплями шефа, пойманного в вечные заложники бесом гнева; жалкие оправдания, обещания, юления, подлизывания, ложь и заискивание и снова серость, серость, серость и пустота. Вечная серость биороботов. Вечный мрак души. Вечное забвение, зачем они вообще на этой планете. Я не хотел быть таким. Я не хотел превращаться в ЭТО. Я хотел лучшей жизни для себя. Поэтому я жил двойной.
***
С приходом весны у меня заметно прибавилось сил, я собрал свою волю в кулак и нашел себе новую работу, которая практически ничем не отличалась от старой. Я ехал по все тому же кругу, я узнавал все его повороты, бессмысленные и беспощадные. «День сурка» приветливо смотрел на меня из каждой утренней чашки кофе, в которую я хотел упасть из-за моей вечной бессонницы. Я так и не смог наладить себе режим дня, так и не смог. В моей жизни мало что поменялось. Тот же open space офис, те же сплетни, подсиживания, интриги, нелепое перекладывание бумажек из одной стопы в другую, проволочки, те же ямы, которые все старательно рыли друг другу. Ты смотришь на меня, читатель. Смотришь укоризненно. Но разве ты сам не такой? Мои запасы таяли, а кушать на что-то было нужно: выйти из зоны комфорта я не мог, может быть потому, что меня никогда там не было? Творчеством заработать пока не получалось (я вижу, ты понимающе хмыкаешь). Что же мне оставалось делать? Я был прижат к стенке и окружён, но я всё еще не сдался.
Без объявления войны, как всегда, внезапно, на голову свалилось лето. С работы я выбегал в сером отглаженном костюмчике. Я был прекрасен. Ну, не то чтобы свеж, но совершенно точно прекрасен. В сумке у меня валялась моя сменка: треники и кроссовки. Летом мы репетировали по вечерам, угадай где? В Бауманском парке. Лето было достаточно жарким и знойным, пот тек ручьями по спинам пассажиров метро, бабульки вяло обмахивались веерами, у мужчин под подмышками пахло отнюдь не розами когда они держались за поручни, а москвички исподтишка вытирали салфетками с зеленым чаем шею и лицо, сохраняя достоинство и гордый вид. Моя белая рубашка была, скажем так, удручена моей беспокойной жизнью, но я еще сохранял свой строгий офисный look, когда пытался перепрыгнуть через забор в Бауманском. Я был весел, молод, передо мной маячил мой «Оскар» и я на всех крыльях несся к нему. Обычно ребята уже сидели на скамейках, прикрывали голову газетами и модными журналами (которые таскала с собой Светка в сумочке), щурились на солнце. Режиссер обычно жрала пироженые как не в себя, и я её за это любил. Хотя разносило её не сильно, могло бы и побольше. Просто нервничала. Жрала и нервничала. Нервничала и жрала. Всё, как мы любим. Так вот, я достаточно элегантно уступал место старушкам в метро. У меня почти не было отдышки когда я ускорялся, прыгая по эскалатору. Почти не задыхался, пока бежал от метро к Бауманскому парку, ибо было под горку. Но когда я уже приближался к моей цели, к сцене, я начинал дышать через раз и обливаться потом. Ребята это видели, кто то ржал, кто то шутил, кто то тактично молчал. И только одна, Великолепная Рыжая, говорила: «На водички» и протягивала свою бутылку воды, и, о чудо, вода была, как ни странно, холодной! «Придурок, ты влюбился!», – скажет внимательный читатель и я не стану возражать. Я втрескался так внезапно, что лучики моего сердца не успели даже понять, что они угодили в капкан. Бабочки в животе, вы говорите? Я порхал весь. Я был одной стокилограммовой огромной бабочкой. Я носился по сцене так, что думал, что старая деревянная сцена Бауманского парка, видавшая духовые коллективы разной степени унылости, однажды скажет:«Я устала, я ухожу», и просто рухнет подо мной. И тогда эта Рыжая больше никогда не посмотрит в мою сторону. А она и не смотрела! И не смотрела! Что ты, пытливый читатель, жрущий печеньки сейчас на диване, ты, который влюблялся 300 лет назад, хлебнул боли и сейчас под страхом смерти боишься, до ужаса боишься почувствовать нечто подобное и заочно, заранее осуждаешь меня? Я же говорю: стоял жаркий летний день, я бежал из офисного ада, потный, усталый, меня немного коснулось пекло метро(хотя вру, много), потом жара усилилась, а я все бежал, и нигде не было даже тенька. А. она.дала.мне.холодной. воды. Точка, читатель. ТОЧКА.
Первопричина того, что мы репетировали в Бауманском – это то, что у нас не было денег за аренду помещения летом, а наше зимнее место репетиций перекупил у ДК какой то магазин. Мы были нищебродами, да, читатель, но талантливыми нищебродами. Мы назывались непрофессиональным театром и выступали, где придётся. Конечно, все мы мечтали о признании на каком-нибудь крутом фестивале. Это была последняя мечта замученных клерков, коими мы все тогда являлись. Мы были достаточно молоды, что то около 22-26 лет, но уже и достаточно стары, для того, чтобы поступить в театральный ВУЗ. Так мы застряли между юностью и старостью и зависли в этом непонятном состоянии на несколько лет. Тем летом мы познали всю прелесть репетиций в жару на природе. Ты мог начать говорить свой достаточно пафосный монолог и в этот момент в рот могла на полной скорости влететь мушка или тебя мог укусить комар. Или например, оса могла начать летать прямо перед твоим носом. Собака могла начать лаять или писать на столб у сцены, но это еще ничего, гораздо хуже, когда бультерьеры без намордников заходили на сцену, пока их хозяева трепались по телефону в клубах сигаретного дыма. Но мы терпели. Мы вообще были мужественные ребята: унылые клерки с призрачной надеждой о самореализации. Вы смеётесь, но знайте, что везде хуже. Везде хуже, потому что зомби уже захватили нашу планету, и эти зомби и есть вы. Я вижу вас каждое утро в метро: что вам помогает держаться за поручень и не упасть: чашка растворимого кофе, заглоченная в спешке, безо всякого вкуса и удовольствия? Утренний скандал с женой? Привычная перебранка с мужем? Вопли раздраженных детей, которых вы чудом успеваете собрать в школу или садик? Лента Facebook, которую вы скроллите всю дорогу до офиса, безо всякого выражения на лице? Вами забиты все офисы, в вас нет ни энергии, ни сил, ни радости. Вы работаете всю жизнь в этих серых унылых помещениях, боитесь поговорить с начальством из-за низкой зарплаты, сплетничаете с коллегами, проклинаете правительство, подсиживаете своих бывших друзей, переходите дорогу своим партнерам, просыпаетесь ночью от кошмара, что вас уволили, скандалите на офисной кухне, выясняя, кто взял вашу чашку – и так всю жизнь. Всю жизнь. Я всегда был склонен прощать своих коллег, которые визжали женскими голосами на совещаниях и во вне, я всегда говорил себе: «Послушай, это всё, что у них есть, всё. Этот офис, эти серые стены, казенный скрипучий продавленный стул, зависающий компьютер, уставшая постаревшая Светка из буфета, которой он 10 лет назад строил глазки, а теперь ясно и ему и ей, что молодость и жизнь прошла, и такие же невзрачные тени от людей в качестве друзей по работе. Всё. Его пожалеть надо, плакать вместе с ним над его прос***ной жизнью, а не ругаться с ним». И я жалел. И я отступал. Потому что у меня был Театр. И Бауманский парк, травы, к вечеру начинающие пахнуть, как на лугу. И Рыжая. Ох, Рыжая могла свести любого. Была в этой женщине термоядерная смесь пластики, желания, красоты, чувственности. Она танцевала, как кошка. Как кошка на раскаленной крыше. Потому что, не смотря на всю ее красоту, молодость, шик, лоск, дорогую для такого возраста косметику, высокие каблуки и короткую юбку, проглядывала в ней её старинная душевная травма, виден был тот остров, на котором она сидела одна посреди бушующего океана, причем уже давно, и остров этот был окутан синим сумраком грусти и тоски, и ни один корабль с надписью «Мужчина» на парусах, не мог причалить к этому острову: вся лагуна была закрыта, шлюпки подняты, пространство у острова было заполнено зубастыми пираньями её коротких колючих взглядов, бросаемых на любого мужчину, который к ней приближался. Несмотря на огромное количество поклонников, Рыжая была одинока.
***
Мы репетировали в тот вечер до усрачки. Могу я так сказать? До усрачки, да. Режиссер прочитала какую то новую книгу по дрессировке актеров и безжалостно на нас апробировала ее методы. У нас была композиция с Рыжей во время спектакля: она сидела на сцене, опираясь на руки Кольки, я вытягивал руку вперед, она прогибалась и на одно мгновение я обычно видел её сверкнувшие трусики. Сегодня они были белые в черный горошек. А теперь попробуйте «не думать о белой обезьяне». Конечно, конечно, я смотрел вдаль со сцены, подавал свои реплики, делал то, что нужно, учитывал замечания режиссера, но перед моими глазами сквозь пелену тумана это мгновение проигрывалось миллион раз. Вот я подаю руку Рыжей, она смотрит на меня, вкладывает свою прохладную ручку в мою, начинает прогибаться спиной и вставать и… Вот я снова подаю руку Рыжей… Вот я подаю…Была ли это одержимость? Знала ли Рыжая, как на меня действуют ее белые трусы в черный горошек? «Он просто животное!», – воскликнет добрая половина читателей и уйдет на кухню делать себе бутерброд с колбасой. «Лучше с сыром!», – крикну вдогонку я,– «с сыром вкуснее!». Был ли я одержим Рыжей? Я был одержим тем летом. Я был одержим театром, запахом трав, жужжанием шмеля, этой московской жарой, которая делает последнее горячее дыхание на полумертвый асфальт, я был одержим красными закатами, я был одержим запахом сладкого кваса около бочек, я был одержим своей молодостью. Я хотел большего от жизни, большего, чем жизнь могла мне дать. У меня было ощущение, что я колочусь в двери огромного замка, все окна закрыты, подвесной мост через ров поднят, но мне удалось пробраться и сейчас я вишу на этих старых подвесных воротах и свободной рукой со сбитыми в кровь костяшками стучусь и стучусь, стучусь и стучусь, и вряд ли кто то в этом замке мне откроет, но я завис и не могу спрыгнуть вниз, и все, что я могу делать – это стучаться.
В тот вечер звонок режиссера застал меня за выкладыванием бич – пакетов в огромный старый рюкзак. Я достал несколько влажных салфеток и заботливо уложил их вместе со стратегическим запасом туалетной бумаги и влажных салфеток «для попок младенцев». Я знал, что в лесу неделю не смогу принять душ, я не любил дискомфорт. Режиссер дала инструкции, что брать, а что нет, видно, что она была крайне воодушевлена и в то же время напугана: мы впервые вывозили наш театр на такую огромную творческую площадку, как этот известный фестиваль «Мурреномирнкноффф». Я услышал ее дрожащий голос и понял, что это исторический момент, быстро дособирал рюкзак и лег спать рано. Вставать мне нужно было в 5 утра, я натянул одеяло, как в детстве, по грудь и еще долго смотрел в темноту. Как назло, Бессонница выбирает меня среди других несчастных засыпающих именно перед важными мероприятиями. Я прямо вижу ее, она проходит между кроватей бедолаг, пытающихся заснуть, тыкает в меня крючковатым пальцем и скрипит сквозь синие старушечьи губы: «О, милёнок, в эту ночь ты. Я сверху».
Весь день мы тряслись в огромном автобусе, изредка останавливаясь на заправочных. Все, что я понял – это то, что женщины бесконечно хотят писать. И еще, они ходят туда группами чтобы обсуждать нас, мужиков. Потому и выходят такими довольными. Я перманентно дремал, передо мной периодически хохотала Рыжая, и это мне мешало уснуть, не давало покоя. Она смеялась на чужие мужские шутки, я же не мог быть так остроумен. Нет – нет, не в моем положении. Издревна всем известно, что невлюбленный мужчина – обаятелен, изящен, остроумен, наповал сражает своей легкостью, галантностью, может пропустить парочку сальных шуточек, и это лишь приблизит его к цели, лишь позволит ощутить его сокрушительное превосходство. Влюбленный же мужчина чуть лучше овцы, как сказал кто-то из классиков. Он тугодум, неловок, неизящен, на шутки может отреагировать спустя сутки, похож на краснеющую свеклу в борще. Толку от него ноль при светском разговоре: говорит невпопад, щеки его полыхают, потеет, удачно шутит раз в 100 лет, все остальные шутки либо унылы, либо на грани фола. Влюбленный мужчина ничем не лучше свежесваренного желе или холодца: нет никакого стремления, никакой направленности, никакой цели победить: он может только трястись. Но если женщина умна и сообразительна. Если она поймала этот взгляд загнанной лани за блеском кольчуги, лат и сверкающих копий. Если она поняла, что внутри рыцаря прячется маленькая милая овечка, если перед ней уже пал его Вавилон, если все защитники окровавленного, израненного предыдущими сражениями и поражениями его сердца, сложили свои орудия и встали перед ней на колени, о.. тогда эта Великая и Прекрасная Женщина может достать это трепещущее, израненное, проклинающее само себя сердце и поцеловать его….И тогда из испуганной овечки оно превратится в дикого льва, огнедышащего дракона, непревзойденную силу и мощь, тогда с таким сердцем можно победить все земные невзгоды и тяготы, тогда …тогда… тогда…