***
Пора, пора бы стать степенней…
Из хоровода пышных свадеб
Сбегает лето по ступеням
Заброшенных степных усадеб.
Пока предвестьем невесёлым,
Треща, заходится сорока,
Шумит каштановым подолом
По листьям, высохшим до срока.
Бежит, пути не разбирая,
Ловя лицом паучьи сетки,
На край потерянного рая –
К заросшей травами беседке,
Где если есть ещё беседы,
То только, может, – ветки с ветром,
Где у ракит макушки седы
Потусторонним странным светом, –
И там встаёт у переправы,
Над плёсом затхлым и угрюмым…
И слёзы яблоками в травы
Срываются с тяжёлым шумом.
Марфы
Слава тем, кого поэты
Никогда не воспоют,
Но при этом,
Кем одеты
И обуты,
И согреты,
Чьи едят они котлеты,
Чьи чаи ночами пьют.
Слава полным пены ванным,
Белым безднам чистоты,
Слава запахам лаванды,
Платьям, скрученным в жгуты,
Вереницам, караванам
Накрахмаленной, не рваной,
Ношенной ещё Иваном,
Полотняной красоты.
Слава пару над плитою,
Скрипу банок летним днём.
Словно солнцем налитое,
В них – варенье золотое
Или что-нибудь простое:
Огурцы, грибы… «Не стоит,
Много думать о земном, –
Скажут мудрые поэты,
Взор вздымая к облакам, –
В мире радость, в мире лето,
В сердце рай, а тут – вот это!
Кстати, съел бы. Больше нету?
Вкусно, кстати. Кстати, ам!»
Их не сравнивают с музой,
(Музы в кухне не живут),
Дескать, лоб их слишком узок
Для гонимых небом музык.
Век прекрасных андалузок
Мал, как срок земных союзов…
Слава тем, кого обузой
Через годы назовут.
Тем, чьи руки, словно арфы,
Держат спицы и клубки,
Всем землянам вяжут шарфы,
Шапки, варежки, носки, –
…Слава вам, святые Марфы,
Меркнущие огоньки…
Человек
Листья падают, дождь ли, снег, –
После странствий своих недальних
На земле лежит человек –
Тих, как шёпот в исповедальне.
И покуда его душа,
Рея рядышком, воздух морщит,
Мухи ползают не спеша
По спине и штанам намокшим.
Неприкаян и невесом,
Он ладонь подложил под щёку
И таинственный смотрит сон
Так, как дети глядят сквозь щёлку.
Словно в бурю хочет поймать
Письма моря из всех бутылок.
А ведь тоже когда-то мать
Целовала его в затылок,
Ненаглядным звала сверчком,
Шила крошечные одёжки;
Пахли мёдом и молоком
Щёчки, пяточки, лоб, ладошки.
Листья, ливни ли, смех ли, снег…
Милый, дорог ли ты кому-то?
Это падает человек,
Каждый день, каждую минуту.
***
Не говорите, что понятен
Язык заборов и подвалов,
Пинков, плевков, пощёчин, пятен -
Всего, чем юность рисовала,
Чем говорить она пыталась,
В три буквы складывая повесть
О том, что ранняя усталость
Больней, чем раненая совесть.
И брань вылаивают рьяно
Подъездов каменные глотки,
И в осужденье неустанном
Дрожат у женщин подбородки…
Но слово – разве виновато?
Оно о правде скажет прямо.
Там, на снегу за интернатом
Не «мать» написано, а «МАМА» -
Не у дороги, где машины,
А чуть в сторонке, безобидно,
Такими буквами большими,
Что даже с неба будет видно!..
Но снег сойдёт, и больше станет
Причин и мест для безобразий.
И слово нежное растает
Средь мать-и-мачехи и грязи.
В деревнях, занесённых то листьями, то снегами…
В деревнях, занесённых то листьями, то снегами,
Чёрным маслом лоснясь, вздымается чернозём.
Перейдёшь через реку с кисельными берегами,
И увидишь у края хату – там и живём.
До неё через рощу – тропинкой – всё прямо, прямо.
А за хатой нашей кладбище да пустырь.
– Гуси-лебеди? Пролетали… Куды – не знамо.
Печка знала, но этой печки и след простыл.
Облетевшим пеплом в травах змеится проседь,
Зеленей не станут – сколько воды ни лей…
Разве яблоня помнит?.. Ветви поднять попросит,
А они Креста Голгофского тяжелей.
И река не укроет. Она и сама как рана.
Нынче лебеди низко – чую: не быть добру.
Так что ты не надейся, Марья. Ищи Ивана
За горой, во сыром бору, на крутом яру.
А найдёшь – не узнаешь. Он уж не тот, сестрица,
Так что ты погоди чуток, не сымай платка.
Стал он зол и велик, ему уж, поди, за тридцать,
А в глазах заозёрной хмарью стоит тоска.
Заросли все дороги… Куда вам обоим деться?
Как живою водой, умойтесь своей виной.
Унесли гуси-лебеди синее ваше детство
Прямо в кущи небесные, за море, в мир иной.
Замри-отомри
Мир играет в «замри-отомри».
Настрадавшись, деревья застыли.
Чиркнешь спичкой – пищат снегири,
Узнавая, ерошатся: «Ты ли?».
Но метель обещает: «Усну-у… –
В белом саване, в платье ли бальном…»
Пламя гаснет – ты снова в плену,
Как дитя на столе пеленальном.
«Спи, не плачь, не боли, не дыши», –
Бают няньки у края могилы.
Ты, носящая имя души,
Хоть бы крылышком пошевелила!
Слишком холодно… Слишком стара.
Даже вот у деревьев – кора.
И не надо пытать, что под ней.
Там, под ней – и того холодней.
Поговори с деревьями
Поговори с деревьями. Они
Попятились, слегка ослеплены
Неласковым голубоватым блеском
Ещё вчера уступчивой реки,
А нынче лёд сверлили рыбаки,
Последний луч натягивая леской.
Поговори. Их шум шероховат.
Зелёной лести листьев, говорят,
Не пить реке до самого июня.
Но чуткий смысл, что каждой веткой гол,
Тугой, узлами скрученный глагол,
Того луча неистовей и струнней.
Я рядом, дерево. Едва дышу.
Но дышишь ты, а всё другое – шум,
И я цепляюсь за тебя корнями.
Я выживу и тоже – прорасту,
Вонзая ветки в злую мерзлоту –
За облако, парящее над нами.
Новогодняя песня прохожего
Сомкнутых губ прохлада,
Елей седая стать,
Горечь голого сада…
Ты говорила, надо
Просто уметь читать.
Улицы словно полки,
Стынут дома-тома.
В каждом окне ёлка.
В каждом окне ёлка.
Хочешь, читай сама:
Там – чемоданы, сумки.
Дом – принимай гостей!
Там – на стене рисунки.
Там – мельканье посуды
И голоса детей.
«Папа, побудь лошадкой!»
Память – полночный тать…
Там – лицо над кроваткой.
Там поцелуй украдкой.
Это – перелистать.
В праздник людские души
Вроде рыхлых перин,
Все голоса глуше
И все глаза суше.
Солнце – как мандарин.
Тянется ночь так долго,
Вечная ночь во мне…
В каждом окне ёлка,
В каждом окне ёлка.
Ёлка в каждом окне.
В Вифлееме
Она улыбалась спокойно и чуть горделиво:
От дома Давидова древний продолжился род.
И зрела луна, словно с ветки склонённой оливы
Под собственной тяжестью к людям сорвавшийся плод.
Она улыбалась и плакала. Что-то в Ней пело,
Не зная до времени скорби грядущих потерь.
И боль позабыла, не смея поверить, что тело
Пригодно к рожденью и к Чуду причастно теперь.
Младенец не спал, и глаза Его были как звёзды.
И голосом слабым – так луч посылают во тьму –
Она наклонилась согреть остывающий воздух:
Что пела Ей Анна, – запеть попыталась Ему.
И глянул Ей в очи Младенец – всем Царством Небесным,
Всем светом нездешним, сошедшим с иных облаков.
И замерло пенье. И Матери стало известно
Всё-всё на земле и на небе, во веки веков.
Осколки
В осколках китайской чашки,
Ошпарена чьим-то счастьем,
Позванивает и пляшет
Луча золотая шпажка.
Так некогда свод небесный:
Дзын! – вдребезги – на две бездны,
На синий и белый – если б!–
На тысячи бездн безвестных…
Заплакали баба с дедом,
Заплакали в люльках дети,
И лёд затрещал на реках,
И свился узлами ветер.
Но нынче такая милость,
Что солнцем горят осколки!
Они белеют, как сопки
Большого нового мира.
Зачем ты, луч, балагуришь
В торжественной увертюре,
Уснувшие скрипки будишь
Своей дирижёрской бурей?
И луч отвечает:
«Длиться!»
И луч отвечает:
«Мчаться!
Разбейся – чтобы лучиться,
Закончись – чтобы начаться».