Я захлопнул дверь своей комнаты, как на дверь навалился ДУБЛИКАТ. Сердце у меня снова забилось с огромной скоростью. Дверь приоткрылась на небольшую щелочку. Я увидел сквозь нее бешеные дьявольские глаза ДУБЛИКАТА и перекошенную красную от гнева рожу. Я прекрасно осознавал, что если ДУБЛИКАТ сейчас до меня доберется, то убьет. Мне бы только хотелось, чтобы он меня не мучил, а разделался сразу, но, естественно, он никогда не согласился бы на такой вариант. Я собрал последние силы, подумал о Натали, о том, какое дерьмо я, что обидел ее, и навалился на дверь левой рукой. Ощутил боль, но она не была отчетливой – вероятно, ее погашала ярость, чувство страха и самосохранения. Дверь, ботнув, закрылась. Я в спешке нащупал замочек, блокирующий дверь, потому что понимал, что вот-вот последует новый удар. Мне только удалось повернуть замочек, как ДУБЛИКАТ снова ботнул в дверь кулаком.
«ОТКРО-О-ОЙ, ТВАРЬ!!!»
Я опустился на пол у двери, прижимая руку к груди. Мне захотелось плакать, но я этого не сделал. Может, там на кухне, когда я впорол ДУБЛИКАТУ нож в ногу, мне и хотелось, чтобы он сдох, разрезать его на куски, но теперь мне хотелось, чтобы он ушел и оставил меня в покое. Было еще около четырех ударов, сотрясших дверь. Мне захотелось сходить по-маленькому.
Видели бы меня парни и девки из исправительно-образовательной тюрьмы, которые думают, что я такой крутой. Да, все это напускное, и даже любой крутой парень без своих дружков, с которыми он чувствует себя сильным и крутым, и считает, что ему все дозволено, представляет не очень-то впечатляющее зрелище.
Раздался скрип. Дубликат провел ножом по двери. Затем лезвие появилось из щели между дверью и полом и ткнуло меня в задницу.
«Получил, подонок! – Возликовал ДУБЛИКАТ. – Я вижу твою задницу, поросенок!».
Я отполз от двери. Во всем теле была кромешная усталость.
ДУБЛИКАТ зарычал оттого, что не может достать меня. Треснул по двери и матернулся. Провел ножом внизу под дверей.
«Отполз, заяц?! Слабо выйти? Мы побеседуем чуток. – ДУБЛИКАТ хохотнул. – ВЫХОДИ, ПАДЛА!!!» – Новый удар кулаком. Я подумал, что замок не выдержит. Если бы этот козел бил ногой, то она бы точно не сдержала его.
Повисло молчание. Новый удар (уже не такой сильный в сравнении с предыдущим). Я дернулся. В уголках глаз выступили маленькие слезинки (или это был пот?).
«Когда выйдешь из своего укрытия, кролик, а ты выйдешь, я знаю. Тебе лучше свалить вообще из квартиры, не то я сделаю это. Ты понимаешь, что значит «это», а? Я УБЬЮ ТЕБЯ, СКОТИНА ЛЕНИВАЯ!!! БЕСПОЛЕЗНЫЙ КУСОК, ВОНЮЧИЙ МУДАК!… Или выйдешь и повеселимся?» – Хрипловатым голосом спросил ДУБЛИКАТ после десяти секунд паузы.
Он провел ножом по двери и удалился. Я сделал вдох облегчения и только теперь заметил, что закапал кровью ковер, на котором уже была приличная лужица. Теперь коврик был не только заблеван, но и в крови.
ЧТО НА ДУШЕ У ТОГО, КТО НЕ ЗНАЕТ КУДА ИДТИ И ЧТО ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ? ЧТО ЧУВСТВУЕТ ТОТ, КТО ПОТЕРЯЛ ВСЕ: СМЫСЛ, РАДОСТЬ, А САМОЕ ГЛАВНОЕ НАДЕЖДУ?
Надежда пока у меня была и не умерла окончательно.
Я отодвинулся кое-как еще в сторону и, прижавшись к тумбочке и сжимая левую руку, которую не чувствовал. Откинул голову и закрыл глаза. Было неудобно, и в плече врезался угол тумбочки, но я каким-то образом отрубился. Это был неспокойный сон. Я вздрагивал, просыпался, обводил мутным взглядом комнату и снова падал в короткий сон. Затем меня начала бить дрожь, а в груди засел холодный колющий комок.
Открыв глаза, я увидел, что рядом со мной была небольшая лужица крови (меньше первой). Я кое-как поднялся. Меня качнуло, и я врезался в стенку, задребезжало стекло. В голове поднялся гул. Я сморщился и застонал. Попробовал пошевелить левой рукой, но все было бесполезно. Я даже не смог шевельнуть пальцами. Я испугался.
А ВДРУГ Я НЕ СМОГУ БОЛЬШЕ ЕЙ НИКОГДА ДВИГАТЬ?! ЧТО ЕСЛИ У МЕНЯ НАЧНЕТСЯ ЗАГНОЕНИЕ, КОТОРОЕ ПЕРЕЙДЕТ В ГАНГРЕНУ, И МНЕ ОТТЯПАЮТ РУКУ!!! НУЖНО ОБРАБОТАТЬ КОЛЫТЫЕ РАНЫ! – Точно ураган пронеслось у меня.
Я с трудом, кряхтя и в то же время издавая какие-то хихикающие звуки от боли прокатывающейся по левой руке, достал пуловер, закрывавшим всю шею. Просунул голову и засунул правую руку. Вот с левой мне пришлось значительно повозиться. Она совсем не хотела двигаться, точно была парализованной, а когда я взял ее правой рукой и постарался засунуть в рукав, то вскрикнул и тут же отпустил. Под волосами выступили капельки пота, было тяжело дышать. Идти по улице с одной лишь рукой засунутой в пуловер я не хотел – не то, чтобы боялся (в тот момент мне было насрать на все), просто не хотелось привлекать внимания. Мне бы лишь добраться до спокойного местечка, обработать левую руку и полежать.
Я часто задышал, постарался вызывать в памяти остервеневшую рожу ДУБЛИКАТА, когда он смотрел через щель приоткрытой двери. Получилось. Я начал закипать. Злиться. Я представил, как я вонзаю ему нож еще и еще в ногу и уже не наполовину, а по самую рукоятку. Снова и снова. Задышал чаще. Стиснул зубы. Подсунул правую руку под пуловер, взялся за левую руку и толкнул ее в рукав. Грохнулся на пол. Опять задребезжали стекла. Я лежал минуты две, приходя в себя. Левую руку мне удалось засунуть. Я осторожно натянул рукав, и из него показалась кисть левой руки. Она была бледной и синеватой. Мне в очередной раз стало страшно, страшно, что ее у меня отрежут.
Я лежу на операционном столе. На меня светит эта вводящая в дрожь круглая лампа, в которой три или четыре лампочки, закрытые темно-зеленым или синим стеклом. Мне делают анестезию. Хирург берет пилу и начинает пилить. Я еще в относительном сознании и различаю, что они говорят между собой:
«Покуда пилить-то?» – Раздражительно произносит хирург. Он скорее разговаривает сам с собой и не ждет ответа на свой вопрос, но медсестра, стоящая рядом, тупо лыбясь и выпучив глаза, точно хомяк, которому надавили на живот, отвечает, хихикнув:
«Всю отпиливайте, доктор. На кой черт кочерыжка будет торчать».
«Верно, дорогуша. Иди ко мне поближе. – Говорит хирург более мягким тоном. Делает последнюю затяжку и бросает окурок на грязноватый и поцарапанный кафельный пол. – Хочешь сделать первый запил?» – Спрашивает доктор.
Эти два Фрэссера начинают ржать. А-А-А! ХА-ХА-ХА-ХА-А…
Взял оставшиеся деньги. Их было всего триста рублей и немного железняков. От тысячи практически ничего и не осталось. Но, по крайней мере, если умело пользоваться ими, то дней пять можно просуществовать. Засунул их в правый карман джинсов. Достал свои два дневника, а так же направление в кардио (я не забыл о том, что мне скоро туда отправляться). Взял также с полки две футболки, носки, трусы и выудил из шкафа брюки. Кинул на постель. Взял рюкзак, в котором валялись какие-то мятые тетради. Закинул в него все тетради, какие смог найти, забросил дневники и закрыл рюкзак. Теперь оставалось незаметно выбраться из этой психопатной и адской квартиры, надеясь на то, что бешеного ДУБЛИКАТА, который жаждет убить меня, нет дома. Вначале мне стало жутковато, но когда я повернул замочек на ручке и повернул до упора ручку, чтобы не издавать лишний шум, снова наступило безразличие, холодноватая спокойная апатия, сродни признакам приближающегося сна. Выглянул в комнату. Стояла тишина. Я издал маленький вздох облегчения. Взял с постели свои шмотки, затем дневники и осторожно вышел. Дойдя до конца комнаты, глянул в проход точно шпион – там никого не было. Я подождал короткое время – вдруг ДУБЛИКАТ там притаился и в руках у него уже не какой-нибудь ножичек, а топор или кувалда. Он врежет мене со всего размаху кувалдой, и черепушки как ни бывало.
Никто не появился, и я продолжил свой путь. После каждого шага я останавливался секунды на три и прислушивался. Наконец я дошел до открытой двери спальни, прижался к косяку и заглянул внутрь. ДУБЛИКАТА отца там не было, зато был другой ДУБЛИКАТ. Он снова был пьян. Лежал поперек кровати в одних трусах и храпел. Мне стало противно, но ДЕМОН, этот ублюдок, намекнул мне на то, чтобы подойти и посмотреть. Я прошел дальше по проходу и глянул осторожно на кухню – что если ДУБЛИКАТ отца притаился там. На кухне тоже никого не было. Там все было так же в беспорядке после нашей стычки. Ящик, из которого я вынул нож, был выдвинут, стол сдвинут, пол был мокрый, крышка валялась у стены, чайник почти по середине кухни. Я закрыл дверь спальни, что ДЕМОН не завладел мной – ведь он то же один из Фрэссеров, только действует на мои мысли.
Я положил шмотье на пол. Нашел пакет и завалил все туда. Надел осторожно рюкзак. Обулся. Левую руку пронзила колючая и даже какая-то щекочущая боль, когда наклонился. Стоял в таком положении, не шевелясь, ожидая, когда вонючая боль ослабнет. Когда почти вышел из квартиры, решил вернуться и пошуровать у ДУБЛИКАТА матери в кошелечке. Там оказалось все семь рублей и несколько десять копеек. Я взял их. Даже такая мелочь может сгодиться, когда в дерьме и не знаешь, что будет дальше, не сечешь, что притаилось впереди, во мраке среди силуэтов мрачных непонятных гигантов.
Я решил попытать счастья у Серого. Мне было нужно переконтоваться хоть эту ночь, а дальше я бы что-нибудь придумал. На худой конец, если бы у Серого был облом, мне бы ничего не оставалось, как идти в Канализационную Берлогу – лучше эта помойка, чем улица. Кто знает, на кого напорешься ночью на улицах Альпвилля. Тебе могут просто пересчитать ребра, а то и того хуже – не знаешь на каких пьяных, а то и обколотых или обнюханных извращенцев можно наткнуться.
Я не стал говорить Серому, что у нас была поножовщина с ДУБЛИКАТОМ папочки. Я сказал просто, что у предков сейчас нестыковки, парят и орут на меня постоянно и что мне надо было свалить из дома. Серый согласился, хоть и с какой-то неохотой (вот и проверяется суть дружбы на этом – хотя, возможно, и я бы среагировал так же, будь на его месте, так что на кой черт судить?)
Пока я плелся в каком-то полусне до дома Серого, я ощутил запах воздуха, который был наполнен свежестью, пахло жжеными листьями – все это наполнило меня какими-то тревожными ощущениями, несмотря на слабость и легкое головокружение. Я словно ожидал чего-то, что должно было появиться в сиянии и изменить мою рутину. Но это чувство быстро прошло, исчезло, когда я уже был в подъезде Серого. Когда мне было лет 10-12, это длилось гораздо дольше и было намного ощутимее. Зеленая зарождающаяся трава и запах свободы в воздухе. Когда-то одно это действовало на меня как-то магически, но, к сожалению, это отмирает и нисходит на меня все реже, и оно все скоротечнее. Я стекленею, меня будто медленно отравляют.
Серый ничего не спросил насчет того, почему я лег спать в свитере и прижимал все время к груди левую руку, а порой и морщился. Он постелил мне на полу тоненький матрасик и дал подушку с покрывалом (второго одеяла у него не было, как он сказал, – а может, просто зажидил). Я чувствовал непроизвольный страх перед ним. Когда в компании – это одно, но когда остаешься с глазу на глаз – это совсем другое, и ситуация меняется, по крайней мере, мне так кажется.
Я не засыпал какое-то время, боясь погружаться в сон, потому что думал, что Серый нападет на меня. Но затем сон сморил меня. Постель показалась мне самой классной, на которой я когда-либо спал. Но, вероятно, сказалось просто усталость и слабость. Мне приснилось, что я иду по грязноватому проходу вдоль дверей с обоих сторон. У дверей наверху были небольшие прямоугольные окошечки, закрытые с моей стороны сеткой, и из которых на меня смотрели иногда люди в смирительных рубашках, а иногда уродливые морды, у которых не хватало то полголовы, то были огромные красноватые глаза и жирные выпяченные губы. Слышался вой, визг, крики, плач и ругательства.
Один человек в смирительной рубашке в конце прохода, прильнувший к стеклу лысой башкой, которую испещряли вены, точно паутинки, сказал мне каким-то веселым и чуть хриплым голосом:
«Эй, ты! Подойди сюда. Не бойся».
Я повернулся и направился ближе к его камере. Он радостно залыбился. У него не было нескольких зубов. Нос у него был изогнут некой дугой, и на нем ближе ко лбу был шрам. Но это, скорее, даже был и не шрам, а как бы выемка.
«Любишь себя резать?»
Я молчал. Опустил глаза и посмотрел на свои ноги. Они были обуты в коричневые шлепанцы, местами чуть облезлые и порванные. Это показалось мне странным. Озноб пронизал мое тело.
«Я СПРОСИЛ ТЕБЯ: КРОМСАТЬ СЕБЯ ЛЮБИШЬ, МАЛЬЧИК?!» – Человек за стеклом долбанул со всего размаха башкой в стекло. В уголке появилась маленькая трещинка. Изо лба у него потекла еле-еле струйка крови.
«Нет».
«Как же, нет? Ты режешь себя, потому что трус. Я обожал, когда мог бить. Долбать черепушки. – Лысоголовый затрясся, точно от смеха, но он не смеялся, он будто пребывал в каком-то экстазе. – Теперь же я долбаю себя. Смешно, мальчик, смешно, смейся со мной, это так весело!».
Я развернулся. Вдалеке стояли два гиганта с дубинками.
«Твоя палата не здесь, Версов». – Произнес басом тот, который был в джинсах и белой медицинской рубахе, наподобие балахона.
«Попал, парниш. Не стоило тебе гулять тут. – Скрипуче произнес лысоголовый, прислонившись яйцеголовой башкой к окну вверх, которое было забрано металлической сеткой. – Не всегда то, что по виду правда, и есть эта правда, парень. Бывает, что живешь в иллюзии и не подозреваешь об этом».
Гиганты направлялись в мою сторону. Эти два жирдяя заслоняли собой чуть ли не весь проход. Я хотел бежать, но бежать было некуда, лишь на них.
«Не заставляй нас применять силу» – Сказал второй гигант, на котором тоже был белый балахон, но он был длиннее, и на груди было пятно, которое при дерьмовом освещении лампочек на потолке под сеткой, казалось то желтым, то Грязнова-то красным.
«Наподдайте ему!» – Раздался визгливый голос где-то в конце прохода около гигантов.
«Вставьте ему ваши палочки, а мы посмотрим» – Подключился второй голос.
Кто в одной из этих камер или комнатушек заверещал, а кто-то стал биться в дверь то ли башкой, то ли просто наваливался на дверь.
Когда вчера я проснулся около семи часов, то мне до сих пор казалось, что я в этом коридоре, где полно психов и разных уродов. Я думал, что до сих пор сплю, что это новый момент сна (или кошмара?). Так бывает, когда просыпаешься, и остается чувство, что до сих пор находишься во сне, но спустя короткое время это странноватое ощущение проходит – у меня же оно длилось довольно долго (даже когда я кое-как встал), и я был уверен, что то, что я вижу сейчас, будучи в квартире Серого, – сон, а проход с комнатами или камерами (как ни назови), за которыми сидели чокнутые, был реальностью, тем, где я живу или существую (хотя для такого места больше бы подошло – томлюсь или страдаю).
Помочив лицо, я снова попробовал шевельнуть рукой. Результат был нулевой. Опять подкатила пугающая мысль об ампутации. Захотелось посмотреть на раны, но я не мог этого сделать сейчас. Выходя из туалета увидел отца Серого, я кивнул ему и сказал: «Здрасте», он хмуро зыркнул на меня и проплелся в одних трусах на кухню, шаркая ногами, точно девяностолетний пердун.
Я поблагодарил Серого за то, что позволил переконтовать ночь у него. На что он ответил: «Да ладно, чё такого-то». Хотя сам про себя, вероятно, подумал: «Но на больше здесь ты не останешься и не мечтай. На хрен надо такого счастья».
Плетясь в вонючую уродскую школу, в которой мне оставалось томиться чуть более месяца и после которой я не знал, что мне делать дальше, я думал, что сказать Натали, как извиниться. В голову почти ничего не приходило стоящего. Я боялся, что она разорется, а в том состоянии, в котором я тогда был, это мне надо было меньше всего на свете.
Нэт не станет этого делать. Она нормальная. Это ты орешь и психуешь из-за всякой ерунды.
ИЗВИНЯТЬСЯ, ЧТОБЫ ПОПРАВИТЬ РАЗРУШЕННОЕ, ТРУДНО И ОЧЕНЬ ХОЧЕТСЯ ПОСЛАТЬ ВСЕ ИЗВИНЕНИЯ К ЧЕРТУ И НЕ ДЕЛАТЬ ЭТОГО, ПОТОМУ ЧТО БОИШЬСЯ И НЕ ЗНАЕШЬ, КАК ВСЕ ВЫЙДЕТ, НО ВСЕ ЖЕ, ПЕРЕЛОМИВ СЕБЯ, ВИДИШЬ, ЧТО ВСЕ ПОЛУЧИЛОСЬ СОВСЕМ НЕ ТАК, КАК ТЫ ДУМАЛ – ГОРАЗДО ЛУЧШЕ, А САМОЕ ГЛАВНОЕ ОБРЕТАЕШЬ СНОВА СПОКОЙСТВИЕ И СЛЕГКА ОКРЫЛЯЮЩУЮ РАДОСТЬ.
«Нэт – Я взял ее за руку, потому что она хотела пройти дальше.
«Что тебе?»
«Извини меня, – голос у меня подрагивал, – я был настоящим говнюком. – Я перестал думать о том, как отнесется ко мне Натали, я просто решил сказать, что действительно у меня было в ту минуту на сердце, и плевать на все. Я выскажусь, и тогда хоть не буду чувствовать себя так виновато. – Ты тогда мне было так хреново. Ты мне хотела помочь, а я так к тебе отнесся. Не знаю, почему я так сделал. – Я отпустил пальцы Нэт. Подумал, что она сейчас уйдет, но она не уходила. Мы стояли в левом крыле третьего этажа, и там было всегда всех тише, а особенно вначале учебного нудятского дня. – Я прошу у тебя прощения. Ты можешь так со мной и не разговаривать, наверно, это и правильно. Я только хотел сказать, что мне жаль».
Возле нас прошли три девчонки из класса десятого, а в конце крыла стоял парень с рюкзаком, на котором красным была сделана надпись: «Ария». Я чувствовал обалденное смущение и боязнь, говоря Нэт все это, и мне хотелось бежать без оглядки, но бывает редкое время, что я даю Фрэссерам, фобиям и страхам пинок под зад и ломаю барьеры, которые потом появляются вновь.
«Стой, Дим». – Я обернулся. Натали направлялась ко мне. Как же она завораживающе двигалась. Ее черные волосы с кудряшками немного приподнимались. В зеленоватых глазах я не увидел больше дымки грусти или некой тоски, в них появился какой-то святящийся огонек. Она чуть заметно улыбалась (как прекрасна была эта улыбка!), ее щеки чуть приподнялись. А самое главное глаза – кроме светящегося огонька, в них было еще что-то. Удовлетворенность, что с ней поделились своими чувствами? Что ее ценят? Любовь? Умиротворенность, будто на ее доброе сердце полили бальзам? Мне очень-очень трудно сказать наверняка. Нелегко описать то, что я увидел в ее глазах. Это надо только увидеть, и тогда лишь можно понять полностью это согревающее, ошеломляющее чувство. Вероятно, хороший муж, который сделал все так, как обожает его жена, который не брюзжал и не попрекал ее, а сделал все, как она любит, так, как ей это приятно, видит в ее глазах нечто подобное, а то и что-нибудь намного лучше. И она готова быть лучше, потому что видит любовь к себе и что ею дорожат. Должно быть, если бы кто-нибудь читал мои записи в дневнике, к примеру, какой-нибудь мужик лет сорока, или женщина, то он (или она) сказал(а) бы: «Как этот сопляк семнадцати лет может говорить о семье, сравнивать что-то с ней, когда у него этого и в помине не было?». Но я и не сравниваю: лишь предполагаю или даже, можно сказать, мечтаю или воображаю. Это легко представить. Все хотят подобного, но не у всех оно имеется. Все знают, как должно все быть и могут говорить и поправлять друг друга, но в итоге порождаются лишь упреки и злоба, потому что ждут, что первый шаг должен сделать кто-нибудь другой.
ПОСТРОИТЬ КРЕПКИЙ УЮТНЫЙ ТЕПЛЫЙ ДОМ – ОФИГЕННО СЛОЖНЯЦКАЯ ЗАДАЧКА
Я замер, глядя в глаза Натали. Старался даже не дышать, боясь, что все испорчу. Бывает, мне кажется, что я годен-то только на то, чтобы все портить и разрушать. Натали и меня разделяло совсем ничего. Я почувствовал ее дыхание. Потом она меня обняла. Я почувствовал дурманящий мое сознание запах, исходящий от каждой частички ее тела. Она положила мне голову на плечо (на правое). Я обнял ее правой рукой. Вначале неуверенно и робко, но затем крепко. Все перестало быть: парень в конце крыла с рюкзаком, на котором была надпись «Ария», проходившие мимо узники учебно-исправительного учреждения. Мы будто перенеслись на лужайку перед домиком за кронами деревьев, который я выстроил в своем неуемном воображении.
Я собирался рассказать Нэт о том, что у нас приключилось с ДУБЛИКАТОМ папочки. Отрицать то, что я надеялся, что она предложит мне переночевать хотя бы ночку у нее, было бы враньем. Да и перед кем мне врать? Перед дневником? Он не судья – хороший слушатель.
Когда я закончил свой рассказ у крайнего окна рекреации третьего этажа, в глазах Натали я увидел сострадание, и она предложила ночевать у нее какое-то время, пока у меня все не выяснится. Я спросил, не будет ли ее мать против. Нэт мотнула головой. Я поцеловал ее.
Я начал сам обрабатывать раны, которые загноились, но Натали взяла у меня пузырек с перекисью водорода и марлю, смоченную в теплой воде.
«Дай мне». – Нэт протянула вперед руку (ногти у нее были покрашены в темно-красный цвет).
«Да я сам…».
«Помолчи. Усек?».
«Усек». – Ответил я устало и отдал ей марлю.
У меня пробежал до кайфа приятный холодок от осознания того, что Нэт хочет помочь. Ее никто не принуждает, не упрашивает, а она само этого хочет, хочет помочь. Когда для тебя что-то делают не из-за того, что им от тебя что-то нужно (и поэтому они такие миленькие с тобой), не ради престижа (если тусуешься с ним, то значит, ты крутой, с тобой считаются и в глазах других ты уже что-то представляешь), а потому, что ты им нравишься, как человек, нравятся твои качества, и поэтому они хотят сделать для тебя что-то – то это поистине превосходно и вряд ли с чем сравнимо. Мое воображение снова начало играть со мной: я снова на какой-то сладкий теплый момент представил, что мы с Натали женаты.
Когда Натали проводила очень осторожно, точно фея волшебной палочкой, по руке, боли я практически не чувствовал. Про другие рубцы она ничего не спросила. Я решил, что когда раны, нанесенные мне ублюдком ДУБЛИКАТОМ чуток попройдут, рассказать ей о них, о ДУБЛИКАТАХ, Фрэссерах и том, что я вижу из-за них. Я правда сделаю это. Я готов. Плевать, что она подумает. Меня это уже не так и волнует. Наверно, наши намерения и мысли, когда мы только-только о них думаем весьма хрупкие, но по прошествии некоторого времени они обретают плоть и не рисуются нашему уму какими-нибудь неосуществимыми, мы словно привыкаем к ним, и уже не сложно их исполнить.
Я дотащился до ванны Нэт (она у них была отдельная, не то, что у нас: сортир и ванна все вместе, два в одном так сказать). Там она полила на раны водород, а потом помазала зеленкой. В глазах у меня потемнело от щипания, но Натали так ласкающе дула, что ощущение какого-то удушья и дурноты отступило, и осталась только неприятное чувство жжения. Из одной раны в плече выступила кровь. Они были такие уродливые, так что, глядя на них, меня даже повело. Мне стало жаль себя, к горлу подвалил ком.
«Уродство, да?» – Спросил я, все еще морщась от жжения, у Нэт.
Она ничего не ответила, заклеивая последнюю рану пластырем. Тупой был вопрос – естественно, это было уродственно. Вопрос, не требующий доказательств, то есть, не требующий ответа, ха! Когда все было закончено, я отправился спать. На полу. Но спалось мне в комнате Натали гораздо комфортнее, чем у Серого.
Сегодня я не таскался в поганую тюрягу. Ныла рука. Но, несмотря на все это, я записал дальнейшие события моей рутины – хотя после всего, что произошло за последние дни, это уже не назовешь рутиной. Пока я писал, то и дело клонило в сон. Меня часто стало клонить в сон. Засыпаешь и будто отключаешься, не думаешь, не страдаешь, будто плывешь по спокойной реке или летишь в высоком небе, где не дует ни один ветерок.
Натали должна скоро вернуться из этой вонючей школы. До ее прихода я полежу на ее манящей меня кроватке. Она так и говорит: «Эй, Диман, забирайся на меня и полежи, сосни часок, ведь ты так измотан, бедняга». А Нэт вернется, я сползу на пол.
Бен, дружище, если бы был рядом со мной сейчас, это было бы весьма кстати.
МЫСЛИ О СМЕРТИ И САМОУБИЙСТВЕ ИСЧЕЗЛИ, БУДТО ОНИ НИКОГДА И НЕ БЫЛИ МОИМИ ПРИЯТЕЛЯМИ. ПРИШЛА РАДОСТЬ, ЧАСТИЧНОЕ СПОКОЙСТВИЕ И УСЫПЛЯЮЩАЯ ЛЕНЬ.
НЕВЕРИЕ В ПРОИСХОДЯЩЕЕ СОМНЕНИЯ ПАНИКА
ЖЕЛАНИЕ ИМЕТЬ СМЫСЛ И БЫТЬ НУЖНЫМ
ОДИНОЧЕСТВО БЕЖИТ ПРОЧЬ, КОГДА ТЫ НЕ ОДИН
Часть 2
Воспоминания – единственное,
что порой остается
Немногие сознают, какие чудесные горизонты раскрываются в историях и мечтах юности. Дети, слушая и мечтая, осмысливают все лишь наполовину, а когда уже взрослыми мы пытаемся что-то вспомнить, воспоминания получаются скучными и прозаичными, ибо мы уже отравлены ядом жизни.
«Селефаис»
Г. Лавкрафт
И тут я заплакал. Отец, который был самым лучшим и добрым из людей, тут же подхватил меня на руки, снял с сиденья, стал утешать, а потом понес к машине.
Он нес меня на руках, прижав к плечу, и я смотрел, как удаляется, уменьшается грузовик, одиноко стоявший в поле с огромным, разверстым, точно пасть, радиатором, темной круглой дырой в том месте, куда полагалось вставлять заводную рукоятку, – дыра напоминала пустую глазницу. И мне захотелось рассказать отцу, что там я почувствовал запах крови и именно потому заплакал. Но я почему-то не смог. И еще, думаю, он бы мне просто не поверил.
«Грузовик дяди Отто»
Стивен Кинг
Здравствуй, отец. Я вспоминаю старые времена: на мне был метр с кепкой, и весил я футов шестьдесят, но я был твой сын. По утрам в субботу я ездил на работу с папой. Мы залезали в тот большой зеленый грузовик, мне о казался самым большим грузовиком на свете, пап. Помню, как важна была наша работа: если бы не мы, люди замерзли бы на смерть. Ты для меня был самым сильным. Помнишь наши любительские фильмы – мама одевалась как Лоретта Янг? Мороженое? Футбол? Уайна? Тунец? И как я уехал в Калифорнию, а потом вернулся с ФБР на хвосте? Тот агент Траут, когда он встал на колени, чтобы обуть меня, ты сказал…
Это мое дело, сволочь, надевать сыну ботинки.
… Ты хорошо сказал. Очень хорошо. Ты помнишь? А когда ты сказал мне, что деньги – это фикция. Да-а, старина. Мне сорок два года, а я наконец-то понял, что ты хотел мне сказать, наконец-то я понял. Через столько лет. Ты лучше всех. Жаль, я так мало для тебя сделал, мы так мало виделись. В общем: пусть ветер всегда дует тебе в спину, а солнце светит в лицо, и пусть ветры судьбы вознесут тебя, чтобы ты плясал среди звезд.
Плясал среди звезд.
Я люблю тебя. Твой Джордж.
«Кокаин»
Режиссер Тед Демм
– У вас никогда не возникало желание наложить на себя руки? – спросила она, бросив на меня яростный взгляд. – Особенно когда вам казалось, что люди плохо к вам относятся и смеются над вами? И никто не хочет вас понять, посочувствовать вам? Вы можете представить себе, каково это – есть, есть, есть, ненавидеть себя за это и есть вновь?
«Свадебный джаз»
Стивен Кинг
И тут я вытащил из кармана расписание и стал его читать, чтобы прекратить это вранье. Я как начну врать, так часами не могу остановиться. Буквально часами.
Вообще смотреть на них было приятно, вы меня понимаете. Приятно и вместе с тем как-то грустно, потому что все время думалось: а что с ними со всеми будет? Ну, окончат они свои колледжи, пансионы. Я подумал, что большинство, наверно, выйдут замуж за каких-нибудь гнусных типов. За таких типов, которые только и знают, что хвастать, сколько миль они могут сделать на своей дурацкой машине, истратив всего галлон горючего. За таких типов, которые обижаются как маленькие, когда их обыгрываешь не только в гольф, но и в какую-нибудь дурацкую игру вроде пинг-понга. За очень подлых типов. За типов, которые никогда ни одной книжки не читают. За ужасно нудных типов. Впрочем, это понятие относительно, кого можно считать занудой, а кого – нет.
Я иногда ночь не спал, все боялся – вдруг я тоже стану психом?
В такой гнусной школе я еще никогда не учился. Все напоказ. Все притворство. Или подлость. Такого скопления подлецов я в жизни не встречал.
– Пропасть, в которую ты летишь, – ужасная пропасть, опасная. Тот, кто в нее падает, никогда не почувствует дна. Он падает, падает без конца. Это бывает с людьми, которые в какой-то момент своей жизни стали искать то, чего им не может дать их привычное окружение. Вернее, они думали, что в привычном окружении они ничего для себя найти не могут. И они перестали искать. Перестали искать, даже не делая попытки что-нибудь найти. Ты следишь за моей мыслью?
«Над пропастью во ржи»
Джером Д. Сэлинджер
Я стоял и глядел ему вслед, глядел, как он изо всех сил толкает ногами землю, как мелькают подошвы его кед. Я люблю его. Что-то есть в его лице и иногда в том, как он смотрит на меня, от чего мне начинает казаться, что в жизни все в порядке. Конечно, это ложь: в нашем мире никогда не бывает все в порядке и никогда не было. Но мой сын дает мне возможность поверить в эту ложь.
Наверное, года два уже прошло с тех пор, как его в последний раз возили на детском сиденье тележки для продуктов. Эти маленькие вехи проходят мимо, и мы не замечаем их, а когда перемены вдруг все-таки доходят до сознания, они всегда неожиданны.
Разум человека – темный лес.
Половину прошлой ночи я думал, что свихнулся, что на самом деле я в смирительной рубашке где-нибудь в Данверсе, что я просто вообразил этих розовых тварей, доисторических птиц, щупальца, и все это исчезнет, когда войдет хорошенькая медсестра и вколет мне в руку успокоительное.
«Туман»
Стивен Кинг
– Отнюдь. Безумие должно начинаться с чего-то. И если мой рассказ вообще о чем-то – при условии, что про человеческую жизнь можно сказать, будто она о чем-то, – тогда это история генезис безумия. Безумие должно где-то начинаться и куда-то идти. Как дорога или траектория пули из ствола пистолета.
«Баллада о гибкой пуле»
Стивен Кинг
27 апреля
В тот день, когда я отрубился на кровати Натали, то когда открыл глаза, она лежала рядом, ко мне лицом. На ней были черные джинсы и футболка (которую она точно не одалживала у какой-нибудь пятиклассницы – она закрывала весь ее живот, а не доходила лишь до середины живота). Нэт обхватила себя руками, точно замерзла. Прядь черных волос закрывала один ее глаз. Мне захотелось отбросить ее, но я не посмел этого сделать: не хотел будить. Это было бы жестоко с моей стороны разрушать ее сон. Она тогда очень устала, как она мне потом рассказывала. По истории историчка проводила опрос (как назло ее спросила), а потом был пробный экзамен ЕГЭ – в общем Нэт запарилась подчистую и была так вымотана, что думала лишь о сне. Я уверен на сто один с половиной (Ха!) процент, что любой знает, что значит пробыть весь день в напряге, в замоте, и после того, как все завершилось, и ты дополз домой, то думаешь лишь о том, чтобы поспать или просто побыть в тишине – мягкой, безопасной, нежной.
К сожалению, не все могут принять это во внимание, я имею в виду хотя бы близких. Моя мама принимала (давненько уже), хотя и не всегда. Однажды – это было, когда я учился в классе пятом,– я пришел уставший после шести уроков, на последнем из которых была контрольная по математике и которую я, думал, написал хреново), то она вначале велела мне вынести из ведра, дальше попросила сходить за хлебом для бабули, которой было восемьдесят три и которая жила над нами, – ну я и не выдержал. Мне показалось, что мать не посчиталась со мной, не приняла в расчет то, что я устал. Она еще тогда спросила перед тем, как я вспылил: «Что ты такой, сынуль?». Надо было ей ответить: «Сходи в школу-то, мамуль, будешь себя еще и хуже чувствовать. Сегодня в школу сходить – это не то, что раньше, – это прохождение сквозь темный коридор, где тебя хотят расплющить огромными ненужными металлическими знаниями, где тебя могут оскорбить и обосрать». В общем, я бы добавил, школа – это своего рода тюрьма, тут и спорить нечего. Это тюрьма как психологическая, так и физическая. И в ней нужно выжить. Пусть я сейчас и не учусь как до того (когда я старался учиться и был как наши ботаники на первых партах), но я все равно стараюсь выжить, потому что атмосфера и пары этой гадюшной образовательно-исправительной школы влияют на меня.